Как объяснить экономический рост?

Каковы бы ни были особенности роста, его движение поднимало экономику, как прилив, поднимающий суда, оказавшиеся на мели в низкую воду; он порождал бесконечную последовательность равновесий и неуравновешенностей, привязанных одни к другим, он порождал успехи, то легкие, то нелегкие, позволял избегать провалов, создавал рабочие места, изобретал прибыли… Он был тем движением, которое вновь запускало вековое дыхание мира после каждого замедления или стеснения. Но движение это, которое все объясняло, в свою очередь с трудом поддается объяснению. Сам по себе рост был таинственным¹⁸⁹. Даже для нынешних экономистов, вооруженных фантастическим статистическим материалом. Свои услуги предлагает единственная гипотеза, явно ложная, поскольку представляются, как мы говорили, по меньшей мере два объяснения — уравновешенный рост и рост неуравновешенный, — объяснения, делать выбор между которыми, однако, отнюдь не обязательно.

С такой точки зрения решающим покажется различие, которое С. Кузнец устанавливает между «тем, что делает экономический рост возможным», и «способом, каким он на самом деле происходит»¹⁹⁰. Разве же не был «потенциал роста» как раз «уравновешенным» развитием, медленно достигавшимся посредством непрерывного взаимодействия разных факторов и действующих лиц производства, путем трансформации структурных взаимоотношений между землей, трудом, капиталом, рынком, государством, социальными институтами? И этот-то рост, само собой разумеется, вписывался в длительную временн?ю протяженность (la longue dur?e). Она позволяет привязать истоки промышленной революции — безразлично — к XIII, или к XVI, или к XVII в. Наоборот, способ, каким рост «на самом деле происходит», конъюнктурен, он детище сравнительно краткого времени, стечения обстоятельств, технического открытия, национальной или международной удачи, а иной раз и чистой случайности. Например, если бы Индия не была мировым чемпионом хлопкоткацкого производства (образцом и конкурентом одновременно), промышленная революция, вероятно, в любом случае произошла бы в Англии, но началась ли бы она с хлопка?

Если признать такое взаимное наложение времени длительного и времени краткого, то можно без особых затруднений связать объяснение роста, непременно уравновешенного, и роста неуравновешенного, продвигавшегося с перебоями, «от кризиса к кризису», заменяя один двигатель другим, один рынок другим, один источник энергии другим, одно средство давления другим, — и все это по воле обстоятельств.

Для того чтобы имелся непрерывный рост, требовалось, чтобы длительное время, накопитель медленного прогресса, уже произвело «то, что делает экономический рост возможным», и чтобы при каждой случайности конъюнктуры новый двигатель, державшийся в резерве готовым к запуску, мог сменить тот, который остановился или дает сбои. Непрерывный рост означал эстафету, которая, однако же, не останавливается. Если с XIII по XIV в. рост не сохранился, то потому, что мельницы, сделавшие возможным его запуск, придали ему лишь умеренный взлет и никакой иной источник энергии не принял впоследствии эстафету. Дело было также, и в еще большей мере, в том, что сельское хозяйство не смогло последовать за демографическим подъемом и оказалось жертвой снижавшейся урожайности. Вплоть до промышленной революции любой натиск роста разбивался о то, что я в первом томе этого труда назвал «пределом возможного», — понимай: потолком сельскохозяйственного производства, или транспорта, или энергии, или рыночного спроса… Современный рост начинается тогда, когда потолок, или предел, непрестанно поднимается или отдаляется. Но это не означает, что потолок в один прекрасный день не восстановится.