ГОЛЛАНДИЯ В XVII-XVIII ВЕКАХ

ПРИРОДНЫЕ РЕСУРСЫ

«Весьма малая страна, — говорил о Голландии посол Людовика XIV в 1699 году, — занятая со стороны моря бесплодными дюнами, подверженная с сей стороны, как равно и со стороны рек и каналов, коими она пересечена, частым наводнениям и пригодная разве что для пастбищ, каковые составляют единственное богатство страны. Того, что произрастает там, пшеницы и прочих зерновых недостаточно, чтобы прокормить сотую долю ее жителей». «Даже для того, чтобы прокормить своих петухов и кур», — иронизировал Дефо.

«Все, что производит Голландия, — утверждал в 1697 году другой информатор, — это сливочное масло, сыр и земля, пригодная для изготовления посуды».

Очень серьезный испанский экономист Устарис пояснял в 1724 году: «Половина сей страны состоит из воды или из земель, кои ничего не могут произвести. Ежегодно возделывается только четверть земель; так что некоторые писатели утверждают, будто урожая сей страны едва хватает для покрытия четверти ее потребления».

«Голландия — страна неблагодарная, — заходит еще дальше Ж.Арженс в письме 1738 года. — Это земля, плавающая на воде, и луг, затопленный три четверти года. Сия земля столь крохотна и столь ограниченна, что не смогла бы прокормить и пятую часть своих обывателей».

Аккариас де Серионн, могущий быть хорошим судьей в этих вопросах, без колебания утверждал в 1766 году, что

Голландия «никогда не располагала чем накормить и во что одеть четверть своих подданных».

Короче говоря, — подытоживает Фернан Бродель в своем труде «Время мира», — страна бедная: мало пшеницы (и невысокого качества), мало ржи, мало овса, мало овец, нет виноградников, разве что иной раз на укрытой от непогоды стене деревенского дома или в саду, и никаких деревьев, если только не возле амстердамских каналов или вокруг деревень. Зато -- луга, много лугов, которые «к концу октября, а иногда ноября начинают покрываться водами, каковые вздымаются ветрами, бурями и постоянными дождями, так что во множестве мест усматриваешь лишь плотины, колокольни и дома, кои кажутся выступающими из большого моря».

Дожди, выпавшие зимой, будут откачены «весной посредством мельниц». Для человека Средиземноморья все это казалось странным до абсурда. Флорентиец Лодовико Гвиччардини писал в 1567 году: «Земля низкая, все реки и крупные каналы текут между дамбами, так что текут они не на уровне земли и во многих местах с крайним удивлением видишь воду выше земли».

Для путешественника, приехавшего из Женевы два века спустя, в 1760 году, «все искусственно в провинции Голландия вплоть до страны и самой природы».

Однако следует заметить, что книга, которую мы только что процитировали («Описание Нидерландов» — работа, положившая начало интенсивному развитию географической науки эпохи Возрождения), в течение последующих двух веков переиздавалась 35 раз. Фундаментальный экономико-географический труд флорентийского купца долгое время считался классическим, а интерес автора именно к Нидерландам определялся той важной ролью, которую играла эта страна в экономическом и политическом развитии Европы.

СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО

Разумеется, Голландия имела почву, деревни, фермы. Были бедные дворяне с находившимися у них в услужении крестьянами — подлинный кусок феодальной Европы. В Гронингене были крупные фермеры, во Фрисландии — фермеры-арендаторы. Вокруг Лейдена существовало интенсивное овощеводство — здешние овощи продавались на улицах Амстердама. Производилось лучшее сливочное масло Соединенных Провинций.

Встречались богатые деревенские жители, одетые в черное, без плаща, но «жены их увешаны серебром, а пальцы их унизаны золотыми перстнями».

Наконец, каждую весну «прибывает большое число тощих быков и коров — датских, голштинских и ютландских, каковых тотчас же отгоняют на пастбище; три недели спустя ты видишь их окрепшими и округлившимися». «К середине ноября добрые домохозяева покупают быка или половину его сообразно величине своего семейства, какового быка они засаливают и коптят и едят с салатом и маслом. Каждое воскресенье они вынимают большой кусок говядины из засольной бочки, приготовляют его, делают из него несколько трапез. Сказанный холодный кусок обходит стол вместе с несколькими кусками вареного мяса с молоком или какими-нибудь овощами...» — рассказывал Париваль.

Принимая во внимацие доступное для использования пространство, животноводство и земледелие были обречены делать ставку на производительность. Животных кормили лучше, чем в других странах. Коровы давали до трех ведер молока в день (по свидетельству того же Ж.Н.Па-риваля). Земледелие обратилось к огородничеству, изобретало научные способы ротации культур и получало благодаря удобрениям, включая и поддающиеся использованию городские нечистоты, лучшие урожаи, чем в других местах.

С XVI века прогресс был достаточные явным, чтобы сыграть определенную роль в первых стартах экономики страны. Именно это заставило Яна де Фриса говорить о том, что в Голландии капитализм произрастал из ее почвы.

Верно, что значительный прогресс, хоть и в небольшом масштабе, положил начало земледельческой революции, которая завладеет Англией. Важно было то, что, придя в контакт с городами, деревни не замедлили коммерциализироваться, в некотором роде урбанизироваться и, как и города, стали жить за счет внешнего рынка.

Коль скоро в любом случае зерно для удовлетворения по меньшей мере половины потребления должно было импортироваться, нидерландское земледелие обнаружило тенденцию ориентироваться на культуры, приносящие наибольший доход: лен, коноплю, рапс, хмель, табак, наконец, на красящие растения — пастель и марену; последнюю ввели в обиход беженцы, прибывшие из Фландрии.

Красящие вещества прибыли туда, куда следовало, ибо сукна, которые Англия поставляла суровыми или, как говорили, «белыми», окрашивались в Голландии.

А ведь одни только валяние и окраска стоили вдвое дороже производства сырцового сукна (включая сырье, чесание, прядение, тканье материи). Отсюда и решение Якова I, английского короля, в 1614 году запретить экспорт английских сукон «белыми».

По результатом было полнейшее фиаско: в операции крашения англичане не могли еще конкурировать с голландцами, которым благоприятствовало техническое преимущество и в не меньшей мере — наличие у них непосредственно на месте красителей.

Фернан Бродель подчеркивает, что в той мере, в какой крестьяне вступали в соблазн технических культур, они вынуждены были обращаться к рынку для закупки для себя пропитания, а также дров или торфа. И вот они выходили из своей изоляции. Крупные деревни делались сборными пунктами, порой со своим рынком или даже своей ярмаркой. Купцы, в свою очередь, часто обращались непосредственно к производителям.

Деревня с «продвинутой специализацией» — это, естественно, богатая деревня. «Здесь не диво найти богатых крестьян, — писал Париваль, — с сотней тысяч ливров и более того». Тем не менее, заработная плата в деревне обнаруживала тенденцию к сближению с городской заработной платой.

Питер де ла Кур писал в своих «Воспоминаниях»: «Крестьяне наши вынуждены давать своим работникам и слугам такую большую плату, что они уносят немалую часть хозяйских прибылей и живут с большими удобствами, нежели их хозяева. В городах испытывают те же неудобства с ремесленниками и слугами, кои более несносны и менее услужливы, чем в каком угодно другом месте в мире».

ГОРОДСКАЯ ЭКОНОМИКА

В сравнении с остальной Европой маленькие Содинен-ные Провинции предстают сверхурбанизированными, сверх-организованными в силу самой плотности их населения. В 1627 году путешественник, едущий из Брюсселя в Амстердам, «находит все голландские города столь же полными народом, сколько пусты те, что удерживают испанцы в южных Нидерландах... двигаясь от одного до другого из этих городов, находящихся друг от друга в двух или четырех часах пути», он встречает «такие толпы людей... на римских улицах нет такого числа карет (и Бог знает, есть ли они! — восклицает Ф.Бродель), как здесь тележек, переполненных путниками, в то время канавы, что протекают в разных направлениях по всей стране, покрыты... бесчисленными судами».

Половина населения Соединенных Провинций жила в городах, это был европейский рекорд. Отсюда и множественность обменов, регулярность связей, необходимость полной мерой использовать морские пути, реки, каналы и сухопутные дороги, которые, как и в остальнолй Европе, оживляли крестьянские гужевые перевозки.

Соединенные Провинции — Голландия, Зеландия, Утрехт, Гелдерн, Оверэйссел, Фрисландия, Гронинген — были объединением семи крохотных государств, которые считали себя независимыми и чванились тем, что поступают соответственно.

В действительности, каждая из этих провинций была более или менее плотной сетью городов. В Голландии к шести старинным городам, имевшим право голоса в Генеральных Штатах, добавилось двенадцать других, в том числе Роттердам.

Каждый из этих городов имел самоуправление, взимал свои налоги, отправлял правосудие, внимательно следил за соседним городом, неустанно защищал свои прерогативы, свою автономию, свою фискальную систему. И, в частности, именно по этой причине имелось столько дорожных пошлин, на самом деле «бесконечное количество различных дорожных сборов» и придирок из-за городских ввозных пошлин.

Тем не менее, такое раздробление государства, эта неправдоподобная децентрализация создавали также и определенную свободу индивида. Патрицианская буржуазия, которая управляла городами, распоряжалась правосудием. Она карала по своему усмотрению, изгоняла кого пожелает из своего города или из своей провинции окончательно и фактически без права обжалования. Зато она защищала своих граждан, давая им гарантии против вышестоящих судов.

Поскольку нужно было жить, нидерландские города, как справедливо замечает Фернан Бродель, не могли избежать необходимости общих действий. Питер де ла Кур говорил, «что их интересы сцеплены друг с другом». Сколь бы они ни были сварливы, как бы ревностно ни относились друг к другу, но «улей» навязывал им свои законы, заставлял объединять свои усилия, сочетать их активность, коммерческую и промышленную. Они образовывали могущественный блок.

НАСЕЛЕНИЕ

Города — это потребители рабочей силы. Городской комплекс Соединенных Провинций процветал лишь благодаря росту населения: 1 млн. человек в 1550 году, 2 млн. — в 1650 году, и так далее.

Такой успех был достигнут не только за счет прироста местного населения. Взлет голландской экономики призывал, требовал иностранцев. Отчасти он сам был их созданием.

Естественно, не все они нашли там землю обетованную. Нидерландское процветание не переставая плодило огромный пролетариат, скученный в трущобах и вынужденный питаться худшими продуктами.

Лов тощей сельди в ноябре «запрещается объявлениями властей, но его терпят, коль скоро он служит для пропитания бедняков». Как и в Генуе, все покрывалось активной благотворительностью, которая умиряла возможные вспышки классовой борьбы.

Тем не менее в Голландии XVII —XVIII вв. богатые были богаче, нежели в иных странах, а бедняки столь же многочисленны и, быть может, более несчастны, чем в других местах, хотя бы уже в силу неизменной дороговизны жизни.

Однако не все иммигранты приезжали искать в Голландии призрачного богатства. Многочисленны были и те, кто бежал от войн и религиозных преследований, бывших бичом XVI — XVIII вв.

После перемирия, подписанного с Испанией в 1609 году, Соединенные Провинции были на грани разрыва своего согласия и разрушения того, что им служило государством, из-за жестоких распрей, религиозных и политических, но эта волна насилия, отмеченная победой протестантской ортодоксии на Дордрехтском синоде в 1619 году, не была продолжительной. Она не могла продлиться долго в стране, где были многочисленны католики.

В конечном счете установилась и укрепилась терпимость одновременно с индивидуальными свободами, которым способствовало раздробление политической власти.

«Служители протестантской религии, в конце концов, имели очень ограниченный успех в своих попытках превратить республику в протестантское государство, в некотором роде по женевской модели».

Терпимость заключалась в том, чтобы принимать людей такими, какие они есть, коль скоро они — рабочие, купцы или беженцы — вносили вклад в богатство республики. А впрочем, разве можно вообразить себе «центр» мира, который не был бы терпимым, обреченным быть таковым, который не принимал бы людей, в которых нуждался, когда они в него приезжали?

Конечно же, Соединенные Провинции были убежищем, спасательным судном. Как следствие «великий приток народа, который сюда пригнали войны... как рыба у норвежского побережья, когда она чует появление какого-нибудь кита».

Утвердилась, сделалась правилом свобода совести. Один англичанин писал в конце XVII века: «В этой республике никто не может обоснованно жаловаться на ущемление своей совести».

Более поздний пример (1705 год) гласит: «Все народы мира могут там служить Богу по велению сердца и сообразно своей совести. И хоть господствующая религия — реформатство, каждый там волен жить в той вере, какую исповедует; там насчитывается до 25 римско-католических церквей, в коих приходят совершать моления столь же открыто, как и в самом Риме».

Историки-демографы лучше других знают, что такое это разнообразие вероисповеданий, ибо они оказываются при своих подсчетах перед десятком разных реестров гражданского состояния (реформаторы нидерландские, шотландские, валлоннские; пресвитериане, сторонники епископальной церкви, лютеране, ремонстранты, меннониты, католики и иудеи».

Обычно иммигранты довольствовались самыми непритязательными ремеслами, но, как говорил один голландец на исходе XVII столетия, «тот, кто хочет в Голландии работать, не может умереть с голоду... И нет таких, что не зарабатывали бы пол-экю в день, вплоть до тех, кои сгребают отбросы со дна каналов с помощью некоего железного орудия и сетей, прикрепленных к концу палки, — ежели они хотят хорошо трудиться».

Опасность сравнительно высокой заработной платы заключается в том, что бедняк, когда его жизнь обеспечена, может себе позволить роскошь не работать постоянно. Им нужны были такие вот бедняки, чтобы иметь чистильщиков каналов, чернорабочих, носильщиков, грузчиков, лодочников, косарей, что приходили во Фрисландию поработать с косой во время сенокоса, землекопов, которые должны были поторапливаться с выемкой торфа до того, как его зимой зальет вода или покроет лед.

Эти последние задачи обычно приходились на долю немецких иммигрантов, бедняг, число которых, видимо, умножилось после 1650 года и которых обозначали родовым именем «ходоков в Голландию».

Близко расположенная Германия была резервуаром дешевой рабочей силы, снабжавшим Соединенные Провинции людьми для армии, флота, для службы за морями, для работы на полях и в городах.

Среди иммигрантов почетное место, как и следовало ожидать, принадлежало ремесленникам, многочисленным в центрах текстильного производства — Лейдене, Гарлеме, Амстердаме, где мало-помалу обосновалась большая часть производства.

Для всех видов деятельности иностранная рабочая сила имела решающее значение. В Гарлеме именно рабочие, пришедшие из Иира, определили подъем текстильного производства в городе.

Точно так же в конце XVII века промышленность Соединенных Провинций получила дополнительный импульс и расширилась вследствие массового прибытия французских протестантов после отмены в 1685 году Нантского эдикта.

Среди этих потоков беженцев — французских протестантов, протестантов антверпенских или евреев с Пири-нейского полуострова — было немало купцов, зачастую обладателей значительных капиталов. В особенности способствовали успеху Голландии евреи-сефарды (то есть португальские евреи).

Вернер Зомбарт утверждал, будто бы они не более не

менее, как принесли в Амстердам капитализм. Фернан Бродель не согласен с этим утверждением. Несомненно, считает он, что они оказали серьезную поддержку городу, например, в сфере вексельных операций и еще больше — в области биржевых спекуляций. В этих делах они были мастерами и даже созидателями. Они также были хорошими советчиками, инициаторами создания деловых сетей, связывавших Голландию с Новым Светом и Средиземноморьем.

Е.Шалин, английский памфлетист XVII века, подозревал даже амстердамских купцов в том, что они привлекали евреев единственно в торговых интересах — «евреи и прочие иноземцы открыли для них свою собственную мировую торговлю».

Но разве же евреи как опытные деловые люди не устремлялись постоянно туда, где экономика преуспевала? Если они прибывали в ту или иную страну, то это значило, что дела там идут хорошо или пойдут лучше. Если они уезжали, то это означало, что дела тут идут плохо или пойдут хуже.

Разве не начали евреи покидать Амстердам около 1653 года? Во всяком случае, 30 лет спустя, в 1688 году они последовали в Англию за Вильгельмом Оранским.

В любом случае, подчеркивает Фернан Бродель, евреи были не единственными, кто «создал» Амстердам. Все торговые центры Европы предоставили свой контингент городу, который собирался стать или уже стал центром мира.

Первая роль, конечно, принадлежала антверпенским купцам. 27 августа 1585 года Антверпен был взят Александром Фарнезе, но горожанам удалось добиться при капитуляции мягких условий, в частности возможности для своих купцов либо остаться, либо покинуть город, забрав с собой свое имущество. Те из них, кто выбрал изгнание в Голландию, прибыли туда, естественно, не с пустыми руками. Они принесли капиталы, компетентность, торговые связи, и это, бесспорно, было одной из причин быстрого роста Амстердама.

Жак де ла Файль, антверпенский купец, обосновавшийся в новой северной столице, не преувеличивал, когда писал в конце XVI века: «Здесь Антверпен превратился в Амстердам».

В результате Амстердам будет быстро расти (50 тыс. жителей в 1660 году, 200 тыс. 1700 году) и скоро смешает все национальности, довольно быстро превратив толпу фламандцев, валлопцев, немцев, португальцев, евреев, французских гугенотов в истинных голландцев.

Разве то, что сформировалось, спрашивает Бродель, не было в масштабе всей страны нидерландской «нацией»?

ГОСУДАРСТВЕННОЕ УСТРОЙСТВО

Голландское правительство было слабым и непрочным. Фернан Бродель заключает отсюда, что незначительный политический аппарат благоприятствовал подвигам капитализма, даже был их условием. Многие историки подтверждают суждения П.В.Клейна, а именно — что относительно Соединенных Провинций едва ли можно говорить «о чем-то большем, что было бы государством».

Пьер Жаннэн, правда, не столь категорично, утверждает, что голландское процветание практически ничем не было обязано «государству, мало способному на вмешательство». Так же примерно думали и современники. По словам Созы Котинью, португальского посланника, который весной 1647 года вел в Гааге переговоры и пытался подкупить всех, кого можно, это правительство «было правлением стольких различных голов и умов, что его представители редко могли сойтись на том, что для них лучше».

Тюрго около 1753—1754 гг. говорил о «Голландии, Генуе и Венеции, где государство немощно и бедно, хотя частные лица богаты». Суждение это верно для Венеции XVIII века (хотя явно несправедливо для города, господствовавшего в XV веке).

Ну, а для Голландии? — задается вопросом Бродель. Верно ли? Ответ будет зависеть от того, что понимать под правительством или под государством. Если, как это слишком часто случается, не рассматривают совместно государство и социальную базу, которая его поддерживает, то рискуют прийти к ошибочным суждениям о нем.

Это правда, подтверждает Бродель, что учреждения Соединенных Провинций были архаизирующими; по своим корням они были довольно старым наследием. Правда, что семь провинций считали себя суверенными, что вдобавок они разделялись на крохотные городские республики, правда и то, что центральные институты — Государственный совет (который был, «собственно говоря, главным надзирателем всех дел республики», своего рода исполнительной властью или, лучше сказать, министерством финансов), Генеральные штаты, которые тоже заседали в Гааге и были постоянным представительством послов провинций, — правда, что эти институты в принципе не имели никакой реальной власти.

Любое важное решение должно было направляться провинциальным штатам и единодушно ими одобряться. Принимая во внимание расхождения интересов между провинциями и, в особенности, между провинциями приморскими и провинциями внутренними, система эта была постоянным источником конфликтов.

У. Темпл в конце XVII столетия утверждал, что это не Соединенные Провинции, а Разъединенные. Эти внутренние столкновения и конфликты выражались на правительственном уровне в непрерывной борьбе между Голландией, которая использовала свою финансовую власть, чтобы навязать свое лидерство, и принцами Оранскими, которые правили пятью провинциями из семи, председательствовали в Государственном совете и командовали морскими и сухопутными вооруженными силами, выполняя функции адмирала и генерал-капитана республики.

В зависимости от военной ситуации, складывавшейся в Европе, центр политической власти в Соединенных Провинциях колебался между правителями, с одной стороны, и Голландией и громадной мощыо Амстердама, с другой.

Для регентов провинций и городов такие чередования означали либо «чистки», либо настоящую систему «добычи»; в любом случае — потери, урон или выгода для групп социальной элиты, но не было ли важнее всего то, что и в том и в другом случае Соединенные Провинции пеклись о своем престиже и своем могуществе?

Что различало противников, так это цель и средства. Голландия подчиняла все защите своих торговых интересов, она желала сохранять мир, а военные усилия республики ориентировать на обладание сильным флотом — условие ее безопасности (в 1645 году этот флот вмешался на Балтийском море в войну между Швецией и Данией, чтобы положить ей конец, поскольку война наносила ущерб голландским интересам).

Со своей стороны, провинции, верные правителям (стат-хаудерам), занимались больше армией, которая защищала их от угрозы всегда опасных соседей и открывала возможность карьер для их дворян. Эти провинции охотно поддавались соблазну вмешаться в постоянную игру военных страстей на европейском континенте.

СОСЛОВИЯ

Перемены в ориентации власти имели огромное значение. В результате одного из кризисов богатое семейство могло быть отстранено от политической и экономической жизни. Спустя десяток лет следующий кризис мог вернуть представителей этого семейства на прежнее место. Многие государственные крупные чиновники отстранялись и заменялись. Отсюда проистекала мобильность привилегированного класса, хотя в своей совокупности господствующий класс оставался на месте, одерживала ли верх Голландия или принц Оранский.

Э. Коссман отмечал, что «принцы Оранские редко проявляли волю и никогда — способность упразднить голландскую плутократию». Несомненно, потому, как предположил другой историк, что «в конечном счете они сами были аристократами и защитниками существующего порядка».

К. Хейли писал: «Когда принц Оранский, став королем Англии, впервые возвратился в Гаагу, Генеральные штаты велели спросить его, желает ли он быть принят в их собрание как король Английский или же как адмирал и

генерал-капитан Союза (естественно, имеется в виду Союз провинций).

Он ответствовал, что, сохранив с великим удовольствием те должности, кои он и предшественники его имели в республике, он желал бы быть принят именно в том звании, каковое они ему дали.

И в самом деле, он продолжал занимать обычное свое место в собрании Генеральных штатов, за исключением того, что вместо кресла, подобного креслу председателя, занимавшегося им ранее, ему дали кресло более высокое, на котором вышиты гербы королевства Великобритания».

Это всего лишь деталь протокола, подчеркивает Бродель, но в конечном счете разве уважение к институтам не

было в первую голову защитой нидерландской олигархии? В XVIII веке последняя далее не раз будет усматривать в существовании и деятельности статхаудерства гарантию сохранения социального порядка.

Короче говоря, этот привилегированный класс: помещался в центре всей политической системы. Тем не менее, определить его не просто. Как и институты, которые поддерживали его и которые он вдохновлял, этот класс уходил своими корнями в давние времена. Долгая, с 1572 по 1609 год, война за независимость обеспечила первенство этой буржуазии; она разорила дворянство в большинстве провинций, а реформатская церковь, невзирая на религиозный кризис 1618 -1619 гг., осталась подчинена провиииальным и городским властям.

Наконец «революция» освятила могущество класса регентов, то есть политической элиты, которая в каждом городе, в каждой провинции удерживала важные должности и практически обладала неограниченной властью в делах судебных, в локальной экономической деятельности.

Регенты эти образовывали особую группу над деловой буржуазией, которая в эту группу не могла проникнуть по своему желанию. Но должности, которые они занимали, почти что не кормили своих носителей. Жалование было смехотворным, что отвращало от этих должностей людей, не имевших состояния.

Тем или иным способом, по регенты, разумеется, участвовали в росте богатства Соединенных Провинций. У них были связи с деловым миром, иные даже прямо происходили из него: семейства, которые обогащались в один прекрасный день, вступали в ряды на первый взгляд замкнутой политической олигархии, то ли путем браков, то ли в случае кризиса власти.

Эта политическая элита, тем не менее, образовала особую группу, своего рода патрициат. Существовало, быть может, две тысячи регентов, которые кооптировались, происходили из одних и тех лее семейств, из одной и той же социальной среды, которые удерживали в своих руках разом города, провинции, Генеральные штаты, Государственный совет, Ост-Индскую компанию и были связаны с купеческим классом, которые зачастую продолжали участвовать в торговых и промышленных делах.

Тем не менее, на протяжении «золотого века» (имеется в виду экономический подъем XVII столетия) регенты определенно не поддавались соблазну патрицианского высокомерия и жизни напоказ. Долгое время они умели разыгрывать роль скромных отцов семейств перед лицом населения, об обычной дерзости которого говорили наши современники, как и о том, сколь силен его вкус к свободе.

Париваль, автор «Наслаждений Голландии» (1662 год) писал: «Не новость услышать, что какой-нибудь бездельник в перебранке с почтенным буржуа выкрикивает такие поносные слова: я так же хорош, как и ты, хоть ты меня и богаче... и тому подобные вещи, кои трудно переварить.

Но люди благоразумные, достойные, избегают подобных столкновений, и богатые уклоняются, как только могут, от сношений с простым народом, дабы быть более им почитаемыми».

Увы, даже в так называемом спокойном XVII веке уже существовала социальная напряженность. Деньги были средством призвать к порядку любого, но таким средством, которое следовало из осторожности скрывать. Очевидно, по склонности или же в силу инстинктивной хитрости богачи в Амстердаме долгое время довольно естественно и благодушно маскировали богатство и роскошь.

«Сколь бы абсолютна ни была власть магистрата, — замечает путеводитель 1801 года, — в нем не заметно никакой пышности, и вы видите сих знаменитых бургомистров ходящими по городу без свиты и прислуги и никоим образом не отличающимися от горожан, кои им подчинены».

Но эта скромность, эта терпимость, эта открытость начали меняться с приходом к власти в 1650 году «республиканцев». В самом деле, с того времени олигархия взяла на себя новые и многочисленные задачи. Она поддалась бюрократизации, которая прогрессировала сама собой. Она больше чем наполовину отошла от дела. А затем для всего высшего голландского общества, баснословно разбогатевшего, возник сильный соблазн к роскоши.

«Семьдесят лет назад, — заметил в 1771 году Исаак де Пинто, — у самых крупных амстердамских негоциантов не было ни садов, на загородных домов, сравнимых с теми, какими владеют ныне их наследники. Строительство и громадные затраты на содержание таких волшебных дворцов, вернее, таких бездонных прорв — не самое большое зло. Но рассеянность и небрежность, кои порождает эта роскошь, зачастую наносят немалый ущерб в делах и в коммерции».

В самом деле, отмечает Фернан Бродель, в XVIII веке коммерция все более становилась второстепенной для при-вилегированиых обладателей денег. Чрезмерно обильные капиталы уходили из нее, чтобы быть вложенными в ренты, в финансовые операции и игры кредита.

И это общество слишком богатых рантье все более замыкалось. Чем дальше, тем больше оно отделялось от основной массы членов общества. Этот разрыв в высшей степени проявлялся в области культуры. Элита в ту пору забросила национальную традицию, восприняла французское влияние, которое затопило все.

Голландская живописть, по мнению Броделя, едва переживет Рембрандта (1669 год). Если «французское нашествие 1672 года провалилось в военном и политическом отношениях, то оно одержало полный или почти полный успех в культурном плане», — писал Дж.Прайс.

Как и в остальной Европе, возобладал даже французский язык. И то было еще одним средством подчеркнуть дистанцию между собой и народными массами.

Уже в 1673 году Питер де Гроот писал Абрахаму де Ви-кефорту: «Французский существует для образованных... фламандский же - только для невежд».

НАЛОГОВАЯ СИСТЕМА

Налоговая система Голландии щадила крупный капитал. Лучший пример тому — личный налог на слуг. За одного слугу следовало платить 5 флоринов и 16 су, за двоих — 10 флоринов и 6 су. Однако за троих — всего 11 флоринов 12 су. За четверых — 12 флоринов 18 су, и так далее... Любопытным образом убывающий налог! -- восклицает Фернан Бродель.

Подоходный налог тоже существовал, однако, он составлял всего один процент, то есть 15 флоринов с 1500 флоринов дохода, 12 флоринов с 1200. Доход ниже 300 флоринов налогом не облагался. Наконец, «те, у кого вовсе нет постоянного дохода и кои существуют лишь за счет своей торговли или профессии, каковой они занимаются, облагаются налогом сообразно доходу, какой они, как считают, могут получить от этой торговли или профессии».

Имея дело с оценкой подлежащего обложению дохода, люди изыщут не один способ себя защитить. В завершение всего в Голландии не существовало прямого налога на наследство. Фискальные тяготы были перенесены на косвенный налог — оружие, которым пользовались как Генеральные штаты, так и провинции и города.

Для потребителя это было как непрерывный огонь. Все наблюдатели утверждали, что ни одно государство в XVII и XVIII веках не было настолько обременено налоговыми сборами. В XVIII веке существовали налоги на потребление, так называемые акцизы, на «вина и крепкие напитки, уксус, пиво, все виды зерна, разные сорта муки, на фрукты, на картофель, на сливочное масло, строительный лес и дрова, торф, уголь, соль, мыло, рыбу, табак, курительные трубки, на свинец, черепицу, кирпич, на все виды камня, на мрамор».

Правда, в 1748 году встал вопрос о сносе этого сложного сооружения, но от этого пришлось отказаться, ибо никакое общее обложение не могло поглотить столько постепенно устанавливавшихся отдельных налогов, к которым худо ли, хорошо ли, но привыкли налогоплательщики. И, вне сомнений, многочисленными налогами, как рядовыми солдатами, проще было маневрировать, нежели единой крупной фигурой. Во всяком случае, множество таких рядовых солдат было главной чертой фискальной системы.

Вот что писал по этому поводу Париваль: «За корову, проданную за 60 франков, будет уже заплачено 70 здешних ливров. Блюдо с мясом не поставишь на стол, прежде чем за него не заплатишь примерно двадцать раз акциз».

«К тому же, — сообщает один мемуарист, — нет ни единого вида продовольствия, что не облагался бы акцизом или налогом на потребление; тот, какой берут за помол пшеницы и за пиво, столь велик, что он почти равен его стоимости, когда оное продается по обычной цене. Они даже нашли средство сделать пиво весьма дорогим и прибегнуть для сего к обычной своей ловкости, ибо для того, чтобы помешать сбыту в своей стране товара, ввоз коего их обязательства не позволяют запретить в открытую, они в своей стране облагают потребление оного таким непомерным сбором, что нет ни одного частного лица, каковое пожелало бы ввезти сей товар для своего потребления, и ни одного купца, чтобы ввезти его для продажи из опасения, что невозможно будет найти для него сбыт».

Косвенный налог, главный фактор дороговизны жизни, особенно обременял мелкий люд. Богач избегал удара или переносил его легче. Так, купцы имели право объявлять на таможне или на городских заставах стоимость подлежащих обложению товаров. Они ее устанавливали по своему усмотрению и по прохождении контроля не могла более иметь место никакая проверка.

А в целом, можно ли вообразить себе общество и государство, которые были бы более систематично несправедливыми? При статхаудерстве Вильгельма IV потребовались бунты (которые он отчасти и спровоцировал), чтобы положить конец системе откупа налогов. Но учреждение государственного управления (50 тыс. служащих в одной только провинции Голландия) ничего не изменило в изначальном неравенстве системы.

И это было логично: богатый налогоплательщик, который сопротивлялся замечательно оснащенному фиску, постоянно участвовал в займах Генеральных штатов, провинций или городов. К 1764 году Соединенные Провинции, могущие рассчитывать на 120 млн. флоринов дохода, имели 400 млн. долга под очень низкий процент. Не свидетельствует ли это о сильном государстве, которому достало денег и для общественных работ, и для армий наемников, и для снаряжения флотов? А также о государстве, умеющем управлять государственным долгом?

«Поскольку никогда не бывает задержек в выплате процентов, — объяснял Исаак де Пинто, — это приводит ко тому, что никто не думает о том, чтобы изъять свои капиталы; а сверх того, имея нужду в деньгах, они могут продавать их с выгодой».

А вот что писал «Журналь де коммерс» в январе 1759 года: «Государственные бумаги в Голландии приносят лишь два с половиной процента, но на рынке за них можно получить четыре, а то и пять процентов». Итак, заключает Фернан Бродель, что будучи выпущены по 100, они котируются по 104 или 105.

Как только возникала нужда в займе, подписчики спешили принять участие. Одно письмо из Гааги от августа 1744 года гласит: «Доказательство богатств голландских частных лиц и великого обилия денег, что имеются в стране, состоит в том, что 3 миллиона пожизненных шестипроцент-ных рент и подлежащих выплате из двух с половиной процентов облигаций были собраны меньше чем за десять часов.

И ежели бы капитал составлял 15 миллионов, результат был бы тем же; но дела государственной казны обстоят не так, как с частными кошельками: последние полны, а казна почти пуста; однако же в случае необходимости можно найти большие ресурсы посредством некоторого упорядочивания финансов, а особенно — посемейного налога».

В «случаях необходимости», как замечает автор «Времени мира», недостатка не было: войны были бездонной пропастью; и еще того больше — такая «искусственная» страна, какой были Соединенные Провинции, ежегодно должна была реконструироваться. В сущности, «содержание дамб и больших дорог стоит государству больше, чем приносят ему налоги с земель». «Однако же доход от коммерции и потребления громаден. Невзирая на скаредность ремесленников, которая превышает французскую умеренность, не принося тех же выгод, ибо рабочая сила там намного более дорога, нежели во Франции».

Итак, опять проблема дороговизны жизни. Проблема эта была нормальной, привилегированная страна даже находила в этом свою выгоду. Но, как и все преимущества, она могла в один прекрасный день обратиться в свою противоположность.

В XVIII веке производство снижалось, тогда как заработная плата, по выражению Яна де Фриса, оставалась «оцепеневшей», «окаменевшей» на высоких уровнях. Ответственность за это определенно лежала на налогообложении.

ФЛОТ ГОЛЛАНДИИ

По оценке Ж.Арженса, голландский флот был равен всей совокупности других европейских флотов. Согласно другой оценке, относящейся к последней четверти XVII столетия и не учитывающей «лодки и малые галиоты, весьма многочисленные, что имеют только одну мачту и не способны ходить в дальние плавания», численность кораблей Соединенных Провинций составляла 6000. При 100 тоннах водоизмещения и восьми человеках команды на одно судно это составило бы самое малое 600 тысяч тонн, и, возможно, 48 тысяч моряков. Цифры для того времени огромные.

К количеству добавлялось качество. После 1570 года голландские судостроительные верфи создали торговый корабль, ставший сенсацией — флиебоот, прочное парусное транспортное судно с округлыми бортами, большой вместимости и обслуживаемое немногочисленной командой: на 20 процентов меньше, чем на других судах такого же тоннажа. То было значительное преимущество, подчеркивает Фернан Бродель, если вспомнить, что в дальнем плавании затраты на личный состав (заработная плата и питание) долгое время были главным пунктом издержек.

Голландская скупость разыгрываясь тут во всю: рацион был скуден — «рыба да каша»; даже капитаны, по утверждению Ж.Тавенье, «довольствуются куском сыра либо ломтем солонины, двух-трехлетней давности; никакого вина; слабое вино и иногда, при бурном море, немного крепленого напитка.

«Из всех наций, — заключал один француз, — голландцы самые экономные и самые умеренные, всего менее предающиеся роскоши и бесполезным расходам».

Пространный французский отчет, относящийся к рубежу

XVII и XVIII столетий, не без некоторой зависти, уточнял все преимущества голландского флота перед конкурентами. «Голландцы, занимаясь морской торговлей, ходят почти на одних только транспортах, которые в военное время эскортируют вооруженные фрегаты. Это большие корабли, располагающие глубокими трюмами, кои могут вместить много товара; по правде говоря, это плохие ходоки под парусом, но, хоть они и грубы и тяжелой постройки, более мореходные, для коих не нужно столько команды, как для прочих кораблей.

Французы вынуждены держать четырех или пять человек экипажа на корабле в 20 или 30 тонн для его управления; голландцы держат двух, самое большое трех человек. На корабль от 150 до 200 тонн французы ставят 10—12 человек, голландцы — всего 7 или 8; французы ставят 18, 20, 25 человек на корабль в 250, 300 или 400 тонн, а голландцы — только 12 — 16, самое большое 18.

Французский матрос получает 12, 16, 18 — 20 ливров в месяц, а голландец довольствуется 10—12 ливрами. И офицеры — соответственно.

Для рациона французских матросов требуется хлеб, вино, сухари, чисто пшеничные и вполне белые, свежее и соленое мясо, треска, сельдь, масло, горох, фасоль. А когда они едят рыбу, надобно, чтобы она была приправлена, и то они не хотят ее есть, разве что по постным дням.

Голландцы же довольствуются пивом, ржаным хлебом и сухарями, зачастую очень черными, но отличного вкуса, сыром, яйцами, маслом, небольшим количеством солонины, горохом, кашей и едят много вяленой рыбы без приправы каждый день, не различая постный или скоромный, а это стоит намного меньше, нежели мясо.

Французы, обладая более пылким и подвижным темпераментом, едят четыре раза в день. Голландцы, коих темперамент холоднее, едят два, самое большее — три раза.

Французы строят свои корабли из дуба, скрепленного железом, что стоит дорого; большая же часть голландских кораблей, особенно тех, что не ходят дальше, чем во Францию, сделаны всего лишь из сосны и скреплены деревянными шипами. И хоть порой они и больше, стоят они при постройке вполовину меньше, нежели наши. На них также и более дешевые снасти. Они ближе нас расположены к северу, откуда черпают железо, якоря, коноплю для канатов и веревок, кои они изготовляют сами, так же, как и парусину».

В самом деле, другое преимущество голландского судостроения заключалось в недостижимых для конкурентов ценах на его верфях: как гласит французская переписка, «секрет их в том, чтобы делать повозки (то есть корабли) дешевле, чем делают это другие».

Вне сомнения, дешевле потому, что корабельный лес, смола, вар, канаты, все эти драгоценные морские товары поступали к ним прямо из стран Балтийского моря, включая и мачты, доставлявшиеся специальными кораблями. Но также и потому, отмечает Бродель, что они использовали самую новейшую технику (механические пилы, мачтоподъемные машины, изготовление взаимозаменяемых запасных частей) и опытных мастеров и рабочих, настолько, что знаменитые саардамские верфи около Амстердама могли взять обязательство, «при условии, что они будут предуведомлены за два месяца строить каждую неделю остальной части года военный корабль, готовый для подъема такелажа».

К этому остается добавить, что в Голландии кредит был легкодоступен, обилен и дешев. Нет ничего удивительного в том, что очень рано голландские корабли стали экспортироваться за границу, в Венецию, Испанию и даже на Мальту. В дополнение к этому Амстердам стал первым рынком

Европы для кораблей, приобретаемых по случаю. Если чей-то корабль потерпел крушение у берегов Голландии — в течение нескольких дней хозяин мог купить другой и погрузиться на него со своей командой, не теряя времени: посредники даже могли обеспечить грузом.

Единственное, чего по-настоящему не хватало Голландии, так это человеческих ресурсов для обеспечения мореплавания. Национальной вербовки, активно проводившейся вплоть до деревень внутри страны, было недостаточно.

Иногда иностранцы предлагали свои услуги. Иногда голландцы добивались этих услуг насильственным путем. «Ходокам в Голландию», приходившим работать киркой, лопатой или серпом, случалось оказываться на палубе корабля.

В 1667 году на службе Соединенных Провинций состояло около трех тысяч шотландских и английских моряков. А по данным одного французского письма, на службе у Голландии состояло около 30 тысяч французских моряков. Достоверность этих цифр, оговаривается Фернан Бродель, не гарантирована, но ясно, что Голландия могла взвалить на себя перевозки по морям мира лишь в той мере, в какой она получала от Европы необходимую дополнительную рабочую силу.

Еще в XVIII веке нехватка команд все еще ощущалась в Голландии. Когда во времена Екатерины II русские корабли останавливались в Амстердаме, некоторые из русских матросов желали остаться в этом городе. Голландские вербовщики хватали их «на лету», и несчастные в один прекрасный день оказывались на Антильских островах, жалобно умоляя вернуть их на родину.

ЭКОНОМИЧЕСКОЕ МОГУЩЕСТВО

Фернан Бродель сравнивает Амстердам с Венецией в пору ее расцвета. По крайней мере, утверждает он, по отношению к городам Соединенных Провинций Амстердам занимал то же положение, что и Венеция по отношению к городам ее материковых владений.

Было и сходство чисто внешнее — затопляющие воды, разделявшие оба города на острова и островки, каналы. Разве соленая вода не держала в плену оба города? — спрашивает автор «Времени мира».

Еще в начале XIII века Амстердам был обычной маленькой рыбацкой деревушкой на берегу реки Амстел, недалеко от места впадения ее в залив Зюйдерзее. Чтобы жить безопасно в этих краях, надо было укреплять поселение, и не столько от врагов или завистников, сколько от нередко бушующего моря. Соорудив дамбу, поселенцы нарекли деревню Амстеледамме, что в переводе означает «дамба на реке Амстел».

Балтийские мореплаватели издавна утвердили Амстердам в качестве места встреч и торговли. Однако город оставался труднодоступным, с опасными, самое малое — сложными подходами. У входа в Зюйдерзее постоянную угрозу представляли песчаные отмели. Покидая Амстердам, мореплаватели должны были останавливаться в гаванях и дожидаться благоприятного ветра.

И несмотря на все это, амстердамский порт всегда был полон до отказа. Один путешественник писал в 1738 году: «Я ничего не видывал такого, чтобы так меня поразило. Невозможно вообразить себе, не увидев этого, великолепнейшую картину двух тысяч судов, собравшихся в одной гавани».

Путеводитель 1701 года говорит о восьми тысячах кораблей, «коих мачты и снасти образуют как бы род леса, столь густого, что через него едва пробивается солнце...».

С площади Дам можно было увидеть огромное множество флагов, развевающихся на мачтах кораблей: немецкие, бранденбургские, любскские, венецианские, английские, шотландские, тосканские... Путеводитель называет Амстердам «всеобщим складом Вселенной, Престолом Изобилия, местом сосредоточения богатств и благосклонности небес».

Однако так не было бы без вклада провинций и нидерландских городов. Для величия Амстердама они были непременным условием. Торговля с морем затрагивала огромную полосу нидерландских земель — Зеландию, Фрисландию, Гронинген, частично Утрехт. И только Гел-дерн, генералитетские земли и Оверэссейл — области бедные, архаичные, еще «средневековые» — оставались вне большой игры.

Сотрудничество между провинциями и Амстердамом вылилось в разделение задач: промышленность процветала в Лейдене, Гарлеме, Делфте; судостроение — в Брилле и Роттердаме; Дордрехт жил за счет значительной торговли по Рейну; Энкхейзен и Роттердам контролировали рыбный промысел в Северном море, опять-таки Роттердаму, самому могущественному городу после столицы, доставалась лучшая часть торговли с Англией и с Францией; Гаага, столица политическая, немного напоминала Вашингтон в Соединенных Штатах в прошлом и в настоящем.

И, значит, подчеркивает Бродель, не случайно Ост-Индская компания разделялась на отдельные палаты, и не случайно наряду с Амстердамским банком, созданным в 1609 году, утвердились менее активные, но аналогичные банки

в Мидделбурге, Делфте, Роттердаме.

Очень долгое время горожане Амстердама и других прибрежных городов и провинций жили за счет рыбной ловли. Нидерландский народ «столь сильно склонен к мореплаванию, что можно сказать, вода более его стихия, нежели земля», — утверждал Париваль.

На часто бушующем Северном море народ этот прошел свое ученичество в рыболовстве, каботажном плавании, перевозках на дальнее расстояние, в морской войне/ По словам одного англичанина, не было ли Северное море «академией мореходов и лоцманов голландских мятежников»? Голландия и Зеландия испокон веков населяли Северное и соседние моря своими рыбаками.

Рыболовство было национальным промыслом — по меньшей мере четырьмя «промыслами». Первый у берегов и в пресных водах обеспечивал разнообразное снабжение «очень нежными сортами рыбы» (Париваль); то была рядовая ловля, но по стоимости она составляла примерно половину боль-того лова, огромного сельдяного промысла, рядом с которым выглядела относительно скромно ловля трески и шис-ши в Исландском морс.

Долгое время голландцы гарпунили кита у Шпицбергена. Амстердам ревниво сохранял контроль и прибыли от фантастических избиений китов на крайнем Севере, которые изливали на него, по выражению Броделя, тонны жира (для изготовления мыла, освещения для бедняков, обработки сукон) и центнеры китового уса.

В удачном 1697 году «из портов Голландии отправилось 128 кораблей для ловли китов, из них во льдах погибло 7, а 121 корабль возвратился в свои гавани, добыв 1255 китов, давших 41344 бочонка ворвани. Каждьш бочонок обычно продается по 30 флоринов, что составляет в целом 1240320 флоринов. Каждый кит даст обыкновенно 2 тысячи фунтов китового уса, оцениваемого в 50 флоринов за квинтал, что составляет для 1250 китов 1255 тысяч флоринов, а обе суммы, сложенные вместе, дают в целом 2495320 флоринов».

Перечень этот показывает, что в среднем одно китобойное судно добывало в течение кампании десяток китов, хотя в июле 1698 года только одно из них доставило в Тексел 21 тушу.

Однако эти богатства мало что значили в сравнении с ловом сельди на Доггер-банке, возле английского побережья в течение двух путин: с 27 января по 27 мая и с 14 сентября по 25 ноября. На протяжении первой половины XVII века цифры были фантастическими: 1500 рыболовных судов, крупных судов, достаточно просторных, чтобы позволить на борту разделку, засолку и укладку рыбы в бочки, за которыми на места лова приходили небольшие суда, доставляя их в Голландию и Зеландию (даже в Англию, где голландская сельдь стоила дороже, нежели выловленная английскими рыбаками).

На этих полутора тысячах сельдяных судов находилось

12 тысяч рыбаков и около 300 тысяч бочек рыбы. Копченая и соленая сельдь, продававшаяся по всей Европе, была «золотой жилой» Голландии.

Питер де Л а Кур считал, что голландская торговля «уменьшилась бы вполовину, ежели бы у нее отняли торговлю рыбой и товарами, кои от сей торговли зависят».

Джордж Даунинг замечал, что «торговля сельдью связана с торговлей солью, некоторым образом сельдь и соль расширили голландскую торговлю в Балтийском море». Следует добавить также, что торговля на Балтике была подлинным источником голландского богатства.

Однако после первой англо-голландской войны сказочный лов сократился более чем на две трети, и — вопреки предсказанию Питера де Jla Кура — без того, чтобы от этого расстроилась голландская машина.

Что же касается упадка лова, то объяснялся он снижением доходности, что было следствием роста цен и заработной платы. Но голландцам удавалось преуспевать в других областях. Голландцы были «на самом деле перевозчиками для всего света, коммерческими посредниками, комиссионерами и маклерами для всей Европы», — как говорил Дефо в 1728 году.

И это происходило ие оттого, как полагал Ле Потье де ла Этруа, что «все нации соблаговолили сие терпеть», а потому, что они не могли этому помешать.

Голландская система была построена на совокупности торговых взаимозависимостей, которые, будучи связаны друг с другом, образовывали ряд почти обязательных каналов обращения и перераспределения товаров. То была система, поддерживавшаяся ценой постоянного внимания, политики устранения любой конкуренции, подчинения всего комплекса голландской экономики этой главной цели.

Возможно, что у прочих наций не было сильного желания основывать всю торговлю в Европе именно на голландцах. Голландцы же, в свою очередь, утверждали, что «те, кто отнимут у них эту торговлю, не пропуская ее более через их руки», хотя и могут лишить их «столь великой пользы, какую приносят им обмен и перевозки товаров, коими они одни занимались во всех частях света», но не в состоянии заменить голландцев в этой роли и присвоить себе прибыли от нее.

Амстердам, следует заметить, обладал огромной системой пакгаузов, то есть складов. Вот о чем свидетельствовал один наблюдатель на рубеже XVII и XVIII веков: «Стоит только причалить какому-нибудь флоту, как при посредстве маклеров все это количество товаров на первом же собрании купцов на бирже покупается, и корабли, разгруженные за четыре-пять дней, готовы для нового плавания».

Склады способны были все это поглотить и потом извергнуть обратно. На рынке имелось огромное количество ценностей, материалов, товаров, всевозможных услуг --и все это было доступно сразу лее. Распоряжение — и машина пришла в двюкение.

Именно этим Амстердам поддерживал свое превосходство. Здесь всегда было изобилие, огромная масса денег, постоянно находившаяся в двилеении. Когда они принадлежали к определенному классу, голландские купцы, политические деятели осознавали, хотя бы через собственную практику, изо дня в день громадное могущество, которое находилось в их руках. Их главные козыри позволяли любые игры — законные и незаконные.

«С того времени, как я более глубоко знаю Амстердам, — писал в 1699 году один современник, — я его сравниваю с ярмаркой, куда множество купцов доставляют из своей страны товары, будучи уверены, что найдут там сбыт; как на обычных ярмарках, купцы, кои там пребьь вают, не пользуются теми вещами, что они там продают, так и голландцы, кои со всех сторон накапливают товары Европы, сохраняют для своего употребления лишь те, кои абсолютно необходимы для жизни, и продают прочим нациям те, что они рассматривают как излишние, каковые всегда самые дорогие».

Сравнение с ярмаркой говорит главное о роли Амстердама: собирать, складировать, продавать, перепродавать товары всего мира. Нет никакого сомнения, что по масштабам того времени эта складская мощь казалась баснословной, да и ненормальной, потому что такое притяжение порой завершалось откровенно нелогичными транзитными перевозками.

Еще в 1721 году Чарлз Кинг в своем «Британском купце» удивлялся, что английские товары для Франции забирали голландские корабли, что товары эти выгружались в Амстердаме и оттуда отправлялись по реке Маас или по Рейну. За них будет выплачена пошлина при ввозе и вывозе из Голландии, затем дорожные сборы на Рейне или на Массе, и наконец пошлина на таможне на французской границе.

Разве не оказались бы эти товары «дешевле в Шампани или в Меце или в прилегающих к Рейну или Маасу местностях, ежели бы мы с самого начала выгружали их в Руане и платили бы только городские ввозные пошлины в этом городе»?

Конечно, отмечает Фернан Бродель, будучи англичанином Кинг заблуждался, если полагал, что таможенную пошлину платили один-единственный раз при въезде во Францию. Но очевидно, что движение через Амстердам уд-линняло и усложняло кругооборот. Прямая торговля, в конце концов, возобладает, когда в XVIII веке у Амстердама больше не будет такой притягательной перевалочной мощи.

Гипертрофированная функция складирования и перераспределения была возможна только потому, что она при-

давала форму, ориентировала и даже изменяла остальные торговые функции. «Политический опыт» Жан-Франсуа Мелона (1735 год) отмечал это в применении к банку — правда, не слишком ясно, но рассуждение его, несомненно, заходило довольно далеко. «Хороший банк, — говорил он, — это тот, который не платит», то есть такой, который не занимается эмиссией.

Амстердамский банк отвечал этому идеалу. Там все «крутилось на письме». Вкладчик рассчитывался переводом, используя фиктивные деньги, так называемые банковские деньги, которые по отношению к ходячей монете оценивались приблизительно в пять процентов.

Вот как Мелон, напомнив об этих понятиях, противопоставляет Амстердам и Лондон. «Амстердамский банк должен был крутиться на письме, ибо Амстердам получает много, а потребляет мало. Он получает морем большие партии, чтобы отправить такие же дальше. Лондон же потребляет... свое собственное продовольствие, и его банк должен состоять из бумаг, оплачиваемых по требованию».

Здесь противопоставляется страна, которая главным образом занимается торговлей перевалочной и транзитной, стране, где спектр обращения широко открыт для внутренних сетей потребления и производства, постоянно нуждается в реальных деньгах. Если Амстердам не имел эмиссионного банка с повседневной озабоченностью о кассовой наличности металлической монеты, так это потому, что он в нем почти не нуждался.

В самом деле, то, чего требовала перевалочная торговля — это легкие и быстрые расчеты, которые позволяли взаимно компенсировать очень многочисленные платежи, не прибегая к риску, связанному с наличными, и аннулировать большей частью эти платежи игрою клиринга.

С этой точки зрения амстердамская банковская система имела ту же природу, что банковская система ярмарок старого типа, но была намного более гибкой и быстродействующей в силу своего постоянного характера. Согласно отчету банковских бухгалтеров, такая фирма как Хоупы в нормальные времена, до кризиса 1772 года, ежедневно проводила 68 — 80 статей банковских расчетов. Согласно свидетельству Аккариаса де Серионна, в Амстердамском банке наблюдалось «увеличение оборота до 10 и 12 миллионов флоринов в день».

Но зато Амстердамский банк не был инструментом кредита, поскольку вкладчикам под страхом штрафа воспрещалось превышать суммы их счетов. А ведь кредит, необходимый на любом рынке, был в Амстердаме жизненной необходимостью, принимая во внимание ненормальную массу товаров, которые закупались и помещались в пакгаузы лишь ради того, чтобы быть реэкспортированными несколько месяцев спустя.

Примем также во внимание, что оружием голландского негоцианта против иностранца были деньги, многообразные авансы, предлагаемые для того, чтобы лучше купить или лучше продать. Действительно, голландцы были для всей Европы торговцами кредитом, и в этом заключалась тайна тайн их процветания. Этот дешевый кредит, в изобилии предлагавшийся амстердамскими фирмами и крупными купцами, выбирал столь многообразные пути, от самой благоразумной торговли до безудержной спекуляции, что его с трудом можно проследить во всех его тонкостях. Но ясна его роль в том, что в те времена называли комиссионной и акцептной торговлей, которая в Амстердаме приобрела особые, быстро множившиеся формы.

Комиссионная торговля означала противоположность торговле личной, именовавшейся «торговлей собственностью»; она означала — заниматься товарами ради другого.

Собственно комиссия есть, по определению Аккариаса де Серионна, «поручение, каковое один негоциант дает другому для торговли. Тот, кто поручает, — это комитент, тот, кому дают поручение, — комиссионер. Различают комиссию на закупку, комиссию на продажу, банковскую комиссию, каковая заключается в том, чтобы снимать со счета, акцентировать, передавать, давать распоряжения об акцепте или получении денег на счет другого; складскую комиссию, каковая состоит в том, чтобы получать партии товара, дабы отправлять их к месту назначения».

А затем «продают, покупают корабли, велят их строить, доковать, вооружать и разоружать, страхуют и велят застраховать себя посредством комиссии».

Вся торговля входила в систему, где встречались самые разные ситуации. Бывали даже случаи, когда комитент и комиссионер действовали бок о бок. Так, когда негоциант оправлялся в мануфактурный центр, дабы покупать там из первых рук, он обновлял запасы товаров вместе с комиссионером, который им руководил, и обсуждал с ним цены.

Если Голландия и не придумала комиссию, которая была очень древней практикой, то она весьма рано и надолго сделала ее первой из форм своей торговой активности. Это означало, что все возможные случаи, какие предполагала комиссия, там встречались: как равенство, так и неравенство, как зависимость, так и взаимная самостоятельность.

Купец мог быть комиссионером другого купца, который в своем месте играл такую же роль. Комиссия, дополненная кредитом, привлекала в Амстердам значительную массу товаров. Эти товары должны были послушно «отзываться» на поток кредита.

Во второй половине XVIII века, когда разладилась амстердамская перевалочная торговля, комиссионная торговля изменилась: так, она позволяла, если взять вымышленный пример, чтобы товар, закупленный в Бордо, шел прямо в Санкт-Петербург без остановки в Амстердаме, хотя этот последний город предоставлял финансовое сопровождение, без которого все было бы нелегким, если вообще возможным делом.

Такое изменение придало возросшее значение другой «ветви» нидерландской активности, так называемой акцептной торговле, которая зависела исключительно от финансов. В этой игре Амстердам оставался «кассой», а голландцы — «банкирами всей Европы».

И такая эволюция была нормальной, подчеркивает Фернан Бродель. «Монополию одного порта или одного перевалочного пункта в качестве узла торговой сети, — писал Чарлз П.Киндлбергер, -- трудно удержать. Такая монополия основана на риске и на капитале в такой же мере, как и на хорошей информации относительно имеющихся в распоряжении товаров и тех мест, где на них есть спрос. Но подобная информация быстро распространяется, и торговля на центральном рынке замещается прямыми торговыми связями между производителем и потребителем. И тогда у саржи Девоншира и рядовых сукон Лидса нет надобности в том, чтобы проходить транзитом через Амстердам, дабы быть отправленными в Португалию, Испанию или Германию; они будут туда посылаться напрямую.

В Голландии капитал остался в изобилии, но торговля клонилась к упадку с тенденцией трансформировать финансовую сторону обмена товарами в банковские услуги и инвестиции за границей».

Около 1766 года негоцианты, оптом скупавшие шелка Италии и Пьемонта, чтобы перепродавать их мануфактуристам Франции и Англии, с трудом обошлись бы без голландских кредитов. В самом деле, шелка, что они закупали в Италии «из первых рук», обязательно оплачивались наличными, и общий обычай заставлял негоциантов поставлять их мануфактуристам «в кредит примерно на два года» — то было действительно время перехода от сырья к готовому изделию и предложения его к продаже.

Итак, механизм голландских торговли и кредита функционировал через многочисленные перекрещивающиеся передвижения бесчисленных переводных векселей. Но он не мог вращаться только бумагой. Время от времени ему требовались наличные, чтобы снабжать ими балтийскую и дальневосточную торговлю, равно как и для того, чтобы наполнять в Голландии кассы купцов. В наличных деньгах Голландия, чей платежный баланс всегда был положительным, недостатка не испытывала.

В 1723 году Англия будто бы отправила в Голландию серебра и золота на 5666 тысяч фунтов стерлингов.

Иногда повседневные поступления приобретали характер события. «Поразительно видеть, -- писал 9 марта 1781 года неаполитанский консул в Гааге, — количество эмиссий, каковые производят в сю страну (Голландию), что из Германии, что из Франции. Из Германии прислали больше миллиона золотых соверенов (английская золотая монета, равная по стоимости фунту стерлингов), кои будут переплавлены для изготовления голландских дукатов; из Франции амстердамским торговым домам прислали 100 тысяч луидоров... Причина сей отправки в том, что денежный курс в настоящее время для сей страны (Голландии) выгоден».

В глазах ежедневного наблюдателя масса наличной монеты в Амстердаме стушевывалась за массой бумаги, отмечает Бродель. Но как только случайная неисправность приостанавливала движение дел, пристутствие этой наличности проявлялось незамедлительно.

Так, в конце декабря 1774 года, при выходе из кризиса 1773 года, который все еще давал себя чувствовать, и в момент, когда приходили вести о беспорядках в английской Америке, застой в делах был таков, что «деньги никогда не были так распространены, как сегодня... векселя учитывают из двух процентов, даже из полутора, когда эти векселя принимают к уплате некоторые фирмы. А это свидетельствует о малой активности коммерции».

Только это накопление капитала позволяло рискованные игры с дутыми сделками, возможность легкого обращения к бумаге, которая ничем не гарантировлась, помимо процветания и превосходства голландской экономики.

«Стоит лишь десяти или двендцати первоклассным амстердамским негоциантам объединиться ради банковской (кредитною операции, как они в один момент смогут заставить обращаться по всей Европе больше, чем на двести миллионов флоринов бумажных денег, предпочитаемых деньгам наличным. Нет государя, который мог бы так поступить... Кредит сей есть могущество, коим десять или двенадцать негоциантов будут пользоваться во всех государствах Европы при полнейшей независимости от всякой власти», — говорил Аккариас. де Серионн.

Процветание Голландии завершилось избытками, которые парадоксальным образом причиняли ей затруднения. Такими избытками, что кредита, который Голландия предоставляла торговой Европе, окажется недостаточно, чтобы их поглотить. И она таким образом будет предлагать их также и современных государствах с их особым даром потреблять капиталы, хотя и без таланта возвращать эти капиталы в обещанный срок.

В XVIII веке, когда повсюду в Европе имелись праздные деньги, используемые с трудом и на плохих условиях, государям едва ли приходилось просить: один кивок — и деньги богатейших генуэзцев, богатейших жителей Женевы, богатейших жителей Амстердама оказывались в их распоряжении.

Веспой 1774 года, сразу же после ярко выраженного кризисного застоя в делах, амстердамские кассы были открыты настежь: «Легкость, с коею голландцы ныне передают свои деньги иностранцам, побудила некоторых немецких государей воспользоваться такой готовностью. Герцог МекленбургСтрелицкий только что прислал сюда агента, дабы заключить заем на 500 тысяч флоринов из пяти процентов годовых».

В это же самое время датский двор успешно провел переговоры о займе в 2 миллиона флоринов, который довел его долг голландским кредиторам до 12 миллионов.

Низкие ставки процентов говорили о том, что капиталы не находят себе более применения на месте в обычных формах. При сверхобилии свободных денег в Амстердаме стоимость кредита упала до двух и трех процентов. Это то положение, в котором окажется Англия в начале XIX века после хлопкового бума: слишком много денег и денег, не приносящих более сносного дохода даже в хлопчатобумажной промышленности.

Именно тогда-то и согласились английские капиталы кинуться в громадные инвестиции в металлургическую промышленность и железные дороги.

У голландских капиталов подобного шанса не было. С этого времени роковым оказывалось то, что любая плата за кредит, немного превышавшая местные ставки процентов, увлекала капиталы очень далеко. Тем не менее, эти займы за границей иногда бывали довольно удачными. В XVIII веке, когда в Амстердаме открылся рынок английских займов (начиная, по меньшей мере с 1710 года), «отрасль» займов значительно расширилась. С наступлением 60-х годов XVIII века все государства являлись к кассовым окошкам голландских кредиторов — саксонские, баварские, датские н шведские, российские, французские правители; даже, наконец, американские инсургенты.

На протяжении всего XVIII века капиталы голландских негоциантов широко участвовали в займах английского государства. Голландцы спекулировали также на других английских ценностях, на акциях Ост-Индской компании, компании Южных Морей или Английского банка.

В Лондоне нидерландская колония была богаче и мно-гочисленее, чем когда-либо. Ее члены группировались вокруг голландской церкви в Остин-Фрайс. Если прибавить к куп-цам-христианам (в том числе было множество гугенотов, первоначально эмигрировавших в Амстердам) еще и еврейских купцов, которые образовали другую могущественную колонию, хотя и уступавшую христианской, создается впечатление голландского вторжения, голландского завоевания.

ЗАКАТ АМСТЕРДАМА

В XVIII веке Амстердам уступил некоторые из своих преимуществ в торговле Гамбургу, Лондону, даже Парижу, но сберег для себя другие, сохранил определенную часть своей торговли, а его биржевая активность была в полном расцвете.

Амстердаму удалось увеличить свою банковскую роль соразмерно громадному европейскому росту, который он финансировал тысячью способов, особенно в военное время, «долгосрочный коммерческий кредит, морское страхование и перестрахование и тому подобное». В конце XVIII века в Бордо говорили как об «общеизвестном» о том, что треть торговли города зависела от голландских займов.

Наконец Амстердам извлекал немалую прибыль из своих займов европейским государствам. Да, подчеркивает Фернан Бродель, быстрой рост банковской активности представлял в Амстердаме процессы видоизменения и ухудшения капитала; да, его социальная олигархия замкнулась в себе, отошла от активной торговли и обнаруживала тенденцию превратиться в общество кредиторов-рантье, взыскующих все, что может гарантировать спокойные привилегии, включая и защиту со стороны правителей.

Наблюдался переход от простых и как бы здоровых задач экономической жизни к сложнейшим денежным играм. Амстердам оказался в тисках судьбы, превосходившей масштабы его собственной ответственности: то была участь всякого господствующего капитализма — оказаться втянутым в уже заметную столетиями раньше эволюцию, которая в силу самого своего успеха оступится на пороге финансовой деятельности.

Если искать причины или мотивы отступления Амстердама, то лучше всего обратиться к кризисам, которые в Амстердаме следовали один за другим на протяжении второй иоловины XVIII века.

Первый кризис 1763 года последовал за Семи летней войной, которая для Голландии, остававшейся нейтральной, была периодом неслыханного торгового процветания. Во время военных действий «Голландия почти в одиночку... ведет всю торговлю Франции, особенно в Африке и Америке, что само по себе огромное дело. И делает она сие с ростом прибыли до 100, а часто и более 200 процентов... Некоторые голландские негоцианты обогатились ею, невзирая на потерю большого числа их кораблей, захваченных англичанами, кои (корабли) оценивают более чем в 100 миллионов флоринов».

Но такое возрождение ее торговли потребовало от Голландии огромных кредитных операций, и, как отметил М.Торсиа, «одни лишь неосторожные приняли тогда крупные обязательства».

Разнообразные кредиты создали в конечном итоге громадный объем бумаг, «столь разбухший, что по точным подсчетам он в 15 раз превышает наличные или реальные деньги в Голландии». При нехватке наличных кризис с его ценной реакцией банкротств ускоряется: он затронул как Амстердам, так и Берлин, Гамбург, Бремен, Лейпциг, Стокгольм и очень сильно — Лондон.

Одно венецианское письмо из Лондона, датированное

13 сентября 1763 года сообщает, что, «по слухам, на прошлой неделе в Голландию будто бы отправили сумму в 500 тысяч фунтов стерлингов в помощь группе купцов в Амстердам, оказавшейся в отчаянном положении».

Кризис начался 2 августа. В Гамбурге обанкротились многие еврейские купцы, 4 банкротства было отмечено в Копенгагене и 35 — в Амстердаме. 19 августа насчитывалось 42 банкротства. Амстердамская биржа сразу же была парализована: «На бирже нечего делать... не производят более ни учета векселей, ни обмена; курса нет, везде одно недоверие».

В 1773 году кризис начался снова. Биржа опять оказалась парализованной. «Многие фирмы, — писал русский консул Ольдекоп, — последовали за крахом господ Клиффорда и сына. Господа Хорнека Хоггер и Ко, которые все делают для Франции и для Швеции... два или три раза были на краю падения. Первый раз для них сумели собрать за одну ночь 300 тысяч флоринов, каковые ИхМ надлежало выплатить на следующий день».

Из Парижа очень кстати прибыла «повозка с наличными в золоте... Господа Рийе, Рич и Уилкисонз, кои суть корреспонденты господ Фридерик в Санкт-Петербурге, доставили из Англии деньги в серебре» (золото, привезенное из Франции, имело ценность 1 миллион, а английское серебро — 2 миллиона флоринов).

Во время кризиса и после него улицы в Амстердаме были беспокойными. «На протяжении полумесяца только и слышишь, что разговоры о кражах но ночам. Вследствие сего удвоили ночную стражу и распределили по разным кварталам буржуазные патрули. Но что дает такая бдительность, ежели не уничтожена причина зла и ежели у правительства нет средств сему помочь?»

В марте 1774 года, спустя год и даже более после кризиса, уныние среди купечества не прошло. «Что нанесет последний удар кредиту всего рынка, — писал консул Майе дю Клерон, — так это то, что пять или шесть первых и самых богатых домов совсем недавно оставили коммерцию; в их числе и фирма Андре Пельса, еще более известная на иностранных рынках, нежели на амстердамском, для коего она зачастую бывала главным источником средств: ежели богатые фирмы уйдут с биржи, крупные дела вскоре из оной исчезнут. Коль скоро она не сможет более выдерживать большие убытки, она не осмелится пытаться получить большие прибыли. Однако же, правда, что в Голландии все еще больше денег, нежели в любой другой стране при прочих равных условиях».

В 80-х годах заявил о себе третий кризис. От предыдущих он отличался не только своей продолжительностью (по меньшей мере с 1780 по 1783 год) и своей вредоносностью (кризис был отягощен 4-й англо-голладской войной), но также и тем, что вписался в более обширный экономический кризис. В ходе англо-голландской войны англичане оккупировали Ланку (Цейлон) и обеспечили себе свободный доступ на Моллукские острова.

Голландия, как и остальная Европа, барахталась тогда в длительном кризисе, поразившем всю экономику в целом, а не один только кредит, кризисе, аналогичном тому, от которого страдала Франция Людовика XVI, вышедшая ис-тщенной, с расстроенными финансами из американской мойны, хоть та и была для нее победной.

«Преуспев в том, чтобы сделать Америку свободной, Франция так истощила себя, что, восторжествовав в унижении английской гордости, чего она желала, она и самое себя разорила. Видела теперь свои финансы исчерпанными, свой кредит уменьшившимся, министерство расколовшимся, а все королевство — в группировках».

Таковы суждения, высказанные Ольдекопом о Франции 23 июня 1788 Года. Но эта слабость объясняется не только войной.

Результатом долгого и всеобщего кризиса, утверждает Фернан Бродель, зачастую бывают «прояснения» карты мира, грубые указания каждому его места, усиление сильных и принижение слабых. Политически побежденной, если придерживаться буквы Версальского договора (3 сентября 1783 года), Англия восторжествовала экономически, ибо с этого времени центр мира находился в ней со всеми последствиями и асимметриями, какие из этого воспоследуют.

БАТАВСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Голландии пришлось столкнуться у себя дома с политической и социальной революцией — революцией «патриотов». Чтобы ее понять и объяснить, можно было бы вывести начало этой революции либо с 1780 года, когда началась 4-я англо-голландская война, либо с 1781 года, с «Воззвания к нидерландскому народу» Ван дер Капел-лена, основателя партии «патриотов»; либо же с 1784 года, начиная с мира, который Англия заключила в Париже 20 мая с Соединенными Провинциями и который был погребальным звоном по нидерландскому величию.

Рассматриваемая в целом эта революция представляет собой череду запутанных, бурных событий, случайностей, речей, разговоров, межпартийной ненависти, вооруженных столкновений. Ольдекопу не было нужно насиловать свой темперамент ради того, чтобы осудить этих людей выступавших против власти, которых он плохо понимал, но инстинктивно отвергал.

С самого начала он порицает их претензии и не в меньшей степени то, как они употребляют слово «свобода», — как если бы Голландия не была свободна! «Самое смешное из всего, — пишет он, — это нарочитая манера держаться этих портных, сапожников, башмачников, булочников, кабатчиков и тому подобное... превратившихся в военных».

Горстка настоящих солдат, считает Бродель, привела бы этот сброд в чувство. Это военные по случаю — повстанческие вооруженные народные отряды (вооруженные подразделения), сформировавшиеся для защиты демократических муниципалитетов в некоторых — не во всех! — городах. «Патриотическому» террору вскоре стало противопоставляться по всей стране насилие «оран-жистское» приверженцев статхаудера.

Волнения, мятежи и репрессии следовали одни за другими, переплетались между собой, и беспорядок все ширился. Утрехт восстал, было несколько грабежей. Корабль, отправлявшийся в Индию, был попросту разграблен и «освобожден» даже от серебряной монеты, предназначавшейся для его команды. Простой народ угрожал аристократам, которых Ольдекоп время от времени именовал «богачами».

Но перед нами в такой же мере классовая борьба, как и «буржуазная революция». «Патриоты» — это прежде всего мелкая буржуазия; французские депеши либо просто говорят о ней как о «буржуазии», либо как о «республиканцах», либо как о «республиканской системе».

Их ряды выросли за счет некоторых врагов статхаудера, которые надеялись, что смогут благодаря «патриотическому» движению отделаться от Вильгельма V, но ни в коем случае это ограниченное движение не могло бы рассчитывать на простой народ, всегда готовый подняться, бить, грабить, поджигать.

Эта революция была, хотя об этом сказано недостаточно, первой революцией европейского Континента, предзнаме-иованием Французской революции, определенно очень глубоким кризисом, кризисом, который расколол «даже буржуазные семьи... с невиданным ожесточением восстановил отца против сына, мужа против жены».

К тому же возник и словарь борьбы, революционный или контрреволюционный, получивший широчайший резонанс п обнаруживший любопытную скороспелость. В ноябре 1786 года некий член правительства, раздраженный бесконечными спорами, попытался определить понятие «свобода».

В начале длинной речи он объяснял: «Разумные и беспристрастные люди не понимают смысла этого слова, столь преувеличиваемого в данный момент; напротив, они видят, что сей крик «Да здравствует свобода!» суть сигнал ко всеобщему восстанию и грядущей анархии... Что означает свобода?.. Она означает: мирно пользоваться дарами природы, быть под защитою государственных законов, возделывать земли, безопасно заниматься науками, коммерцией, искусствами и ремеслами... Пока же ничто более не противоречит сим драгоценнььм преимуществам, чем поведение так называемых «патриотов».

Однако же революционное брожение, сколь бы бурным оно ни было, на самом деле привело лишь к расколу страны на противостоявшие друг другу две группировки. Как писал Генри Хоуп: «Все это может кончиться только абсолютной тиранией, будь то тирания государя или тирания народа», н достаточным было бы единственного толчка в ту или другую сторону, чтобы заставить страну склониться к тому или другому решению.

Но в том состоянии слабости, в каком находилась страна, не одна она решала свою судьбу. Соединенные Провинции были зажаты между Францией и Англией. Они служили ставкой в пробе сил между этими двумя державами. Поначалу Франция, казалось, одержала верх, и между ней и Соединенными Провинциями был подписан в Фонтенбло 10 ноября 1785 года договор о союзе.

Но то был иллюзорный успех, что для «патриотов», что для правительства в Версале. Английская политика, разыгрывавшая карту статхаудера и его сторонников, осуществлялась на месте Джеймсом Харрисом, послом исключительных достоинств. Заботами фирмы Хоуп целенаправленно раздавал субсидии, как было в провинции Фрисландия.

В конце концов была начата прусская интервенция, и Франция, которая выдвинула кое-какие военные силы в район Живе, не стала вмешиваться. Прусский корпус, почти не испытывая сопротивления, дошел до Амстердама, захватил Лейденские ворота. Город, который мог бы защищаться, капитулировал 10 октября 1787 года.

С восстановлении власти статхаудера, сразу же началась планомерная яростная реакция — реакция, можно сказать, фашиствующая. Па улице надлежало носить оранжевые цвета, тысячи «патриотов» бежали; некоторые изгнанники подняли много шума, но только издалека. В самой стране оппозиция вовсе не разоружилась: одни носили оранжевые кокарды крохотных размеров, другие располагали их в форме буквы V, третьи их вовсе не носили.

12 октября компаньоны фирмы Хоуп явились на биржу в одежде установленного цвета, были изгнаны оттуда и должны были возвращаться домой под охраной национальной гвардии. Другой раз, опять-таки на бирже, вспыхнула потасовка. Теперь это был купец-христианин, пришедший без своей кокарды, на которого накинулись еврейские купцы, все бывшие сторонниками статхаудера.

Но все это были пустяки в сравнении с казнями и насилиями над народом, настроенном «оранжистски». В «регентских советах» смещали бургомистров, устанавливалась настоящая система дележа добычи, представители прославленных семейств устранялись к выгоде людей незначительных, еще накануне неизвестных. В довершение всех несчастий небольшая прусская армия жила за счет завоеванной страны.

«С того момента, как войска короля прусского вступили на территорию сей провинции (имеется в виду Голландия), выплата им жалования была приостановлена и... у них нет другой оплаты, кроме грабежа, что, как говорят, составляет прусскую систему во время войны; что достоверно, так это то, что солдаты действуют в соответствии с сим правилом, и сельская местность полностью опустошена; в городах, по крайней мере здешних (имеется в виду Роттердам), они не то чтобы грабят, но заходят в лавку и берут товары не платя... И опять-таки прусские солдаты требуют и оставляют себе пошлины, взимаемые при въезде в город».

Пруссаки ушли в мае 1788 года, но статхаудерская реакция к тому времени утвердилась.

ГЛАВА 10