КОЛОНИИ СЕВЕРНОЙ И ЮЖНОЙ АМЕРИКИ. ОБРАЗОВАНИЕ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ

Четкого определения общественному строю колониальной Америки конца XVII — начала XVIII в. практически не существует. Ученые до сих пор спорят, приводя самые разные доводы. С одной стороны, здесь имелись гигантские поместные владения и подневольный труд, что говорит о наличии феодальных отношений. Да и сама метрополия — английские власти — на протяжении целого столетия прилагала усилия к насаждению в Америке крупного феодального землевладения. Приближенные ко двору люди получали в Новой Англии обширные земли, даже целые колонии, им жаловали специальные хартии на право учреждения в Америке маноров с зависимыми земельными держаниями и ма-нориальными судами.

С другой же стороны — вторая половина восемнадцатого столетия в Америке была замечательна интенсивным (некоторые исследователи говорят даже — «лихорадочным») строительством мануфактур, фабрик и заводов. Темпы развития промышленности в Соединенных Штатах были по меркам того времени просто феноменальными. Нью-Йорк становился средоточием деловой активности целого континента. Потому многие говорят о раннем проникновении капитализма в здешнюю экономику...

Скорее всего правы и те и другие исследователи. Как и любая другая кр/пная (точнее — обширная) держава того времени, Америка представляла собой наслоение и смешение м 1 го г и х у к ладов.

РОСТ ДЕЛОВОЙ И ПРОМЫШЛЕННОЙ АКТИВНОСТИ В КОЛОНИЯХ.

ПОЛИТИКА ОГРАНИЧЕНИЯ

Очень скоро английское правительство поняло, что энергичные колониальные промышленники и торговцы способны составить серьезную конкуренцию отечественной промышленности. В 1750 г. английский парламент нашел успехи промышленности колоний настолько угрожающими, что запретил сооружать в них прокатные станы, железорезальные мастерские.

Американская буржуазия, сконцентрированная в основном на северных территориях, преуспевала в судостроении и рыболовстве. Постройка судов в богатых мачтовым лесом колониях обходилась на двадцать-тридцать процентов дешевле, чем в Англии. Северянам удалось поставить на широкую ногу торговлю с Вест-Индией и мануфактурное производство.

Южные колонии в этом плане несколько отличались от своих северных соседей. Плантационное хозяйство Юга служило источником сырья для метрополии, что вполне соответствовало интересам английских буржуа. В XVIII веке резко вырос спрос на табачную продукцию. Это позволило увеличить производство табака к 1776 г. (по сравнению с началом века) почти в 4 раза — с 28 миллионов фунтов до 102 миллилнов фунтов.

Но конъюнктура табачного рынка постоянно менялась. Табак начали выращивать в Европе, что повлекло за собой непрерывное снижение цен на него в течение второй половины XVIII века. Некоторые плантаторские хозяйства в колониях разорились. Положение усугублялось тем, что, покупая британские изделия по ценам на 25-40% выше европейских, плантаторы еще больше запутывались в долгах. К 1776 г. задолженность их достигла внушительной суммы — 2 млн. ф, ст.

Плантаторы старались поправить свои дела земельными спекуляциями, либо непосредственным участием в реализации своего табака на европейских рынках. Их жалобы на британских купцов, клавших все прибыли от реэкспорта табака к себе в карман, были вполне обоснованы, но обходиться без этих посредников они оказались не в состоянии.

Тем временем северные колонии добивались немалых ус-

пехов в промышленности и торговле, чем немало озаботили английскую буржуазию.

Здесь, в зоне, свободной от стеснений цехового строя, развивалась (в форме мелкого-товарного производства, крупной централизованной и рассеянной мануфактуры) обрабатывающая промышленность. Развитию железоделательной мануфактуры

способствовало наличие богатых залежей руды, доступных источников водной энергии, обилие древесного топлива. Широко развивалась и рассеянная мануфактура.

Фермерские семьи изготовляли гвозди и замки, пряли шерсть и ткали полотно, которое затем отделывалось и окрашивалось странствующими ремесленниками, и сдавали все это скупщикам.

Естественно, английская буржуазия прилагала все усилия для того, чтобы направить деловую активность колонистов в выгодное ей русло (например, поощрялся вывоз в Англию металлургических полуфабрикатов: чугуна в чушках и железа), нередко применялись жесткие меры ограничения.

К запретительному указу 1750 года, ограничивавшему металлургическое производство, вскоре добавились и другие... Так, например, английская буржуазия принимала меры к пресечению развития в американских колониях шерстяной промышленности, т. к. производство шерсти было одной из составных частей английского промышленного и финансового могущества.

Запрещение колонистам изготовлять подковы, гвозди, пуговицы, фетровые шляпы, тонкие сорта сукон и т.д. стало основным предметом нападок со стороны американской оппозиционной публицистики 60 — 70-х годов.

Под вывесками «благотворительных» учебно-воспитательных заведений, служившими для отвода глаз, в колониях появлялись мануфактуры централизованного типа. В 1769 г. в одной из таких школ, принадлежавшей бостонскому купцу Молин;), действовало 400 веретен.

Ученые, защищающие версию о преобладании феодального уклада в Америке XVIII в., приводят в качестве доказательства тот факт, что в крупных колониальных городах проживало немногим более трех процентов населения.

Однако тому есть простое объяснение. В крупных городах в то время, когда процесс отделения промышленности от сельского хозяйства был далек от завершения, количество населения не отражало роста рассеянной и далее централизованной мануфактуры, которая развивалась чаще всего вне крупных городских центров.

Последние своим благосостоянием были обязаны главным образом торговле.

В это же время появляются такие промышленные центры, как Линн, Хаверхилл и др., где основным занятием населения являлись ремесло и работа на мануфактуре.

Фернан Бродель в своей монографии «Время мира» подчеркивает: конфликт определенно вырос из экономического взлета XVIII века, который поднял английские колонии, как и остальную Америку и, вне сомнений, еще больше, ибо они находились в самом центре внутренних п внешних обменов.

Признаком такого подъема был, в первую очередь, постоянный приток иммигрантов — английских рабочих, ирландских крестьян, шотландцев (последние зачастую бывали родом из Ольстера и на суда садились в Белфасте).

За период с 1769 по 1774 год 152 судна, вышедших из ирландских гаваней, доставили около 50 тысяч человек.

К этому добавилась значительная немецкая колонизация. Между 1720 и 1730 годом последняя почти что «германизировала Пенсильванию», где квакеры оказались в меньшинстве перед лицом немцев, подкрепленных ирландцами-католиками. После завоевания независимости поток немцев еще усилился, поскольку многочисленные немецкие наемники, служившие Англии, предпочтут после окончания военных действий остаться в Америке.

Фернан Бродель называет эту иммиграцию настоящей торговлей людьми.

В 1781 году «один крупный коммерсант похвалялся, что он в одиночку ввез перед войной 40 тысяч душ европейцев: палатинцев, швабов и некоторое число эльзасцев». Иммиграция осуществлялась через Голландию, но предметом торговли главным образом были ирландцы.

«Импортная торговля с Ирландией, приостановленная во время войны, — пояснял один документ, относящийся

к 1783 году, — возобновила свою активность вместе с крупными прибылями для тех, кто ее ведет. Вот на судне находятся 350 мужчин, женщин и детей, новоприбывших, кои сразу же были наняты. Метод прост: капитан корабля предлагает в Дублине или в любом другом порту Ирландии свои условия иммигрантам. Те, кто могут оплатить свой проезд, обычно в размере 100 или 80 турских ливров, прибывают в Америку вольными выбирать участь какая их устраивает, те же, кои оплатить не могут, перевозятся за счет арматора, каковой, дабы возместить свои затраты, объявляет по приходе в порт, что привез ремесленников, поденщиков, домашних слуг, и что с ними условлено, что они будут наняты от его имени для службы на срок, каковой обычно составляет 3, 4 или 5 лет — для мужчин и женщин, и 6 или 7 лет — для детей. Последние из вывезенных были наняты из расчета от 150 до 300 ливров, выплачиваемых капитану, в зависимости от пола, возраста и силы. Хозяева обязаны только кормить, одевать и предоставлять жилье. По истечении срока их службы им дают одежду и заступ, и они совершенно свободны. На будущую зиму их ждали от 15 до 16 тысяч, большею частью, ирландцев. Дублинские власти испытывают большие трудности, пытаясь помешать выездам. Предприниматели обращают свои взоры на Германию».

В результате возникла «текучая миграция с Атлантических берегов в сторону гор и даже на запад... Одно единственное жилище служит для всех, покуда не будет построен дом, для каждой семьи».

Вновь прибывшие, достигнув зажиточности, «являются м Филадельфию выплачивать дену участков», которые им были предоставлены, и которые обычно продавались правительством колонии, а затем штата, ставшего его преемником.

Колонисты «весьма часто перепродают сии новые земли и отправляются искать в иных местах другие невозделанные земли, кои они равным образом перепродают, введя их в обработку. Многие земледельцы расчистили до 6 участков один за другим».

Этот документ конца XVIII века хорошо описывает уже давний феномен «границы», который притягивал иммигрантов, желавших сколотить состояние после окончания срока их найма. Шотландцы чаще других отваживались уходить в леса, жили там на индейский манер, все время продвигаясь вперед — от расчищенных земель -- в зоны, подлежащие расчистке.

Вслед за ними менее отважные иммигранты, зачастую немцы, занимали и обрабатывали отвоеванные земли.

Этот приток людей на землю и в леса запада Америки, как сопровождал, так и вызывал общий экономический подъем. У наблюдателей возникало впечатление, будто они присутствуют при биологическом взрыве.

Американцы, утверждали они, «производят на свет как можно больше детей. Вдовы, кои имеют много детей, уверены, что снова выйдут замуж». Эта высокая рождаемость наполняла до краев поток населения.

При таком ритме даже области севернее от Филадельфии мало-помалу перестали быть областями с английским населением, почти без примесей; а так как шотландцы, ирландцы, немцы, голландцы испытывали к Англии только безразличие и даже враждебность, то такое этническое смешение, рано начавшись и быстро ускоряясь, вне сомнения, способствовало отделению от метрополий.

На рубеже XVIII -XIX веков французский консул, только что прибывший в Ныо-Йорк, пытался, как от него потребовали это в Париже, определить «нынешнее настроение жителей штата... и их действительное отношение к Франции».

Вот каков был ответ: «Не по перенаселенному городу, в котором я живу (в Нью-Йорке тогда было 80 тысяч жителей) следует судить об этом; его жители, по большей части, иностранцы, люди самых разных наций, за исключением, если можно так выразиться, «американцев», в общем исполнены только делового духа.

Ныо-Йорк — это, так сказать, большая пеирекращаю-щаяся ярмарка, где две трети населения беспрестанно обновляются. Совершаются громадные сделки, почти всегда с фиктивными капиталами... роскошь доведена до чудовищных масштабов. Таким образом и коммерция там обычно не солидная.

Банкротства часты и нередко значительны, хоть и не вызывают здесь сильных чувств. Более того — потерпевший банкротство редко не встречает величайшей снисходительности со стороны своих кредиторов, как если бы каждый из них добивался нрава на взаимность... Значит, — заключает автор доклада, — американское население штата Ныо-Йорк надлежит искать в деревнях и в городах внутренних районов».

Что же касается людских превращений в «плавильном котле», то разве же вся масса американцев (3 миллиона жителей к 1774 году) не испытывала на себе вторжения иноземцев, которые были столь же значительны, какими они будут в Соединенных Штатах в конце XIX века?

Подобное явление затрагивало более английские колонии Севера, нежели колонии Юга, которые образовывали совершенно отличную зону плантаций и черных рабов.

Между ними пролегало то расстояние, что отделяло Португалию от Англии... Следует учесть также, — говорит Бродель — различие в культуре, в ментальности, в религии, даже в сексуальном поведении.

Противостояние Севера и Юга было сильно выраженной структурной чертой, которая с самого начала отмечает историю будущих Соединенных Штатов.

В 1781 году один очевидец описывал IIыо-Хэмпшир. «Здесь не увидишь, — говорил он, — как в южных штатах, чтобы владелец 1000 рабов и 8-10 тысяч акров земли измывался над средним достатком своего соседа».

На следующий год другой очевидец подхватывает эту параллель: « На Юге есть больше богатства для малого числа людей, на Севере — больше общественного благосостояния, больше частного благополучия, счастливого среднего достатка, больше населения...».

Несомненно, это чрезмерное упрощение. Даже в Новой Англии, где крупные земельные владения были редчайшим явлением, где аристократия была, главным образом, городской — все же имелись крупные имения. В южных колониях имения были просто гигантскими по своим размерам — в Пенсильвании, еще больше — в Мэриленде и

Вирджинии, где поместье Ферфаксов покрывало б миллионов акров.

В Северной Каролине поместье лорда Гренвилла одно составляло треть территории колонии.

Вполне очевидно, что Юг, а также часть Севера были согласны на аристократический режим, когда скрытый, а когда —и выставлявшийся напоказ, на социальную систему, пересаженную из старой Англии, в которой право первородства попросту было краеугольным камнем.

Тем не менее, заключает Бродель, коль скоро небольшие хозяйства повсюду проникали между звеньями крупных имений — как на Севере, где пересеченный рельеф был малоблагоприятен для крупного земледельческого хозяйства, так н на Западе, где приходилось валить лес для устройства пашни, — такой неравный раздел земли в экономике, где за земледелием оставалось коллосальное преобладание, не препятствовал довольно прочному социальному равновесию...

По крайней мере до революции, которая разгромила многочисленные династии земельных собственников, сторонников Англии, и за которой последовали экспроприации, распродажа и эволюция «в неторопливой и спокойной англосаксонской манере».

Таким образом, аграрный строй был более сложен, чем его представляет обычная схема, предназначенная для противопоставления Севера и Юга. Из 500 тысяч черных невольников в 13 колониях 200 тысяч находились в Вирджинии, 100 тысяч — в Южной Каролине, от 70 до 80 тысяч — в Мэриленде, столько же в Северной Каролине; возможно, 25 тысяч — в штате Нью-Йорк, 10 тысяч — в Нью-Джерси, 6 тысяч — в Коннектикуте, 6 тысяч — в Пенсильвании, 4 тысячи — в Род-Айленде и 5 тысяч невольников — в Массачусетсе.

В Бостоне в 1770 году было «больше 500 карет и там считается особым шиком иметь кучером негра».

Любопытно, что самый богатый рабами штат Вирджиния будет в лице своей аристократии сочувствовать вигам, т. е. революции, успех которой он, вне сомнения, обеспечил.

По-видимому, отмечает Фернан Бродель, противоречия, заключавшиеся в том, чтобы от Англии требовать свободы для белых и при этом не слишком терзаться рабством негров, никого еще не смущало.

В 1763 году один английский пастор, обращаясь к своей пастве в Вирджинии, уверял: «Я лишь воздаю вам должное, свидетельствуя, что нигде на свете с рабами не обходятся лучше, чем с ними обходятся в колониях» (имеется в виду -- в английских колониях).

Никто не воспринял эти слова за истину. К тому же от одного пункта колонии до другого, даже на самих плантациях Юга, действительное положение невольников крайне варьировало и так же точно ничто нам не говорит, что негр в испанских или португальских колониях не был более счастлив или менее несчастлив.

ОБРАЗОВАНИЕ ВНУТРЕННЕГО РЫНКА

Английская буржуазия была кровно заинтересована в разобщенности своих колоний, зависимости их от метрополии, которые могли быть гарантией отсутствия внутреннего рынка в Америке, и, как следствие — гарантией стабильно высоких доходов от спекулятивой торговли. Потому изгнание английских конкурентов с американского рынка и приобретение экономической независимости было главной задачей молодой американской буржуазии.

Была ли она в состоянии это сделать в конце XVIII века? Частично — да. Однако полное устранение конкуренции не состоялось даже по сей день (и никогда, видимо, не состоится).

Другое дело, что английская торговая буржуазия пользовалась многими искусственно созданными преимуществами, которых не имела буржуазия американская. Но последняя решительно не желала мириться с таким положением дел.

Впрочем, положение усугублялось тем, что колонии были разобщены не в силу случайного стечения обстоятельств.

Корень разобщенности крылся в самой основе, на которой создавались эти колонии.

Так, например, Виргиния была организована торговыми компаниями, а Плимут был основан религиозными общинами. В таком случае кажется даже логичным, что связь между какой-либо колонией и метрополией оказывалась прочнее, нежели между колониями.

Общественные отношения в колониях развивались ускоренными темпами, капитализм быстро становился на ноги. В таких условиях Взаимная экономическая интеграция в Америке возрастала, колонии больше не могли существовать в разобщенном состоянии.

Немаловажная роль в процессе интеграции и сближения колоний принадлежала развитию средств сообщения. Уже в начале века почтовая служба становится регулярной. Но главное, конечно, — дороги... Первоначально из-за отсутствия дорог торговые связи между колониями осуществлялись главным образом через океанские порты. С конца XVII в. грунтовые дороги начинают заменять опознаваемые по меткам на деревьях тропинки для выочных лошадей, на реках вместо паромов появляются мосты.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ

Всю полноту власти в английских колониях делили между собой губернаторы, законодательные собрания, а также купеческая и плантаторская олигархия.

Губернаторы утверждались английской короной и являлись официальными представителями королевской власти на континенте. Губернаторы в свою очередь были наделены правом назначения должностных лиц местной администрации.

Несмотря на то, что любое решение законодательного собрания могло быть оспорено губернатором (который обладал правом вето), собрания все-таки имели свои рычаги воздействия: они вотировали средства на содержание губернаторов и таким образом держали их в известной зависимости от себя.

Естественным кажется то, что между губернаторами и законодательными собраниями шла постоянная ненрекращаю-щаяся борьба. Согласно документальным свидетельствам тех времен, победа чаще всего оставалась все-таки за собраниями.

Ничтожное меньшинство населения колонии практически монополизировало политические права. В то время как в XVII в. избирательным правом пользовалось все мужское белое население, перед революцией уже повсюду существовал высокий имущественный ценз для избрания в законодательные собрания и для замещения должностей. Имущественный ценз дополнялся цензом оседлости.

Поэтому в Пенсильвании, например, нравом голоса пользовались лишь 8% сельского населения и 2% городского. В колонии фактически господствовала квакерская олигархия города Филадельфии. В Массачусетсе власть находилась в руках двух влиятельных семей — Гатчинсонов и Оливеров, опиравшихся на пуританскую церковь. В Нью-Йорке царила олигархия земельных магнатов Ливингстонов Де-Лансей.

В 1754 году крупный ученый, писатель и политический деятель Бенджамин Франклин предложил созвать конгресс, который содействовал бы политическому, экономическому и военному объединению колоний.

Главной побудительной силой к этому послужило, конечно, развитие экономической общности, но свою роль сыграла и борьба Англии и Франции за овладение землями на североамериканском континенте.

Конгресс собрался в Олбани. Увы, по сути, он был провален метрополией. И хотя эта попытка не увенчалась успехом, первый робкий шаг колоний навстречу друг другу был уже сделан.

ТОРГОВОЕ СОПЕРНИЧЕСТВО

Совокупность тринадцати колоний была еще страной, главным образом, земледельческой: в 1789 году «количество рук, занятых в земледелии в Соединенных Штатах, взятых в целом, составляет самое малое 9 из 10, а стоимость капталов, которые в него вкладываются, в несколько раз больше вложений в прочие отрасли промышленности, вместе взятые».

Но приоритет земли, распашек целины, земледелия, не помешал тому, что колонии поднялись на восстание, прежде всего из-за возраставшей активности мореплавания и торговли северных областей, в особенности Новой Англии.

Торговая активность не была там преобладающей количественно. И тем не менее она оказалась определяющей.

Адам Смит, лучше понявший американские колонии, которые он сам не видел, нежели промышленную революцию, начинавшуюся у него под носом в Англии, — высказал, быть может, главное относительно причин американского восстания, отзвуки и течения которого он почувствовал.

Его работа «Исследование о природе и причинах богатства народов» вышла в свет в 1776 году, два года спустя после «бостонского чаепития». Объяснение Адама Смита нашло отражение в одной небольшой фразе.

Воздав, как и полагается хвалу английскому правительству, гораздо более щедрому по отношению к своим колониям, чем другие метрополии, он подчеркивает, что «свобода английских колонистов... ничем не ограничена», но вынужден все же добавить оговорку:

«...решительно во всем, за исключением внешней торговли».

Исключение немалое, оно прямо и косвенно стесняло всю экономическую жизнь колоний, обязывая их действовать через лондонского посредника, быть привязанными к его кредиту, а главное — держаться в пределах торговых рамок английской империи.

Однако рано пробудившаяся для торговли Новая Англия, с ее главными портами Бостоном и Плимутом, могла на это соглашаться лишь ворча, мошенничая, обходя препятствия. Американская торговая жизнь была слишком оживленной, слишком стихийной, чтобы не забрать вольности, которые ей предоставлялись случаем.

Все это так. Но успеха в этом она добилась половинчатого. Новая Англия построила себя заново между 1620 и 1640 годами, с исходом изгнанных Стюартами пуритан, имевших первейшей целью основание замкнутого общества, защищенного от греха, от несправедливости и неравенств мира сего.

Но этой стране, бедной в природном отношении, море предлагало свои услуги. Довольно рано здесь сложился весьма активный купеческий мирок. Потому, быть может, что Север из всей совокупности английских колоний скорее был способен связаться с матерыо-родиной, к которой он был расположен ближе всех?

Или еще потому, что побережье Акадии и отмели Ньюфаундленда предлагали неподалеку «манну небесную» даров моря? Именно от рыболовства колонисты Новой Англии получали «всего более денег... Не копаясь в недрах земли и предоставив дело сие испанцам и португальцам, они извлекают эти деньги посредством рыбы, каковую они им доставляют».

Не считая матросов, что обучались этому суровому ремеслу, и кораблей, которые для них надо было строить, в 1782 году в Новой Англии рыбной ловлей были заняты 600 судов и 5000 человек.

Но колонисты Новой Англии не удовлетворились этой деятельностью у себя под боком. «Их называли голландцами Америки... Говорят, что американцы занимаются мореходством еще экономнее, чем голландцы. Это свойство, а также дешевизна их съестных припасов сделали бы их превосходящими всех в том, что касается фрахта».

В самом деле, они мобилизовали к своей выгоде каботаж колоний Центра и Юга и распределяли их продукты: зерно, табак, рис, индиго.

Они взяли на себя снабжение Антильских островов — английских, французских, голландских или датских: они везли туда рыбу, соленую скумбрию, треску, китовый жир, лошадей, солонину, а также лес, дубовую клепку, доски, даже, как бы мы сказали, сборные дома, «целиком изготовленные, а отправленные материалы сопровождал плотник, дабы руководить сооружением».

Возвращались американские моряки с сахаром, патокой, тафией (водкой из сахарного тростника). Купцы и торговцы северных портов, не говоря уже о Нью-Йорке и Филадельфии, распространили свои плавания на всю Северную Атлантику, на острова вроде Мадейры, на побережье Африки, Португалии, Испании и Франции, и, разумеется, — Англии.

Они доставляли даже в Средиземноморье вяленую рыбу, пшеницу, муку.

Правда, такое расширение торговли до мировых масштабов, создавшее торговлю по «треугольной» схеме, не вытесняло Англию из игры.

Хотя американские корабли приходили непосредственно в Амстердам, Лондон почти всегда был одной из вершин этих треугольников, и именно на Лондон (с других рынков Европы) американская торговля делала свои ремиссии п из Лондона она получала свои кредиты.

Она также оставляла там значительную долю своих прибылей, ибо баланс между колониями и Англией был в пользу последней.

В 1770 году, до восстания колоний, один наблюдатель писал: «Посредством закупок и комиссионных все деньги этих поселений (то есть колоний) уходят в Англию, а то, что остается им из богатств, заключено в бумаге (то есть в бумажных деньгах)».

Тем не менее, считает Бродель, вполне определенно Америка рано оказалась в соперницах Англии. Процветание колоний шло в ущерб процветанию острова и причиняло беспокойство купеческим состояниям Лондона. Что и вызывало раздражение и малоэффективные репрессивные меры.

В 1766 году Гроссли писал: «Англия ныне создаст бесполезные законы, дабы стеснить и ограничить промышленность своих колонистов. Она приглушает болезнь, а не исцеляет ее». Она «в такой торговле — экономичной и построенной па реэкспорте — теряет на таможенных пошлинах, складских издержках и комиссионных и часть оплаты труда в своих плаваниях. И в случае прямого возврата в оные колонии (что ныне всего более принято) разве навигаторы, особливо Бостона и Филадельфии, где мореплаванием занято более 1500 кораблей, не снабжают не только свои колонии, но также и все прочие английские колонии европейскими товарами, погруженными в иностранных портах? А сие не может не нанести громадного ущерба как коммерции Англии, так и ее финансам».

Конечно же, между колониями и метрополией возникали и другие конфликты, и, может быть, оккупация англичанами французской Канады в 1762 году, узаконенное на следующий год по условиям Парижского договора, ускорило ход дел, обеспечив английским колониям безопасность на их северной границе. Они больше не нуждались в помощи.

В 1763 году победоносная Англия и побежденная Франция, обе повели себя, как отмечает Фернан Бродель, неожиданным образом.

Англия предпочла бы Канаде (отобранной у Франции) п Флориде (которую уступила ей Испания) обладание Сан-

Доминго. Но плантаторы Ямайки оставались к этому глухи. Они отказывались делить с другими английский сахарный рынок, который был их заповедным угодьем.

Их упорство вкупе с сопротивлением Франции, желавшей сохранить Сан-Доминго, царицу сахаропроизводящих островов, привело к тому, что «снежные арпаны» (арпан — старинная мера площади, равная 0,422 га) Канады отошли

к Англии.

Однако есть неопровержимое доказательство английских вожделений, устремленных к Сан-Доминго. Когда в 1793 году война с Францией возобновится, англичане потеряют шесть лет на дорогостоящие и безрезультатные экспедиции ради овладения островом.

«Секрет английского бессилия на протяжении этих первых шести лет

войны (1793— 1799 гг.) заключен в этих двух роковых словах — Сан-Доминго», — писал Е.Вильямс.

Во всяком случае сразу же после заключения Парижского мира (1763 год) напряженность между колониями и Англией стала нарастать. Последняя хотела «образумить» колонии, заставить их нести какую-то часть огромных расходов на только что завершившуюся войну.

Колонии же в 1765 году дойдут до того, что организуют бойкот английских товаров, совершив настоящее преступление оскорбления величества.

Все это было настолько ясно, подчеркивает Бродель, что в октябре 1768 года голландские банкиры «опасаются», что ежели отношения между Англией и ее колониями испортятся, то как бы из сего не воспоследовали банкротства, коих воздействие эта страна (Голландия) могла бы ощутить».

Аккариан де Серионн с 1766 года видел, как поднималась «американская империя». «Новой Англии, — писал он, — надлежит более опасаться нежели старой в том, что касается утраты испанских колоний...» Да, это империя «независимая от Европы», империя, писал он несколько лет спустя, которая «в весьма близком будущем будет угрожать благосостоянию в особенности Англии, Испании, Франции, Португалии п Голландии».

Иначе говоря, уже заметны были первые признаки появления в будущем кандидатуры Соединенных Штатов Америки-па господство над европейской миро-экономикой.

И это как раз то, что в открытую говорил французский полномочный министр в Джорджтауне, правда, тридцатью годами позднее: «Я нахожу положение Англии относительно Соединенных Штатов совершенно сходным с положением, в каком первая держава (то есть Англия) пребывала относительно Голландии в конце XVII века, когда последняя, истощенная затратами и долгами, увидела, как ее торговое влияние переходит в руки соперника, каковой и родился-то, так сказать, из торговли».

ИСИАНСКИЕ И ПОРТУГАЛЬСКИЕ КОЛОНИИ

Южная Америка по отношению к Северной представляла собой совсем иные реалии, совсем другую историю. Не то, чтобы отсутствовали аналогии, но в конечном счете то, что происходило на Севере, не воспроизводилось на Юге один к одному. Европа Северная и Европа Южная воссоздали за Атлантикой свои противоречия.

Сверх того, наблюдался и значительный разрыв: так, английские колонии освободились в 1783 году, иберийские же колонии — не ранее 1822- 1824 гг. Да к тому же освобождение Юга было, как выяснилось, фикцией, поскольку на место прежнего господства стала английская опека, которой суждено было продлиться вплоть до 1940 года, затем ей на смену придут США.

Бродель находит достаточно поводов для противопоставления двух составных огромного континента: на Севере наблюдались живость, сила, независимость, рост личности. Па Юге — инерция, разные виды порабощения.

Тяжелая рука метрополии, серия ограничений, изначально присущих положению любой периферии... Это расхождение было, вполне очевидно, детищем различных структур прошлого и различных наследий.

Ситуация ясна, но ее было бы трудно объяснить, если ис ходить из удобного деления, присущего учебникам недавнего прошлого: на колонии поселенческие, с одной стороны, и колонии эксплуатируемые -- с другой. Как могли бы существовать поселенческие колонии, которые бы не были одновременно колониями эксплуатируемыми, или эксплуатируемые колонии, не бывшие в то же самое время колониями поселенческими?

Вместо понятия «эксплуатация» Фернан Бродель предлагает понятие «маргинализация» — маргинализация в рамках мироэкономики, осужденность на то, чтобы служить другим, позволять диктовать себе свои задачи властному международному разделению труда. Это именно та роль, которая выпала иберо-американскому пространству (в противоположность пространству североамериканскому), и притом как до независимости политической, так и после ее достижения.

РАБСТВО ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

Нехватка людей на чересчур обширных землях в Америке была постоянной проблемой. Для того, чтобы развивалась новая экономика Америки, которая находилась в процессе самосоздания, требовалось все больше рабочей силы, которую легко было бы держать в повиновении и которая была бы достаточно дешевой. Это касалось обеих Америк, как Южной, так и Северной.

Эрик Уильямс в одной из своих книг десятки раз отмечает причинно-следственную связь между капиталистическим подъемом старой Европы и рабством, полу рабством, крепостничеством, полу крепостничеством, наемным и полу наемным трудом Нового Света. «Сущность меркантилизма, — пишет он, — есть рабство».

Маркс выразил это другими словами «в одной фразе-вспышке, единственной, быть может, по своей исторической содержательности»: «Вообще, для скрытого рабства наемных рабочих в Европе нужно было в качестве фундамента безоговорочное рабство в Новом Свете».

Ни у кого не вызовет удивления тяжкий труд этих людей в Америке, каков бы ни был цвет их кожи; он зависел не только от близко к ним стоявших хозяев плантаций, предпринимателей на рудниках, купцов-кредиторов из Консуладо в Мехико или иных городах, не только от алчных чиновников испанской короны, продавцов сахара или табака, работорговцев, жадных до наживы капитанов торговых ко-раблсй... Все они играли свою роль, но то были в некотором роде уполномоченные, посредники.

Лас Касас разоблачал их как единственных виновников «адского порабощения» индейцев; он желал бы отказать им в святых таинствах, изгнать их из лона церкви. Но зато он никогда не оспаривал испанское господство. Король Кастильский, ответственный за обращение в христианство, имел право быть Императором над множеством королей, господином над местными владыками.

В действительности подлинный корень зла находился по другую сторону Атлантики — в Мадриде, Севилье, Кадисе, Лиссабоне, Бордо, Нанте, даже в Генуе и определенно в Бристоле, а вскоре — в Ливерпуле, в Лондоне, Амстердаме.

Это — зло, присущее феномену сведения континента к положению периферии, навязанному отдаленной от него силой, безразличной к жертвам людей и действовавшей с почти механической логикой.

В том, что касается индейца или американского негра, слово «геноцид» не будет неправомерным, но заметим, что в этой авантюре и белый человек не оставался совершенно невредимым, в лучшем случае он легко отделывался.

В действительности разные формы порабощения в Новом Свете сменяли друг друга, вытесняя одни другие. Рабство индейцев не устояло перед невероятно тяжким испытанием; белое, европейское рабство (Фернан Бродель имеет в виду рабство французских и английских завербованных) будет выступать как интермедия, главным образом на Антильских островах и в английских колониях на континенте; наконец рабство черное, африканское, будет достаточно сильно, чтобы укорениться и умножаться наперекор всему и вся.

Рабство индейцев устояло лишь там, где существовали «чтобы обеспечить его долговечность и использование» устои населения и сплоченность общества, та сплоченность, которая создает послушание и покорность. Это то же самое, что сказать: оно существовало единственно в зоне древних ацтеков, в ацтекской и инкской империи. В других районах первобытное население распалось само собой, с самого начала испытания, как в бескрайней Бразилии, где туземец прибрежных областей бежал внутрь страны, так и на территории Соединенных Штатов.

В 1790 году в Пенсильвании оставалось 300 индейцев, в штате Нью-Йорк — 1500, столько же в Массачусетсе, 10 тысяч индейцев оставалось в обеих Каролинах.

Точно так же и на Антильских островах, где туземное население, противостоявшее испанцам, голландцам, французам и англичанам, было устранено, став жертвой завезенных из Европы болезней и ввиду невозможности для пришельцев его использовать.

Напротив, в густонаселенных зонах, на которые с самого начала была нацелена испанская конкиста, индеец оказался легко подчиняющимся власти.

Он чудесным образом пережил испытания конкисты и колониальной эксплуатации. Массовые убийства, безжалостные войны, разрыв социальных уз, принудительное использование его рабочей силы, смертность, какую влекли за собой повинность носильщиков и работа на рудниках, и в завершение всего — эпидемические заболевания, принесенные из Европы и Африки белыми и неграми.

Центральная Мексика, имевшая население в 25 млн. жителей, дошла, как полагают, до остаточного населения в 1 млн. Такая же катастрофа обнаружилась на острове Эспаньола (Гаити), в Юкатане, в Центральной Америке, немного позднее — в Колумбии.

Впечатляющая деталь: в Мексике в начале конкисты францисканцы проводили службы на папертях своих церквей — такими многочисленными были толпы верующих. Но с конца XVI века мессу служили внутри этих самых церквей, даже в простых часовнях.

Этот фантастический регресс несоизмерим даже со зловещей знаменитой Черной смертью, бывшей бичом Европы XIV века. Однако масса туземного населения не исчезла, оно восстановилось, начиная с середины XVII века, естественно, к выгоде своих испанских господ.

Эксплуатация индейцев продолжалась в полурабской форме энкомьенд, городской прислуги и принудительного труда на рудниках, обозначавшегося общим названием репартимьенто.

С XVI века в Новой Испании появился и «свободный» труд наемных рабочих в результате сложного кризиса. Прежде всего вследствие сокращения индейского населения обнаружились опустевшие зоны, как в Европе XIV и XV веков.

Земля вокруг индейских деревень «сжалась», как шагреневая кожа, и именно на спонтанно возникавших или созданных произвольными конфискациями опустевших пространствах развивались крупные имения — асьенды.

Для индейца, желавшего спастись от коллективной барщины, которую навязывали ему его деревня, а также государство, изыскивавшее рабочую сиду, возможно было бегство: на асьенды, где развивалось классическое рабство и где позже будут вынуждены прибегнуть к наемным работникам; в города, где его принимали в число домашней прислуги и в мастерские ремесленников; наконец, на рудники — не только на слишком близкие рудники в районе Мехико, где сохранился принудительный труд, но дальше к северу, в тех поселениях, что вырастали посреди пустыни от Гуа-нохуато до Сан-Луис-Потоси.

Там было рассеяно более трех тысяч рудников, порой крохотных, на которых работало в целом от 10 до 11 тысяч горняков (правда, в XVIII веке эта цифра возросла до 70 тысяч).

Рабочие приходили туда отовсюду — индейцы, метисы, белые, которые к тому же перемешивались.

Введение после 1554 — 1556 гг. процесса амальгамирования позволило обогащать бедную руду, снизить общие затраты и увеличить производительность труда и производство. Как и в Европе, этот маленький мирок горняков существовал сам по себе. Как хозяева, так и рабочие были расточительны, беззаботны, привержены игре.

Рабочие получали партидо — своего рода премии — в зависимости от количества добытой руды. Их заработки были очень высокими (все, конечно, относительно), но и ремесло их было ужасным (порох не использовался до XVIII века), и это население было беспокойным, склонным к насилию, а при случае и жестоким.

Рудокопы пили, пировали; и то был не только «искусственный рай», о котором с веселым изумлением писали некоторые историки, а какой-то нелепый праздник и сверх всего — настойчивая потребность обратить на себя внимание.

В XVIII веке все это еще усилилось, как если бы процветание было дурным советчиком. Случалось, что у рабочего в кошельке оказывалось в конце недели 300 песо, их тут же тратили.

Какой-нибудь рудокоп покупал себе парадные одежды, рубашки из голландского полотна, другой приглашал две тысячи человек попировать за его счет и растрачивал 40 тысяч песо, которые ему принесло открытие небольшого месторождения.

Так варился в собственном соку этот мирок, никогда не ведавший покоя. На рудниках Перу, самых значительных в Америке в XVI веке зрелище было не таким театральным, и по правде, менее веселым.

Амальгамирование появилось с запозданием, в 1582 году, однако, подневольный труд сохранился, и Потоси оставался адом. Не сохранилась ли система в силу самого своего успеха? Это возможно, только в конце столетия Потоси утратит царственное положение, которого он более не обретет, невзирая на возвращение к активной деятельности в XVIII веке.

В конечном счете индеец вынесет на своих плечах бремя крупного размаха хозяйственных предприятий в Новом Свете в интересах Испании: горные разработки, сельскохозяйственное производство (достаточно вспомнить о возделывании маиса, основе выживания Америки), обслуживание караванов мулов или лам, без которых было бы немыслимо перемещение монеты и многих продуктов — официально от Потоси до Лрики, а контрабандным путем — из Верхнего Перу через Кордову до Рио-де-ла-Платы.

Зато там, где индейцы существовали в виде раздробленных племенных образований, европейской колонизации пришлось многое строить самой: так было в Бразилии до эпохи сахарных плантаций; так было во французских и английских колониях на «континенте» или па Антильских островах.

Следовательно, должно было существовать широко распространенное и долго длившееся «рабство» белых. Эрик Уильямс настаивает на этом, ибо, на его взгляд, виды рабства в Америке замещали друг друга и в некотором роде между собой сообщались: заканчивался один вид, утверждался другой.

Смена эта происходила не автоматически, но в целом правило было очевидным — белое «рабство» вступало в игру лишь в той мере, в какой недоставало индейского, а рабство негров, эта громадная проекция Африки на Новый Свет, развилось только из-за нехватки труда индейцев и рабочей силы, доставляемой из Европы. Там, где негр не использовался, например, при возделывании пшеницы к северу от Нью-Йорка, вплоть до XVIII века трудился белый завербованный.

Следовательно, на карту были поставлены потребности колониальной экономики, которая диктовала изменения и последовательность по причинам экономическим, а не расовым. Эти причины, как утверждает Дж.Спини в своей «Современной истории», не имели ничего общего с цветом кожи. Белые «рабы» уступили свое место потому, что были рабами лишь временно. А возможно, они стоили слишком дорого, хотя бы из-за своего питания.

Эти «завербованные», будучи однажды освобождены, распахали и отвоевали для земледелия небольшие хозяйства, в которых возделывали табак, индиго, кофе, хлопок. Но впоследствии они зачастую проигрывали в противостоянии крупным плантациям, рождавшимся на базе возделывания культуры-завоевательницы - сахарного тростника, предприятиям дорогостоящим, а значит, капиталистическим, которые требовали значительной рабочей силы и оборудования, не говоря уже об основном капитале. И в этом основном капитале черный невольник имел свое место.

Крупная собственность сахарных плантаций вытеснила мелкую собственность, которая, однако же, помогла ее созданию: отвоеванная земля, раскорчеванная мелким землевладельцем, поднимавшим целину, и в самом деле благоприятствовала устройству плантаций.

Даже в 30-х годах нашего столетия, замечает Фернан Бродель, этот же самый процесс можно было увидеть в начинавших разрабатываться районах штата Сан-Пуалу, в Бразилии, где временная мелкая собственность подготавливала почву для крупных кофейных фазенд, которые, в конце концов, ее сменяли.

В XVI —XVII веках с появлением крупной (относительно крупной) земельной собственности умножилось число черных невольников, бывших необходимым условием ее существования.

После драматического снижения численности индейского населения экономический процесс, открывший Америку для африканского населения, шел сам собой: «Именно деньги, а не страсти, добрые или дурные, сплели заговор». Африканский невольник, более сильный, чем индеец (в то время утверждалось, что один негр стоит четырех индейцев), более послуишый, более зависимый, поскольку он был оторван от своей родной общины, покупался как товар, даже на заказ.

Деятельность торговцев неграми позволит создать громадные для своего времени сахарные плантации предельных размеров, обеспечивавших перевозку тростника на телегах: тростник, чтобы он не испортился, должен был сразу же после срезки доставляться на мельницу и без задержки размалываться.

Покорность, ровный характер, сила работников-негров сделали из них орудие наименее дорогое, самое эффективное и вскоре затем — единственно желанное.

Если в некоторых штатах Северной Америки табак, поначалу возделывавшийся мелкими земельными собственниками — белыми, познал живейший подъем в 1663 — 1699 гг. (его экспорт вырос вшестеро), то произошло это потому, что состоялся переход от труда белых к использованию рабочей силы негров. В то же самое время, как полагает Бродель, появилась полуфеодальная аристократия, блистательная, образованная, но и склонная к произволу.

Табак, возделывавшийся в больших размерах на экспорт, как пшеница в Сицилии или в Польше, как сахар на бразильском Северо-Востоке или на Антильских островах, породил такой же социальный строй. Одинаковым причинам соответствовали аналогичные результаты.

Но негра использовали и для множества других работ. Так, старательская золотодобыча в Бразилии, что началась в последние годы XVII века, возникла в результате доставки тысяч черных невольников.

И если негры не будут работать на серебряных рудниках в Андах или на севере Новой Испании, то потому (это была весомая причина), что во внутренних районах континента после нескончаемого путешествия они стоили дороже, чем на Атлантическом побережье, а не только потому, как утверждали, что холода горных высот не позволяли им заниматься очень тяжким горняцким трудом.

В действительности разные виды подневольной рабочей силы в Америке были более взаимозаменяемы, чем принято считать. Индейцы могли работать старателями, как это было в окрестностях Кито. Точно так же следует отбросить рассуждения о невозможности якобы для белого жить в тропиках, занимаясь физическим трудом (как считал среди тысяч других и Адам Смит).

«Завербованные» прекрасно работали еще в XVII столетии. Прошло больше ста лет с тех пор, как немцы обосновались в Сифорте на Ямайке: они там живут по сей день. Итальянские землекопы вырыли Панамский канал. И возделыванием сахарного тростника в тропических областях Северной Австралии заняты целиком белые.

Точно так же на юге США заняла немалое место белая рабочая сила, тогда как негры эмигрировали на север, в суровый климат и, не чувствуя себя от этого ни лучше, ни хуже, живут в Чикаге, Детройте и Нью-Йорке.

А тогда, если один климат не определял распространение людей по всему Новому Свету, то этим вполне очевидно озаботилась история — сложная история европейской эксплуатации, но также и предшествовавшего ей могучего прошлого американских индейцев, которая успехами инков и ацтеков заранее и неизгладимым образом утвердила на американской земле постоянное индейское присутствие.

В конечном счете история дала выжить до наших дней индейской Америке, Америке африканской и Америке белой. Она перемешала их, но недостаточно, и ныне они продолжают в массовом масштабе отличаться друг от друга.

ПРОМЫШЛЕННАЯ БОРЬБА С МЕТРОПОЛИЯМИ В СЕВЕРНОЙ И ЮЖНОЙ АМЕРИКЕ

В промышленном плане, как и в плане торговли, давно назревал конфликт между колониями и метрополией. С конца XVI века продолжительный кризис терзал всю испано-нортугальскую Америку, да, вне сомнений, и всю Америку в целом. Европейский капитализм находился тогда, самое малое, в затруднительном положении.

Формировавшиеся региональные рынки увеличили свои обмены: бразильцы настойчиво добирались до андских краев; Чили снабжало Перу зерном... и так далее. Возникали нро-мышенные производства.

На рубеже XVII и XVIII веков в Кито имелись «мануфактуры, изготовляющие саржу и хлопчатое полотно... грубые... ткани, идущие на одежду народа. Так их сбывают в Перу, и в Чили, и даже в Тьерра-Фирме, и в Панаме, вывозя через Гуаякиль, каковой представляет как бы гавань Кито на Тихом океане. Их также вывозят сухопутным путем в Попаян».

Аналогичный натиск текстиля проявился в Сокорро в Новой Гранаде, в перуанской провинции Куско и в южных, населенных индейцами областях Мексики — в Ла-Пуэбле, во внутренних районах того, что станет Аргентиной, в частности в Мендосе, «где, — писал епископ Лисаррага, — индейцы, кои воспитывались среди нас, изготовляют нить столь же тонкую, как тончайшая бискайская нить».

Развились и некоторые другие производства по переработке продуктов земледелия и скотоводства. Повсеместно изготавливали мьтло, сальные свечи, повсюду обрабатывали кожу.

Созданная несомненно в трудные годы XVIII века, в :>поху, когда значительная часть Америки с развитием крупных асиенд «феодализировалась», расплывется и эта элементарная промышленность, как масляное пятно, когда улучшится конъюнктура.

Испанская Америка более других частей Нового Света нашла в сети контрабандной торговли дополнительную свободу, источник доходов. Манильский галеон — это знали все! — служил перехвату американского золота к невыгоде Испании и даже к невыгоде Европы, на пользу далекому Китаю и капиталистам Консуладо в Мехико. К тому же большая часть (и значительно) монеты и серебряных слитков вплоть до конца XVIII предназначалась не католическому королю, ставшему бедным родственником, а частным купцам.

Купцы Нового Света имели в ней свою долю.

ПРЕОДОЛЕНИЕ ЕВРОПЕЙСКОГО ВЛИЯНИЯ

Америке пришлось пройти долгие этапы европейской истории, правда, не придерживаясь их порядка или моделей. Там снова можно встретить, хоть и в перемешанном виде, европейский опыт — античность, средние века, Возртждение, Реформацию.

Американские зоны первоначального освоения напоминают зоны расчистки средневековых лесов Европы в XIII веке. Точно так же определенные черты первых европейских городов Нового Света и их патриархальных семейств восстанавливают для историка приблизительную античность.

Каждая метрополия желала безраздельно удерживать свой кусок Америки, навязывая ему соблюдение «колониальных договоров» и уважение к «исключительным правам». А общество по другую сторону Атлантики почти не могло уйти от опеки издалека и от навязчивых образцов Европы, которая внимательно следила за своими чадами и у которой моменты ослабления внимания бывали лишь поначалу, в безвестности и незначительности первых поселений.

Испания предоставила право своей Америке расти в свое удовольствие, так как та могла или желала. Затем, когда «ребенок» вырос и достиг процветания, его взяли в руки и, когда все встало на свои места, наступила, как говорили тогда, «централизация» к выгоде институтов метрополии.

Централизация была естественной, тем лучше воспринимавшейся, что она была необходима для обороны юных колоний от посягательств других европейских держав. Ибо соперничество между теми, кто совместно делил Новый Свет, оставалось сильным.

На сухопутных границах и, в не меньшей степени, вдоль нескончаемых побережий Америки происходили беспрестанные конфликты. Централизация наверняка облегчалась также тем фактом, что внутри колонии она обеспечивала господство белого меньшинства, а последнее оставалось привязанным к верованиям, мыслям, языкам уже «старой» Европы.

Земельная аристократия, которая удерживала в XVIII веке центральную долину Чили, — в действительности малочисленная, но эффективная, активная, привыкшая господствовать — насчитывала, как утверждал Дж.Линч, «каких-нибудь двести семейств».

В 1692 году богатейшими людьми Потоси была горстка важных особ, «разодетых в золотую и серебряную парчу, понеже любое другое одеяние для них недостаточно хорошо»; роскошь в их домах была неслыханной. Правда, эти общества выказывали себя более или менее покорными, более или менее зависимыми по отношению к метрополиям, но недисциплинированность, когда она случалась, ничего не меняла в их сущности, их строе и их функциях, неотделимых от того ст]юя и тех функций, что составляли костяк европейских обществ, минувших и нынешних.

Из таких обществ менее всего покорными и менее всего удерживаемыми в руках были те, которые не оказывались захвачены великими течениями межконтинентальных обменов; те, чью «заурядную экономику не увлекал какой-нибудь господствовавший продукт», какое-нибудь управляемое издалека, из-за Атлантики, производство.

Такие общества и экономики, мало интересовавшие европейских негоциантов и не получавшие ни капиталовложений, ни заказов, оставались бедными, относительно свободными и обреченными на автаркию.

Таков был случай Перу, таким был случай зоны крупных владений в Венесуэле, так обстояло дело и в долине Сан-Франциску, этой «реки стад», больше чем наполовину одичавших внутри Бразилии, где какой-нибудь феодальный сеньор владел столь же обширными (но практически пустынными) землями, как вся Франция Людовика XIV.

И так же выглядела обстановка в любом городе, в достаточной мере затерянном в американском пространстве, достаточно изолированном, чтобы быть вынужденным управляться самостоятельно, даже если у него не было никакого «зуда» независимости.

В XVIII веке Сан-Паулу оставался примером такой вынужденной независимости. «У португальцев, — писал в 1766 году Аккариас де Серионн, — мало поселении во внутренних областях Бразилии; город Сан-Пуалу, тот, который они рассматривают как самый значительный... Этот город находится более чем в 12 часах пути в глубь материка».

«Это, — говорил Кореаль, — своего рода республика, созданная при своем основании всякого сорта людьми без стыда и совести». «Паулисты» считали себя свободным народом. По правде говоря, то было осиное гнездо: они разбойничали на дорогах внутренних областей, а если они и снабжали продовольствием лагеря рудокопов, то и совершали также набеги на индейские деревни иезуитских редукций (разновидность резерваций для индейского населения), расположенные вдоль Параны, доходя в своих рейдах до Перу и Амазонии.

Однако же послушных или укрощенных экономик было изобилие. В самом деле, они не могли артачиться, живя закупками из своих метрополий и европейскими кредитами.

Однако мог ли «колониальный договор» сохраняться вечно под знаком вопиющего неравенства? — спрашивает Фернан Бродель.

Колонии существовали только для того, чтобы служить богатству, престижу, силе метрополий. Их торговля, вся их жизнь находилась под надзором. Колонии почти всегда жаловались на нехватку монеты. Несмотря на все их жалобы недостаток этот не был устранен: метрополия намеревалась иметь положительный баланс со своими колониями и, значит, получать наличные, а не предоставлять их.

И тогда, сколь ни велико было терпение стран, пребывавших в приниженном состоянии, такой режим, быть может, не продержался бы долго, если бы действительность соответствовала букве регламентов и законов, если бы расстояние — хотя бы в виде продолжительности плавания через Атлантику — не оказалось творцом определенной свободы, если бы вездесущая и неискоренимая контрабанда не служила смазкой для всего механизма.

Отсюда вытекала некоторая склонность к терпимости, тенденция предоставить вещам идти своим ходом, так что происходили сами собой определенные перекосы и восстановления равновесия, которые редко осознавали в нужный момент и против которых позднее никто более не мог бороться.

Так, ис было эффективных таможен; так, администрация не столько буквально исполняла распоряжения мегрополии, сколько уступала напору местных и частных интересов.

Более того, рост обменов помогал американским экономикам стать экономиками денежными, сделать так, что некая часть американских драгоценных металлов посредством ли контрабанды или единственно силою рыночной логики оставалась на месте, а не направлялась в Европу.

«До 1785 года в Мексике было обычным явлением, что церковь договаривается с крестьянами о получении десятины в деньгах». Эта подробность многозначительна сама по себе. Точно так же кредит, свидетельство далеко зашедшей эволюции, играл свою роль даже в местностях, затерянных в Бразильской глубинке. Золото, и правда, все там изменяло: 7 мая 1751 года совет Вилла-Рики писал королю, что многие рудокопы «по всей очевидности, задолжали цену рабов, коими владеют, так что тот, кто внешне кажется богатым, в действительности беден, тогда как многие, что живут как бедняки, на самом деле богачи». То есть хозяин золотого прииска работает за счет аванса, который согласились предоставить ему купцы и который послужил ему для покупки невольников.

Такая же эволюция происходила в странах, производивших серебро. Работа Д.Брадинга о Новой Испании XVIII века, прежде всего о городе Гуанахуато, в то время крупнейшем горнопромышленном городе Америки и всего мира, создает впечатление, будто кредит там множил свои формы, ради забавы накладывая их одни на другие, переплетая их, разрушая существующее свое строение ради того, чтобы изобрести другое и так далее.

Весьма наглядный урок заключается в том, что к выгоде местных купцов начиналось заслуживающее внимание накопление. В Испанской Америке были настолько богатые креольские купцы, что в конце XVIII века начали поговаривать, что Испания — колония своих колоний. Было ли это просто фразой? Или выражением испанского раздражения против людей, которые не умели знать свое место? Во всяком случае, за время кризисов борьбы за независимость можно отметить десятки конфликтов, яростную вражду между купцами Нового Света и капиталистами метрополии.

Так было в Буэнос-Айресе, где купцы города пожелали порвать с кадисскими негоциантами. Так было и в бразильских городах, где враждебность переходила в ненависть к португальским купцам. В Рио-де-Жаней]х>, где кражи со взломом и убийства были делом заурядным, португальский купец с пальцами, унизанными перстнями, выставлявший у себя дома на показ свою серебряную посуду, был ненавистным врагом. Ему наносили удары как могли. За отсутствием иных возможностей, чаще посредством жестокой насмешки, делавшей из него настоящий комический персонаж, тупой, отвратительный.

Стоило бы проделать захватывающее социально-психологическое исследование о тех, кого по всем странам Испанской Америки именовали чапетонами или гачу пинами, дабы обозначить вновь прибывших из Испании, с их неопытностью, претензиями и зачастую с их заранее сколоченным богатством.

Они прибывали на подкрепление уже обосновавшимся небольшим группам, которые занимали господствующее место в торговле. Именно таким образом вся Мексика оказалась под владычеством купцов родом из баскских провинций и из горных районов за Сантандером. Эти купеческие семейства выписывали из Испании племянников, кузенов, соседей но своим родным деревням. Они набирали помощников, преемников и зятьев. Новоприбывшие без труда одерживали верх в «матримониальной гонке».

Идальго, мексиканский революционер, который желал бы, как и многие другие, положить конец «гачупинской» иммиграции, обвинил их в том, что это люди «извращенные... Движущая пружина всей их ажитации — лишь гнусная скаредность... Они католики только из политических соображений, а их Бог — деньги».

СОЧЕТАЕМОСТЬ ФОРМАЦИЙ

До сих пор не утихают оживленные споры относительно форм обществ и экономик американского континента, бывших одновременно и воспроизведением и искажением моделей Старого Света. Их желали определить в соответствии со знакомыми в Европе понятиями и найти для них модель, которая бы свела их к определенному единству.

Попытка была, пожалуй, тщетной: одни говорили о феодализме, другие о капитализме; иные участники спора делают ставку на переходную форму, которая любезно примирила бы всех спорящих, приняв одновременно феодализм с его деформациями и предпосылки и предзнаменования капитализма.

Впрочем, как допустить, чтобы для всей Америки могла быть единая и единственная модель? Стоит определить какую-нибудь из них — и сразу же некоторые общества под нее не подойдут. Социальные системы не только отличались от страны к стране, но они наслаивались друг на друга, смешивали элементы, которые невозможно подвести под тот или иной из предлагаемых ярлыков. Америка была зоной главным образом периферийной за единственным (и еще оспаривавшимся в конце XVIII века) исключением — США, образованных как политический организм в 1787 году. Но эта периферия была мозаикой из сотен разных кусочков.

Еще в 1789 году английские колонии были (исключения подтверждали правило) экономиками с сельскохозй-с.твенпой доминантой. На берегах Чесапикского залива современник сталкивался с надлежащим образом устроенными рабовладельческими обществами. Конечно, с возвращением мира в 1783 году неслыханная предпринимательская лихорадка сотрясла, захватила Соединенные Штаты. Все там строилось сразу: домашние и ремесленные промыслы, мануфактурная промышленность, но также и хлопкопрядильные фабрики с новыми английскими машинами, банки, разнообразные коммерческие предприятия.

Тем не менее, на практике, если и имелись банки, то звонкой монеты было меньше, чем выпущенных штатами кредитных билетов, утративших почти всякую ценность, либо же обрезанных иностранных монет. С другой стороны, с окончанием войны надо было заново строить флот — орудие независимости и величия. В самом деле, к 1774 году он делился между каботажем и дальней торговлей следующим образом: 5200 судов (250 тыс. тонн водоизмещения) — в первой группе, 1400 (210 тыс. тонн) — во второй. Следовательно, вместимость была приблизительно одинаковой. Но если каботажный флот был американским, то суда дальнего плавания были английскими и, следовательно, их надо было полностью строить заново.

К тому же Англии удалось снова занять свое господствующее положение в американской торговле с 1783 года. Истинный капитализм, значит, все еще находился в Лондоне, в центре мира. США располагали только второразрядным капитализмом, конечно, энергичным, который обретет плоть на протяжении ангийских войн против революционной и императорской Франции (1793 — 1815 гг.), но этого сенсационного роста будет еще недостаточно.

В других местах в Америке можно усмотреть лишь так называемые «пунктирные капитализмы», ограниченные индивидами и капиталами, которые все были неотъемлемой составной частью скорее европейского капитализма, нежели какой-то местной сети. Даже в Бразилии, которая дальше ушла по этому пути, чем Испанская Америка, но которая сводилась к нескольким городам — Ресифи, Байя, Рно-де-Жанейро с их громадными внутренними областями в качестве «колоний».

Можно ли, не обладая чрезмерным воображением, отметить наряду с такими, весьма ограниченными торговыми капптализмами «феодальные» формы, то тут, то там?

Херман Арсиньегас утверждал, что в XVII веке по всей Испанской Америке наблюдалась «рефеодализация» обширных регионов Нового Света, наполовину заброшенных Европой. Можно говорить о сеньориальном порядке в Венесуэле или в какой-нибудь внутренней области Бразилии. Но о феодализме? Скорее — нет. А если — да, то разве что понимая под этим просто автаркическую и стремящуюся к автаркии систему — «замкнутую систему, лишь слабо связанную с миром за се пределами».

Если попытаться исходить из земельной собственности, то прийти к четким выводам ничуть не легче. А в Испанской Америке бок о бок существовали три формы собственности: плантации, асиенды, энкомьенды.

Плантации в определенном смысле слова были капиталистическими, но лишь в лице плантатора или в лице содействовавших ему купцов. Асиенды — это крупные имения, образованные главным образом в XVII веке во время «рефеодализации» Нового Света. Последняя проходила к выгоде земельных собственников, «асиендадо», и — в неменьшей степени — церкви. Такие крупные имения отчасти жили сами по себе, отчасти были связаны с рынком. В некоторых регионах, например, в Центральной Америке они по большей части оставались автаркичными, но владения иезуитов, зачастую огромные, которые известны лучше прочих из-за своих архивов, были разделены между натуральной экономикой простого воспроизводства и внешней экономикой, функционировавшей под знаком денежных отношений.

То, что счета таких асиенд велись в деньгах, все же не препятствует предположению, что выплата заработной платы, которую они отмечают, производилась лишь в конце года, и пго тогда крестьянину нечего было получать в денежном выражении, так как авансы, полученные им в натуре, превышали или балансировали те суммы, которые ему были долж-. пы. Впрочем, такие ситуации известны и в Европе.

Эикомьеидьт оказываются в принципе ближе к феодализму, хотя, как отмечает Фернан Бродель, индейские деревни жаловались испанцам в качестве бенефициев, а не фьефов. По идее то были владения на время, дававшие владельцам эпкомьенд (энкомендеро) право на повинности с этих индейцев, а не просто право собственностии на землю и на свободное распоряжение рабочей силой. Но это картина теоретическая: энкомендеро преступали такие ограничения.

Так, один отчет разоблачает бессовестных хозяев, которые продавали своих индейцев «под видом продажи эстанции (имения, земельного участка) или нескольких голов скота», и «легковерных и недобросовестных аудиторов», закрывающих на это глаза. Близость местных властей ограничивала правовые нарушения, ио по мере удаления от столицы контроль становился почти невозможен. Это только в принципе энкомендеро, включенный в колониальную систему господства, находился в некотором роде на службе у испанских королей, также, как и королевские чиновники, на самом деле он обнаруживал тенденцию избавиться от этой чести.

Кризис энкомьенды будет продолжаться еще длительное время, так как конфликт между энкомендеро и чиновниками короны был заключен в самой логике вещей. Эти чиновники в большинстве случаев могли быть настроены только против земельных собственников, которые, будь они предоставлены самим себе, весьма быстро создали бы или возродили феодальный порядок. В немалой части своей деятельности Испанская Америка быстро сделалась, как это полагает Георг Фридерици, образцовой страной чиновничества и бюрократии. И вот это довольно трудно включить в классический образ феодализма, точно так же как невольники не могут войти в настоящую капиталистическую модель.

По идее следует заключить: ни феодализма, ни капитализма. Америка в целом представляется наслоением, нагромождением разных обществ и экономик. У основания — полузакрытые экономики, над ними — экономики полуоткрытые. Наконец, на верхних уровнях — рудники, плантации, быть может, некоторые скотоводческие предприятия и крупная торговля. Капитализмом был, самое большее, верхний, торговый «этаж»: заимодавцы горнопромышленников, привилегированные купцы Консуладо, веракрусские купцы, находившиеся в постоянном конфликте с купцами Мехико, купцы, не испытывавшие стеснения под маской компаний, создаваемых метрополиями.

Но тут исследователь оказывается в плоскости связей европейской миро-экономики, которые составляли как бы сеть, накинутую на всю Америку, ее внутринациональных капитализмов, однако в рамках мировой системы, управлявшейся из самого центра Европы.

По мнению Эрика Уильямса, превосходство Европы (он имеет в виду ее близкую промышленную революцию и, видимо, также мировое преобладание Англии и появление усилившегося торгового капитализма) проистекало непосредственно из эксплуатации Нового Света. Особенно из того ускорения, какое привносили в европейскую жизнь постоянные прибыли от плантаций, среди которых Уильямс на первое место ставит поля сахарного тростника с их черными крестьянами.

Тот же тезис, но еще более упрощенный, высказал Луиджи Барелли, относящий модернизацию Атлантики и Европы на счет сахара, а, значит, на счет Америки, где сахар, капитализм и рабство шли рука об руку. Но разве же Америка, включая Америку горнопромышленную, была единственной создательницей европейского величия? Нет, конечно, так же точно, как и Индия не создала одна европейское преобладание, хоть индийские историки и могут сегодня утверждать, выдвигая серьезные аргументы, что английская промышленная революция питалась эксплуатацией их страны.

ВОЙНА АНГЛИЙСКИХ КОЛОНИЙ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ

Аграрная политика метрополии вызывала резкое недовольство колоний. Роковым в этом плане стал указ короля Георга III, запрещавший колонизацию земель, расположенных к западу от Аллеганских гор.

Целью указа Георга было остановить движение фермеров-арендаторов на запад, на индейские земли, что могло подорвать английскую торговлю мехами, скупавшимися за бесценок у индейского населения.

Свой интерес был у короля и в ограничении расселения колонистов. На узкой полосе вдоль Атлантического по-v>. ежья английским властям было легче собирать налоги, осуществлять меры по удушению местной промышленности и, в крайнем случае, вести военные действия.

Роковой ошибкой Георга было то, что указ 1763 г. ударил не только по фермерам, но и по ремесленникам и рабочим, а также рабовладельцам, которые хищнически использовали земли плантаций, а истощив их, передвигались на запад,

на плодородную почву. Король восстановил против себя практически все слои населения колоний.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения, явилось решение парламента в 1765 году ввести гербовый сбор в колониях, т.е. обложить налогами буквально каждый шаг колонистов — каждую торговую сделку, каждую справку, выдаваемую жителям колоний. Предвидя недовольство колонистов, парламент под предлогом обороны от индейцев заблаговременно принял закон о размещении в колониях английских войск.

Возмущение колонистов прорвалось наружу. В одной из многочисленных прокламаций по поводу гербового сбора высказывалось опасение, как бы «британские власти не ввели налог на голосование, на солнечный свет и воздух, которым мы дышим, на землю, в которую мы ляжем»...Сборщиков налогов по народному обычаю обмазывали дегтем и вываливали в перьях, а потом носили их на длинных шестах по улицам или возили в телегах под оглушительный стук в сковороды или ведра.

Колонисты перестали покупать английские товары, начали одеваться в грубые домотканые одежды, а вместо чая, привозимого из Англии, пили настои из трав и малины.

В 1769 году видные политические деятели колоний: Джордж Вашингтон,, будущий вождь революционной армии, Томас Джефферсон, впоследствии автор «Декларации независимости» и Патрик Генри — организовали в Виргинии объединение для бойкота английских товаров. Вскоре такие же организации возникли и в других колониях.

Английский парламент был вынужден пойти на уступку и отменить введенные налоги. Об этом его просили даже английские купцы, которые несли большие убытки от бойкота английских товаров в Америке.

Однако, отменив одни налоги, парламент тут же ввел другие и послал для «наведения порядка» два английских полка в Бостон — главный торговый порт северных колоний.

Когда солдаты высадились в городе, возмущенные бостонцы собрались на митинг и решили готовиться к защите.

В марте 1770 года произошла так называемая «бостонская бойня». Началась она с незначительного события: игравшие у здания таможни мальчишки забросали снежками английских часовых. Вокруг собралась толпа народа.

Неожиданно английские солдаты открыли огонь и убили нескольких колонистов. Возмущение бостонцев было так сильно, что властям пришлось вывести войска из города.

В ответ на «бостонскую бойню» в городе был создан так называемый Корреспондентский комитет («Комитет для сношений с другими колониями»). Комитет захватил в свои руки фактическую власть в Бостоне и обратился к другим колониям с призывом последовать его примеру. Вскоре такие же комитеты возникли в Виргинии и в других колониях.

Английское правительство старалось любыми способами принудить колонистов платить налоги. В 1773 году в Бостон пришли три английских судна, груженные ящиками с чаем. Этот чай был объявлен к продаже по сниженной цене, но в эту цену входил и небольшой налог в пользу государственной казны.

Купив чай, американцы тем самым признали бы право английских властей облагать их налогами. Потому ночью на корабли проникли бостонские ремесленники, одетые, как индейцы, чтобы их не смогли опознать. Весь груз чая они выбросили в воду.

ь колониях ото происшествие получило название «бостонского чаепития». В Лондоне решили наказать бостонцев. Крупнейший порт северных колоний закрыли для всякой торговли. Население города было практически обречено на голод. Королевский губернатор получил чрезвычайные полномочия, колония Массачусетс лишилась хартии самоуправления; взамен суда присяжных отныне предусматривалась отправка обвиняемых на суд в Англию.

В ответ на это тринадцать английских колоний Северной Америки объединились для совместной борьбы против метрополии. Все колонии стали оказывать помощь голодающему населению Бостона. В Филадельфии собрался съезд представителей колоний, за исключением представителей Джорджии, задержанных губернатором. Конгресс, получивший название Первого Континентального, объявил бойкот английским товарам и обратился с протестом к королю Англии и парламенту.

Английский король Георг III объявил колонии в состоянии мятежа. В 1775 году английские войска начали военные действия против колонистов.

Съезд представителей колоний назначил главнокомандующим войсками Джорджа Вашингтона. Ему поручили сформировать из отрядов повстанцев регулярную армию.

В восстании участвовали с[>ермеры, кабальные слуги, рабочие мшгуфактур, ремесленники, буржуазия и, частично, плантаторы.

Однако в колониях были и сторонники англичан: верхушка землевладельческой аристократии, купцы, связанные с английскими торговыми фирмами, колониальные чиновники, часть духовенства и, наконец, земельные спекулянты.

Уже во время заседания съезда представителей 20-ты-сячпому народному ополчению колонистов удалось окружить Бостон и находящийся в нем английский гарнизон. Повстанцам удалось захватить одну из господствовавших над городом высот — Бэнкерсхилл. Спустя некоторое время, потеряв 450 человек убитыми и ранеными, ополченцы были вынуждены покинуть высоту. Однако потери англичан были куда более значительными — около тысячи человек.

ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ НЕЗАВИСИМОСТИ И ПОДПИСАНИЕ ВЕРСАЛЬСКОГО ДОГОВОРА

Четвертого июля 1776 года съезд представителей колоний п Филадельфии — Конгресс принял «Декларацию независимости» тринадцати американских колоний, объявивших себя республиками-штатами.

В «Декларации независимости», составленной Томасом Джефферсоном, утверждалось, что все люди равны, что неотъемлемыми правами каждого является «жизнь, свобода и стремление к счастью». Правительство получает свою власть от народа, который может установить то или иное правление.

«Декларация», подписанная Д жефс|>ерсоном, Франклином, Вашингтоном и другими основателями нового государства, провозглашала независимость тринадцати бывших колоний, которые объединились и образовали республику — Соединенные Штаты Америки.

Характерно, что среди 26 обвинений, выдвинутых «Декларацией» Георгу III, фигурировало осуждение рабства и работорговли «как жестокой войны против самой человеческой природы». Джефферсон обвинял «тирана»-короля, угнетавшего и американцев, и негров, в поощрении рабства в колониях.

Однако параграф об осуждении рабства был вычеркнут при окончательной редакции. Этого потребовали рабовладельцы Южной Каролины и Джорджии, пригрозив в случае невыполнения требования прекратить свое участие в войне.

Требование южан было поддержано северными купцами и судовладельцами, имеющими высокие доходы от торговли черными рабами.

И тем не менее люди приветствовали принятие «Декларации» бурными овациями. Гремели салюты из тринадцати залпов (по числу штатов). В Нью-Йорке была свержена статуя Георга III. Свинцовую статую перелили в пули.

«Пусть англичане попробуют пули, выплавленные из их короля!» — говорили американцы...

Война была тяжелой и кровопролитной. Долгих шесть лет продолжалась она.

Лишь 19 октября 1781 года английская армия под командованием Корнуолисса, окруженная войсками повстанцев у Йорктауна, была вынуждена капитулировать. Этим практически завершилась война бывших английских колоний за независимость.

Капитуляция Корнуолисса вызвала смену торийского правительства в Англии. Питт Младший, возглавлявший партию «новых тори», пришедшую к власти в 1783 году, являлся сторонником заключения мира с Соединенными 1_Итатами. Главной побудительной причиной тому было возможное дальнейшее ослабление Британии в результате войны с Штатами.

Мир был подписан в Версале в 1783 году. Испания по этому договору получила Флориду и Менорку; Франция была сильно разочарована, так как расчитывала на приобретение Канады, а ей пришлось довольствоваться малым.

США стали обладателями западных территорий, между Аллеганскими горами и рекой Миссисиппи. Америка в свою очередь обязалась рекомендовать штатам уплату англичанам военных налогов.

ГЛАВА 7