Протолысенко: Мичуринская мифология

Превратившись в метафору-прообраз Лысенко, Мичурин хотя и потерял собственную биографию, но обрел новую. Она интересна как образцовый миф ученого из народа, созданный в позднем сталинизме и сохранившийся в советской культуре в последующие десятилетия. Биография Мичурина, которая содержала целый набор агробиологических идей и чудес, тщательно адаптировалась для всех возрастных категорий.

Так, детям дошкольного возраста предназначалась серия книг «Рассказы о том, что тебя окружает» классиков детской научно-популярной литературы младшего брата Самуила Маршака Михаила Ильина и его жены Елены Сегал. Третья книга их «Азбуки природы» содержала биографию Мичурина, рассчитанную на самых маленьких[1027]. Она была рассказана как чистая сказка.

Первый рассказ так и назывался – «Волшебник», и начинался так: «Есть у нас в стране город Мичуринск. А в Мичуринске есть сад – большой, как лес… Большие сады есть и в других местах. А такого сада, как в Мичуринске, нет нигде в мире. Это волшебный сад. Там растут диковинные плоды, небывалые цветы и ягоды» (91). Сад этот наполнен диковинами, которые должны поразить воображение ребенка: «Там есть лилия, пахнущая фиалкой, роза с запахом гвоздики, жасмин с земляничным ароматом. Там есть сказочные деревья: полувишня-получеремуха, полуслива-полуабрикос… Волшебника, который вырастил чудесный сад, звали Иван Владимирович Мичурин. Это в его честь назвали Мичуринском город Козлов, где он жил и работал». Нарратив использует сказочные мотивы. Например, скатерти-самобранки. Детям сообщается, что деревья, выращенные Мичуриным, специально коротко-стволовые, поэтому за диковинными плодами

карабкаться высоко не приходится: рост у дерева маленький. Рябина словно приглашает: стол накрыт, ешь сколько хочешь. Такое же чудо произошло и с терном. Терновник известен своими колючками. Он так колется, словно защищает от воров бог весть какие сокровища. A сокровищ-то у него никаких и нет. Растут на нем плоды мелкие, терпкие, невкусные. Но в волшебном саду терн тоже стал волшебным. На нем выросли крупные, сладкие темно-синие сливы (92).

Описания чудес необходимы для того, чтобы в доступной форме рассказать ребенку о главных постулатах «мичуринской науки»: «Мичурин всю свою долгую жизнь изучал природу. Но он не только изучал природу, он и переделывал ее. Растение для него было все равно, что глина для художника. И он по-своему лепил из этой живой глины новые, невиданные плоды» (94–95). Ребенку можно было сообщить то, чего взрослым сказать было нельзя: вся эта «наука» – чистое искусство.

«Рассказ о пяти сестрах» интересен тем, как в сказочную структуру встраивается селекционный нарратив. Решив вырастить зимнеустойчивую грушу, Мичурин взял пять семечек нежной груши «бёре-рояль». Каждая дала разные побеги и разной расцветки плоды, которые к тому же были различны по вкусу и величине. Прославилась пятая «сестра». Из нее и получилась у Мичурина «бёре зимняя». Она оказалась поистине сказочным плодом.

Когда она цвела, большие белые цветы сплошь покрывали ветки. А плодов она давала так много, что от их тяжести нижние ветки сгибались до самой земли. Каждое дерево давало сотни груш. И каких груш! Сочных, крупных, сладких!.. Даже самые суровые зимы не могли повредить ни одной ее веточки… Случалось, что на деревья весной нападал жучок-долгоносик и принимался грызть бутоны. Но «бёре зимняя» и тут не сдавалась. Даже когда цветоед повреждал цветок, завязь все-таки превращалась в плод. Бывало, налетал на сад сильный ветер и начинал раскачивать деревья, на которых уже созрели плоды… Но «бёре зимняя» не давала ветру себя грабить. Плоды у нее крепко держались на ветках. Эти плоды сохраняли выносливость и тогда, когда их снимали с дерева. Обыкновенно чем нежнее груша, тем легче ей испортиться. Но не такова груша «бёре зимняя». Когда ее царапают, она сама залечивает свои раны: они быстро затягиваются и заживают. Оттого-то она и переносит без вреда осенью самые далекие путешествия (98–99).

В другом рассказе, «Как Мичурин вырастил яблоки на груше», авторы поражают воображение ребенка не столько сказочностью, сколько экзотичностью: «Тысячи лет росли в садах яблони и груши. Яблоки, как и полагается, давали яблоки, груши давали груши. И никогда до сих пор не бывало, чтобы на груше выросли яблоки, а на яблоне – груши. Но Мичурину как раз и хотелось создавать то, чего еще никогда не бывало. Он верил, что человек может по-своему переделывать природу. И вот он задумал сделать такой опыт: срастить грушу с яблоней». В результате «получилось небывалое, сказочное дерево; сверху яблоня, а снизу груша. Как няня держит ребенка на руках, так груша держала и кормила яблоню. И от этого листья и ветки на яблоне делались все больше похожими на грушевые» (107).

Чудеса аккумулируются. Они поражают не только экзотичностью, но и небывалым количеством: «Триста новых сортов родилось в саду у Мичурина. Но он сделал не только это. Он создал науку о том, как создавать растения» (108). Мысль о том, что Мичурин был не просто селекционер-самоучка, но именно ученый, проходит красной нитью через эти рассказы: «Только немногие понимали в те времена, какие удивительные открытия сделал Мичурин. Он был великим ученым, а его считали всего только садоводом-самоучкой, потому что у него не было профессорского звания». Новый же Мичурин-Лысенко уже не просто профессор, но академик. Идеи одного перетекают в идеи другого:

Много удивительных растений создал Мичурин. Если бы не он, в природе не было бы северного абрикоса, северного винограда, сладкой рябины и многих других плодов. Или же пришлось бы ждать сотни лет, пока они появятся. Но Мичурин говорил: «Мы должны уничтожить время и вызвать в жизнь существа будущего, которым для своего появления надо было бы прождать века». И Мичурин побеждал время, вызывая в жизнь существа будущего. Он смело скрещивал южные сорта с северными, выносливыми. Он скрещивал не только яблоню с яблоней или грушу с грушей, но и совсем разные растения: сливу с абрикосом, черешню с вишней, вишню с черемухой, терн со сливой, рябину с боярышником и мушмулой (108).

Как и положено в соцреалистическом детском нарративе, сказка сливается с действительностью: «Теперь у нас уже много таких садов, где растут созданные им чудесные плоды. Сотни и тысячи его учеников продолжают его дело: сотворение растений будущего. И ты тоже можешь стать мичуринцем, если только захочешь» (109).

Благодаря Вячеславу Лебедеву не обходились без внимания и более взрослые категории детей. В конце 1940?х – начале 1950?х годов его рабочий стол превратился в настоящую фабрику мичуринской мифологии, адаптированной для читательской аудитории различных возрастов. В 1950 году он выпустил популярную биографию Мичурина для взрослых в серии «Жизнь замечательных людей». Детям младшего школьного возраста предназначались его «Рассказы о Мичурине». А школьникам среднего и старшего школьного возраста была адресована его «повесть о Мичурине» «Преобразователь природы», выдержавшая с 1948 года множество переизданий (переведенная на языки народов СССР и «стран народной демократии» и даже адаптированная для национальных школ). Если биография для взрослых еще оставалась в русле традиционного (хотя и сильно искаженного сначала самим Мичуриным, а затем его биографами) нарратива, то адресованные детям тексты – законченные образцы мифологии.

Вершины агиография Мичурина достигла в вышедшей в 1952 году в Детгизе в книге Лебедева для детей младшего школьного возраста «Рассказы о Мичурине», каждый из которых предлагал новый законченный миф о «величайшем селекционере». О детстве Мичурина здесь рассказывалось, как о детстве Ленина: «С детства Мичурин был очень любознателен. Он не пропускал ни одной книжки, чтоб не прочитать ее» (3), достижения его небывалы: «Ни один человек в мире за всю историю человечества не достигал таких необыкновенных успехов. Работая в своем саду, Мичурин создавал совершенно новую науку – науку преобразования природы» (4).

Лебедев сумел превратить рассказ о жизни Мичурина в серию коротких поучительных игровых детских историй-приключений сказочно-фантастического характера. Эти истории основывались на рассказах, которые оставил о себе сам Мичурин, не ставший, видимо, ждать милостей от историков и позаботившийся о будущей биографии, скрестив ее с агиографией. Таков рассказ о путешествии по родному краю с посещением трех садов и встречей с тремя садоводами. Эта история излагается с очевидной апелляцией к библейской традиции: «Когда Мичурину было двадцать два года, он решил осмотреть все хоть чем-нибудь примечательные сады России. И вот он отправился путешествовать по родному краю. Так как Мичурин был в то время очень беден, то и одет был очень скромно, почти бедно. Однако вид его внушал всем уважение: голову он держал смело и высоко, ни перед кем не унижался, ни перед кем не сгибал спину. Он уже твердо верил в свое призвание».

В первом саду, хозяином которого был помещик немец Авенариус, Мичурин столкнулся с обманом (самое знаменитое дерево в саду заколачивали в специальный футляр на зиму). Во втором саду он столкнулся с помещиком-самодуром Саблуковым:

– He пущу я тебя к себе в сад! – сказал он Мичурину.

– Почему? – спросил Мичурин.

– Не пущу, да и все, – сердито повторил Саблуков.

– Ты мне не нравишься: на смутьяна похож, на помещичьего врага.

– И вы мне тоже не нравитесь, – не остался в долгу Мичурин. – Вы на волкодава похожи, господин помещик…

Саблуков пришел в ярость и хлестнул Мичурина плеткой-арапником. Мичурин не стерпел такой обиды – подмял помещика под себя. Еле спасли помещика прибежавшие слуги. Мичурина скрутили, связали и посадили под замок в чулан. А Саблуков послал гонца за полицией. Утром должен был приехать полицейский пристав. Мичурин не стал дожидаться утра. Он разломал стенку чулана, в который его посадили, и ушел через сад на волю.

Третий сад оказался поистине волшебным, необыкновенно постриженным. Его хозяин принял Мичурина радушно, показал разные диковины:

Ходит Мичурин с приветливым хозяином по необычному саду и удивляется: для чего все это сделано?

А Кречетников ему разъясняет:

– He хочу, чтобы мой сад на другие сады похож был, вот так и делаю… Хочу, чтоб все было по-научному… Хотел ему Мичурин сказать, что наука – не фокусы, но не решился доброго хозяина обидеть… «Нет, – думает Мичурин, – это еще не настоящая наука! Настоящая наука будет тогда, когда никакой пакли не понадобится деревьям, чтобы вызревали на них, не боясь холода, прекрасные яблоки и груши».

Подарил хозяин Мичурину семечки, разложив их по специальным подписанным пакетикам, изготовленным для гостя: «Все надо делать по-научному». Но «он, конечно, и не подозревал в то далекое время, что его молодой гость – Мичурин создаст настоящую науку садоводства, замечательную науку выведения новых растений!».

Как и во всякой мифологизированной биографии, интересно то, о чем в ней не сказано. Так, в этих биографиях ни слова не говорится о том, что своим садом Мичурин зарабатывал на жизнь. Иначе говоря, это было еще и предприятие. Напротив, на все лады повторяется мысль о том, что занимался он этим исключительно из любви к растениям. Ни слова не говорится о коммерческой стороне дела. Автор просто обходит ее молчанием (чего ребенок, разумеется, не заметит). Достигается это сугубо нарративно: «Молва о его необыкновенных розах распространилась по всей России, дошла даже и за границу. К нему стали приезжать и русские любители роз, и иностранцы. Иностранцам он обычно отказывал, не продавал им отводков от своих чудесных роз, но своим, русским людям позволял брать розы для разведения». Иностранцам отказывался даже продавать, а русским разрешал «брать». В другом рассказе сообщается о том, что «молва о винограде Мичурина, как и о розах его, пошла по всей России. К нему и за виноградными отводками стали приезжать люди со всех концов страны. Охотнее всего Мичурин давал свой виноград простым людям, крестьянам и рабочим». Он давал – они брали. Иностранцам «не продавал», но кому-то все же он их продавал, если приезжали покупать…

Патриотические пассажи, столь актуальные в годы борьбы с «низкопоклонством перед Западом» и за «приоритеты русской науки», связаны были с якобы желанием американцев «купить» Мичурина. Они «дважды пробовали сманить его к себе, в Америку, но Мичурин решительно и твердо отказывался от этих приглашений, хоть и плохо ему жилось тогда в родном краю. Царское правительство не только не заботилось о нем, не помогало ему ничем, напротив, – даже обижало и притесняло его». В рассказе «Как американцы сманивали Мичурина» на разные лады пересказывается, скорее всего, выдуманная история о том, как, несмотря на отказ, американцы «не унимались» и без конца зазывали Мичурина в Америку. К нему даже приехал «один такой американец. Да не простой какой-нибудь, а профессор, по имени Френк Норрис Мэйор»:

– Я прислан для того, чтобы пригласить вас в Америку, мистер Мичурин… Мы, американцы, настолько богаты, что можем купить все ваши деревья, выкопать их с корнями из земли, упаковать, как полагается, и погрузить их вместе со всем вашим имуществом и семейством на специальный пароход! Дайте только ваше согласие, и все это немедленно будет сделано.

Невозможно было, однако, соблазнить патриота Мичурина, до глубины сердца преданного родной стране – России. Он наотрез отказался…

– Я никогда не покину родную землю и свой народ, для которого тружусь всю жизнь, – так гордо и твердо ответил он американцу.

Долго уговаривал американец, долго соблазнял Мичурина разными выгодами и благами, которые Мичурин, по его словам, мог получить от переезда в Америку. Иван Владимирович и слушать не хотел об этом.

Пришлось ни с чем уехать домой, за океан, американскому профессору Мэйору. Но американцы и на этом не успокоились. Снова, через некоторое время, пришло Мичурину письмо, на этот раз уже от американского правительства. Опять, уже в письменном виде, повторялись все уговаривания и соблазны:

«Вы можете выбрать себе в Америке любую местность, какая только Вам, мистер Мичурин, понравится, даже такую местность, какая будет напоминать Вам Ваше российское местожительство, – так писали американцы. – Мы предоставим Вам любое количество помощников и, кроме всего, – восемь тысяч долларов жалованья чистым золотом…»

Но американское золото и на этот раз не соблазнило Ивана Владимировича. Он ответил на письмо полным, решительным отказом. Мичурин остался верен своему народу и до конца своих дней продолжал служить родной стране.

Понять все величие и благородство этого поступка будет особенно легко, если припомнить, как бедствовал Мичурин в те времена. Равнодушие и невнимание царского правительства заставляли его весь свой скромный доход тратить на научные опыты, на развитие своего чудесного сада. Из-за этого и он сам и семья его часто имели для питания только черствый черный хлеб да воду, подкрашенную дешевым чаем. И все-таки он, как человек, искренне любящий свою Родину, не соблазнился американскими предложениями.

И хотя Мейер был не «профессором», а чиновником Министерства сельского хозяйства США и приезжал с целью купить у Мичурина посадочный материал, но, не сговорившись о цене, уехал, не имея полномочий «скупать» его, эта патриотическая история на разные лады пересказывалась в каждой биографии Мичурина благодаря фантазиям набивавшего себе цену селекционера.

Как и всякая сказка, не обходятся эти рассказы без мистики. Так, в рассказе «Мудрый знаток природы» речь идет о дружбе Мичурина с предсказывавшей погоду лягушкой. «Много примет о погоде накопил за века и тысячелетья своей жизни народ, не знавший ни барометров, ни других способов предугадывать перемены погоды. Только причины примет, их разгадки были недоступны неграмотным людям». Не то Мичурин, даже на рыбалке занятый делом: «Сидит так Иван Владимирович на своем садовом бережку и во все внимательно вглядывается». И вот как-то раз, поймав несколько мушек, Мичурин протянул их на ладони лягушке, которая стала выходить к нему из воды перед дождем.

И что бы вы думали? Боязливая, казалось бы совсем безмозглая, эта тварь словно почуяла в Мичурине друга всего живого, мудрого пестуна и знатока природы. Блеснув черными бусинками глаз, она доверчиво слизнула своим длинным раздвоенным язычком с ладони Мичурина предложенное ей угощение. Мичурин повеселел, засмеялся:

– Молодец, ты – храбрая! Да и умная вроде! Уже не та ли самая «царевна-лягушка», про которую в сказках говорится?..

На другой день опять вышел Мичурин с удочкой на берег. Смотрит, опять вылезает из прибрежных трав эта лягушка. Засмеялся Мичурин:

– Э, да ты, кажись, и правда, толковая животинка! Не дружбу ли со мной хочешь свести?.. Что ж, ладно, будем дружить, если так…

И в самом деле, как только появлялся Иван Владимирович на любимом своем месте для рыбной ловли, на бережку реки, тотчас подбиралась к нему черноглазая попрыгунья, у которой глазные выступы на голове, по словам Ивана Владимировича, в самом деле чем-то напоминали маленькую коронку.

Ну ни дать ни взять – сказочная «царевна-лягушка, как ее в книжках художники изображают… – смеясь, рассказывал он впоследствии. – И, может быть, как раз потому, что голова у нее была крупнее, чем у других ее сестер, оказалась она и толковее прочих.

Мораль рассказа предлагалась следующая: «Забавен этот случай из жизни великого преобразователя природы, но он и поучителен в то же время. Он доказывает, как дорого было Мичурину все, что окружало его в природе, как внимателен был он ко всему живому». Это нарочитое изображение Мичурина сказочным персонажем было частью стратегии по превращению его в мифологического героя, апелляция к которому служила укреплению авторитета Лысенко.

Один из последних рассказов как раз и назывался «Мичурин и Лысенко». В нем говорилось о том, как «однажды Мичурин прочитал в газете интересное сообщение: в одной украинской деревне крестьянин Денис Никанорович Лысенко, по совету своего сына, молодого агронома Трофима Денисовича Лысенко, сделал необыкновенное дело: он превратил озимую пшеницу в яровую». О проделанном опыте рассказывается в том же сказочном ключе, что и о Мичурине:

…Посеял Лысенко-отец это зерно в весеннюю землю и стал ждать: каков-то урожай из него будет? Следит сам он за своим полем, следят и соседи – и все удивляются. Ростки, всходы дало это удивительное поле гораздо раньше, чем другие яровые поля, соседские. А когда стали наливаться колосья, то все так и ахнули:

– Ну и пшеница уродилась у Дениса Никаноровича Лысенко!.. Как в сказке, что ли, он подчинил себе природу?

А ничего сказочного, необъяснимого тут, конечно, не было, как не бывало чудес и у самого Мичурина. Просто сумел молодой агроном Трофим Денисович Лысенко понять, чего требует природа.

A затем, в согласии, в содружестве с природой, он повернул развитие капризного растения – пшеницы на такой путь, какой был больше всего удобен и выгоден человеку.

Не удивительно, что Мичурин

сразу же понял, что Трофим Денисович Лысенко – его последователь, его ученик. Он также умело управляет природой растений. Мичурин так и сказал своим помощникам:

– Этот человек будет надежным продолжателем моего дела!

Мичурин не ошибся. Сейчас академик Трофим Денисович Лысенко является верным продолжателем мичуринского дела. Он возглавляет многочисленную армию мичуринцев в Советской Стране. Мичуринское учение находится в надежных руках.

Многие из этих историй (правда, в ином стилистическом ключе) повторялись в биографии, вышедшей в серии ЖЗЛ. И хотя в «Повести о Мичурине» для детей среднего и старшего школьного возраста биография Мичурина излагалась менее подробно, чем в книге для ЖЗЛ, она компенсировалась стилевой гомогенностью. Это был полусказочный рассказ о том, что не подлежало верификации. Так, там рассказывалось о прадеде Мичурина, который якобы разводил сады под Калугой в екатерининские (!) времена:

Когда старик умирал, наказал он своему сыну, деду Вани: всеми силами добиваться того, чего сам добиться не сумел и не успел. И сын его, Иван Иванович, наказ помнил. После наполеоновского нашествия пришлось ему участвовать в заграничном походе: Варшава, Берлин, Франкфурт – все по пятам Бонапарта. Много обильных садами мест прошел он с полком. И где бы ни случалось ему съесть яблоко, грушу или сливу, он семена не бросал наземь, а бережно прятал в сержантский свой ранец. По мере возможности разузнавал и названия. То были «ренеты», «риппенапфели», «тульдерлинги», да «штрейфлинги», да груши «беры», тающие, как масло, на языке.

Рассказ должен был воспитывать патриотизм, поэтому когда у деда все деревья погибли «на лютом российском морозе, махнул рукой Иван Иванович на иноземные фрукты. С тех пор не пытался он больше приучать к лютым российским зимам капризные западные деревца. Занялся местными, русскими сортами, стал отбирать из них что получше. Однако успеха не имел и в этом». И все же «дед не хотел бросить мечту о новом сорте. Когда он умирал, то кричал на смертном одре: «Владимир, ежели новую „беру“ выведешь, не сметь оную „беру“ Наполеоном именовать!..» Вот так от прадеда к деду, от деда к отцу, а от отца к сыну – с «времен очаковских и покоренья Крыма» – выжила мичуринская мечта.

Кажется, сама эта история – свидетельство неизменности наследственного кода. Ведь со смертью Мичурина она не умирает, а только еще больше расцветает в делах верных помощников Мичурина, юных мичуринцев и, главное, его верного ученика Трофима Лысенко. Этот мотив мечты в финале книги звучит мощной кодой: среди учеников Мичурина, «конечно, немало мечтателей. Они надеются продвинуть под Вологду и Красноярск лимоны и мандарины. Над такими мечтателями, однако, никто не смеется. Все помнят, как смеялись когда-то козловские чуйконосы-торгаши над дерзкими замыслами новатора. Страна ждет многого от молодых мечтателей. Сбылись самые дерзкие мечты страны».

Мечты сбылись, но число мечтателей продолжало расти. Об этом непрекращающемся процессе роста захваченной романтической мечтой молодежи (а «мичуринское движение» охватывало главным образом детей) говорится в эпилоге, который называется «Наследство». Это превращение наследственности в наследство может быть определено как итог романтической линии.

Мичурин рисовался как романтический герой-мечтатель, вынужденный жить в «темном царстве» дореволюционной России. «Горожане считали его хорошим часовщиком. От заказчиков отбою не было. Но он чинил медленно, вдумчиво и зарабатывал ничуть не больше, чем остальные часовщики, что бегали к нему поминутно за советом. Все мысли Ивана Владимировича были в саду и у полки с книгами». Романтик, рвущийся из замкнутого, предопределенного, размеренного мира к природе, цветам, яблоням. Эта драма должна была оправдать тяжелый, чтобы не сказать вздорный характер Мичурина. Даже жена об этом говорит (и не только в фильме, но и в книге для детей!): «Книги да часы только и знает. Раньше хоть в садике вместе возились – нет-нет, да и перемолвимся словечком, а теперь днями рта не раскроет. Так и врос в книги свои».

Согласно всем биографиям Мичурин был человеком с очень тяжелым характером: вспыльчивым, конфликтным, чрезвычайно грубым с окружающими. В биографиях для детей эта социопатия объясняется якобы присущим Мичурину революционным бунтарством. Так, царскому сановнику, приехавшему к нему с орденом, он заявляет, что отказался от американского приглашения, а «сами те изменники, кто Порт-Артур пропил», а на его вопрос о том, почему же он решил не покидать Россию, он заявил ему, что «вам, пожалуй, этого не понять, образование у вас не то». Городского голову, который приехал к нему поздравить его с присуждением ордена, он не пустил на порог, буквально выставил за дверь, передав со слугой, что благодарит, но ему некогда и «не велел пускать». Не удивительно, что у него кругом были одни враги, которые и чинили ему всяческие козни: «Иван Владимирович всегда гордился своей независимостью, которую отвоевал с таким трудом у жадного, глупого купеческого города, у косных, невежественных чиновников. Он давно боролся против старого мира, только своим, особым оружием. Он вышел из этой долгой борьбы победителем, пронес сквозь десятки лет свою независимость».

«Мичуринская биология», «мичуринская генетика», «мичуринское учение» Лысенко должны были быть продуктом науки, тогда как все образование Мичурина-ученого завершилось уездным училищем. Он не учился даже в гимназии, пробыв там всего несколько месяцев. Это требовало объяснения для советских школьников. Звучало оно так:

Однажды в воскресенье Ваня шел по улице. Он размечтался о родном Пронске и не заметил, как поравнялся с шедшим навстречу директором гимназии Оранским.

Ваня не видел его приближения. Только почувствовав на воротнике тяжелую руку, он вскинул голову и увидел знакомое лицо.

– Начальство не уважаешь! – рявкнул Оранский.

На другой день Иван Мичурин был исключен из Рязанской гимназии.

В реальности было сделано все для превращения Мичурина в ученого (каковым ни он, ни Бербанк, конечно, не были). Селекционер, садовод-практик в 1935 году был избран академиком ВАСХНИЛ и почетным членом АН СССР, ему было присуждено звание заслуженного деятеля науки, его чествовали как великого ученого, истинно «народного академика», что превращало Мичурина в протолысенко. Ведь «творческий дарвинизм» как наука не мог родиться из простого садоводства. Он должен был быть легитимирован, обретя статус большой «академической» науки. Поскольку «творческим дарвинизмом» была агробиология Лысенко, таким же дарвинистом должен был быть и Мичурин. Так что, рассказывая о его круге чтения, Лебедев особенно останавливается на чтении им Дарвина:

Неожиданно его обрадовала новизной взгляда брошюра с изложением теории Дарвина. В ней он узнал собственные мысли, смутно, но настойчиво тревожившие его. Нет в мире застывших, раз навсегда неизменных и не поддающихся изменению форм. Все изменчиво! Все в движении, все поддается изменению… Изменчивость видов! Как близка была ему эта идея, потрясшая мир!.. Долго не мог достать сочинений Дарвина, но зато уж, когда раздобыл, они стали его настольными книгами.

Объяснение происходящего в биологии в изложении для детей не просто упрощалось, но приводилось в соответствие с установленной философской матрицей. Подобно тому как в догегелевской философии доминировала метафизика, в естествознании доминировал классификаторский эмпиризм: «На полках академических библиотек устанавливались все новые и новые тома в тысячи страниц убористого шрифта. В этих томах до мельчайших подробностей описывались особенности новооткрытых животных и растений. Усики, зубчики, пятнышки, крапинки, пушок, узор… Число линнеевских видов исчислялось уже многими тысячами, и все конца не было их потоку. И каждый вид считался незыблемым, неизменным». Но Дарвин разбил эту статику. Подобно Гегелю, привнесшему диалектику, он открыл изменчивость:

Дарвин решительно высказал мысль, что виды, установленные Карлом Линнеем, изменчивы. Армия науки распалась на яростно враждующие лагери. Последние годы века кипели бурными спорами.

– Вид неизменен в тысячелетиях! – кричали одни.

– Вид изменяется! – возражали другие.

Иван Владимирович не сомневался в том, кто прав в этом споре. Когда он клал перед собой зрелый плод лесной яблони, похожий на ягоду, и рядом с ним свое полуторафунтовое яблоко с детскую голову величиной, для него было совершенно ясно, что вид изменяется…

Мог ли он сомневаться в податливости, изменчивости растений, когда сам скрещивал «владимирку» с «черешней Винклера», терн с мирабелью, «гриот» с вишней «лотовкой». Тут все было для него ясно.

Ясно должно было быть и читателям «средних и старших классов школы»: Мичурин – это Маркс, дозревший до того, что мир надо не «объяснять», а «изменять»: «Дарвин старался раскрыть законы естественного возникновения видов. А Иван Владимирович мечтал о большем – о полной власти над растительными организмами: он хотел знать, как управлять заново созданными растениями-гибридами, как делать устойчивыми драгоценные качества, с таким трудом отвоеванные».

Параллельно научной развивается линия, условно говоря, народная. «Народ высоко ценит труды старейших и самых верных учеников Ивана Владимировича Мичурина, первым среди которых страна называет Трофима Денисовича Лысенко. Содружество мичуринцев нерушимо и плодотворно» («первый среди самых верных учеников», «нерушимое единство» – подобный дискурс раньше мог быть обращен только к вождю). «Народная наука» прежде всего патриотична. Переходящая из биографии в биографию история с американцами, которые якобы сманивали Мичурина, выглядит теперь так:

– Никуда я не поеду с родной земли, с ума мне сходить нечего, – решительно потряс головой Иван Владимирович и, помолчав, добавил: – У меня за плечами уже почти полсотни лет, почтеннейший мистер, а вы в Америку вздумали сманивать. Ведь работа моя русским садам нужна. Родине служу. Разве могу я, русский человек, бросить ее!.. Нет, почтеннейший, у меня слово крепкое. Золотом меня не сманишь.

Разумеется, «и Европа и Америка все внимательнее приглядывались к козловскому новатору науки. Голландцы, французы, немцы слали запросы, советы, каталоги, направляли к нему агентов, представителей». Состоялась «народная наука» в лице Лысенко. Предпоследняя глава книги о Мичурине называлась поэтому просто: «Лысенко» (последняя, конечно, называлась «Америка учится»). В ней речь шла о том, что идея яровизации родилась у «молодого новатора Лысенко» благодаря изучению «трудов Мичурина», где утверждалось, что в жизни растений есть периоды (стадии) и их следует использовать в процессе сознательного воздействия на растения. И вот, поворачивая науку «на новый, мичуринский путь», «шаг за шагом производя смелые опыты, Трофим Денисович Лысенко разрабатывал свою теорию стадиального развития растений. Он убедительно доказал, что, зная особенности отдельных периодов, или стадий, жизни растения, можно успешно управлять его развитием». Мичурин был якобы в восторге: «Слышите, – повторял Мичурин своим помощникам, – вот вам и еще одно Колумбово яйцо! Вот вам и еще одно Ньютоново яблоко!»

Мичурин был воплощением «народной науки»: он сам был частью народа, его наука служила народу, она была понятна народу и, в конце концов, растворялась в самой народной жизни. Значительная часть литературного производства мичуринской мифологии была посвящена последователям мичуринского дела – ученикам самого Мичурина, – и писалась либо журналистами сельскохозяйственного профиля, либо второстепенными провинциальными писателями, либо ими самими (а скорее, от их имени). Эти книги, написанные в агиографическом ключе, с одной стороны, отвечали ожиданиям сельских читателей, с другой, продвигали новый пантеон сельскохозяйственных святых.

Такова книга Федора Кравченко «Друзья Мичурина»[1028], где рассказывается о Семене Федоровиче Черненко – одном из многочисленных последователей Мичурина – Лысенко, среди которых были известные на всю страну Мальцев, Горшков, Лукьяненко, Лисавенко и др. Их всячески популяризировали по радио, в газетах и журналах наперебой рассказывали об их достижениях. Им посвящали фото- и кинорепортажи, о них писали очерки и книги. Биография Черненко – одного из таких героев-мичуринцев – мало отличается от других подобных.

С детства он увлекается селекцией, боготворит Мичурина, в 1925 году вступает с ним в переписку и получает от него письмо. Обычно с письма Мичурина начинается история чудес. Но прежде чем чудеса начнутся в саду, в поле или на приусадебном участке, они начинают происходить в биографиях героев. Так, Черненко бросает все и идет к Мичурину в подмастерья. «Не каждый мог понять, почему Черненко, которому предлагали хорошую должность в совхозе, готов был пойти чуть ли не чернорабочим к Мичурину» (5). Но только пройдя «школу мичуринской науки», смог он в дальнейшем добиться многого в селекции. Мичурин учит практике. Именно ее описывает книга, адресованная главным образом сельским читателям, которым нужны не теории, но конкретные примеры и практические знания. Поэтому теории упаковываются в «обмен опытом» и подаются в форме таких диалогов:

– А как ты ухаживал за гибридами в первые годы их жизни?

– Старался не вмешиваться в их развитие и не применял ножа и пилки, хотя и видел, что нижние ветки на штамбиках бывали полудикие.

Иван Владимирович, подумав, сказал:

– То, что ты их в это время не изнеживал, хорошо! Особенно это верно там, где в происхождении участвовал южный сорт. Но ветки полудикие, которые ты наблюдал, надо было удалять, чтобы дать возможность лучше развиваться верхним, более культурным побегам. Это очень важно для молодого гибридного растения… От этого сеянцы вырабатывают более культурные качества и постепенно совершенствуются. Да, это очень важно, – задумчиво прибавил Мичурин (12–13).

Так в доступной форме излагается теория наследственности приобретенных признаков, к которой Мичурин якобы пришел в итоге многолетних наблюдений. Он отправляет своего послушника Черненко «в мир» и ставит перед ним задачу создать морозоустойчивые сорта яблок, «чтобы свежие плоды не переводились у нас круглый год» (14). Тот отправляется на Тамбовщину, где «под руководством Мичурина научные работники боролись за новые сорта, которые отличались бы скороплодностью, обильной урожайностью, зимостойкостью и высокими вкусовыми качествами». Здесь Черненко предстоит совершить свой главный подвиг. Его мысли полностью заняты тем, как создать «яблочный календарь», чтобы советские люди имели свежие яблоки круглый год. Переживания и размышления героев оформляются в образцовом соцреалистическом нарративе:

Порой, проснувшись среди ночи, Семен Федорович лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ровному дыханию спящих детей, к паровозным гудкам, доносившимся с железной дороги.

Наталья Яковлевна обычно делала вид, что спит, но однажды не выдержала.

– Ты что, все насчет летнего сорта? – шепотом осведомилась она.

– Да, Наташа.

– Посоветовался бы с Иваном Владимировичем.

– Чтобы он за меня все сделал? – Помолчав, Семен Федорович сказал: – Здесь, на Тамбовщине, Наташа, совсем нет хороших летних сортов яблонь. Надо, чтобы они были. – Он все так же шепотом стал размышлять вслух… (17)

После долгой, на несколько страниц, беседы о селекции жена, наконец, засыпала, «но сам-то он засыпал нескоро. И сколько еще бессонных ночей провел Семен Федорович в раздумье: как создать хороший летний сорт? Что взять для скрещивания?» Выясняется, впрочем, что бессонницей герой страдал с раннего детства, когда Сене «мерещились выращенные им самим огромные сады, где растут деревья, которых еще не было на свете. Их создал селекционер Семен Черненко» (20).

Став селекционером, наш герой рассуждает о новом сорте так, чтобы это было доступно крестьянской аудитории. Описание селекционного процесса мало отличается от того, каким гоголевская Агафья Тихоновна воображала идеального жениха:

Он рисовал в своем воображении плод, который может появиться в результате скрещивания. Да, он должен быть крупным, типа Папировки, но вместе с тем более красивым, нарядным. И вкусным, гораздо вкуснее, чем Папировка или Анис. И окраску хотелось бы создать понежнее, чем у Аниса. Тот надевает нарядное платье поверх грубой зеленой рубашки. «Мы наше яблочко принарядим иначе» – думал Семен Федорович… (19)

Затем, по законам агиографического жанра, следует драма: герой вступает в борьбу с профессорами-схоластами, которые хотят загубить «живое дело». Во всех неудачах селекционера (точно как у Лысенко) виноваты недобросовестные исполнители или бюрократы. Среди них – председатель райисполкома Потемков. Здесь следует заметить, что в начале книги читателя предупреждают, что «наряду с подлинными энтузиастами – друзьями Мичурина в книге фигурируют люди, так или иначе тормозившие развитие плодоводства в Мичуринском районе. Фамилии их изменены» (3). Видимо, это относится и к Потемкову – болтуну, который ничего не делает для селекции и лишь создает видимость благополучия в районе (чем, надо полагать, должен походить на Потемкина). Черненко жалуется Потемкову на то, что зайцы уничтожили молодые деревья.

– Не до того, Семен Федорович. Знаете, какое у нас нынче горячее время?..

Черненко подумал, что он круглый год жалуется на «горячее время».

– Ну, я сейчас подъеду туда, – заключил Потемков. – Я им всыплю!

Прощаясь, он заверил Семена Федоровича:

– Вы не беспокойтесь, дорогой. Нынче трудновато нам. С надоем молока отстаем, да и других забот хватает. Но мы и это дело двинем. А как же! Наш район – родина этого самого… мичуринства. Мы еще так разовьем садоводство…

Ничего более от Потемкова добиться не удалось. В райкоме партии селекционера также лишь заверили, что садоводство еще «разовьется»… (83)

Словом, во всех бедах виновато руководство, не соблюдающее «предписания науки» и формально относящееся к важному делу, нерадивость колхозников, а то и злой умысел:

Из колхозов шли худые вести. Грызуны уничтожали молодые посадки; в старых садах завелись вредители и болезни; яблони усыхали; междурядья покрывались зарослями сорняков. Никто не заботился ни об удобрении почвы, ни о поливе деревьев. Плодов не было, и колхозники говорили, что бесполезно сажать сады.

На гибридных участках Черненко тоже кто-то из года в год раньше времени снимал яблоки с тех деревьев, которые он намеревался выделить в сорт. Никак не удавалось послать спелые плоды помологической комиссии, проверявшей достоинства новых сортов (84).

Страсти завершаются в одночасье: в Мичуринский район прибывает новый первый секретарь райкома, а сам Черненко получает Сталинскую премию. Третья часть этого жития называется «Дело Мичурина». В первой же ее главе «Нужен крутой поворот» происходит «крутой разговор» нового первого секретаря с Потемковым, который заканчивается, как и следовало ожидать, снятием нерадивого председателя райисполкома с должности. Новый секретарь райкома заверяет Черненко: «я целиком согласен с вами. Райком партии позаботится о том, чтобы колхозное садоводство развивалось как подобает и чтобы шире внедрялись новые сорта, в том числе и ваши» (95).

К концу книги стиль становится все более торжественным. На смену диалогам приходит дискурс газетной передовицы. Последняя глава «Столбовая дорога» вся написана в стиле, сочетающем патетику с языком бюрократического отчета:

Саженцы! Вот в чем особенно нуждаются сейчас садоводы страны. Участники совещания призвали всю молодежь области заложить в дни юбилея мичуринские сады на площади в полторы тысячи гектаров. Для этого прежде всего нужен хороший посадочный материал. Не случайно директор Научно-исследовательского института Белохонов в своем посвященном юбилею докладе особо отмечал, что «семенные насаждения должны быть культурным садом, а не зарослями, которые, к сожалению, имеются еще во многих питомниках» (121).

В финале читателя ожидает апофеоз мичуринского учения. Следует каскад цитат из передовой статьи «Правды» к столетию Мичурина. Затем идут высказывания о значении «мичуринской науки» китайского профессора, болгарского ученого, чехословацкого инженера, немецкого, датского, мексиканского биологов, которых цитировала «Правда». Все это подкреплялось астрономическими цифрами из той же «Правды» – сколько заложено садов и ягодников, посажено плодовых деревьев, выращено саженцев и т. д. Завершалась книга цитатами из статьи в «Правде» все того же нового первого секретаря Мичуринского райкома о том, что «в каждом колхозе наряду с решением задачи подъема ведущих отраслей хозяйства – полеводства и животноводства – можно усиленно развивать и садоводство при необходимом внимании к этому делу» (124).

Здесь особенно видно, как дискурсы соцреалистической литературы и газеты подпитывают друг друга: литература дает газете персональное измерение, помогая читателю интернализировать идеологическое сообщение. Газета дает литературному изложению авторитетность и структуру, вписывая его в широкий политический контекст. Этот механизм воздействия был менее сложным, чем в колхозном романе или в научном изложении, а потому более эффективным и распространенным в широкой среде читателей, ограничивавшихся научно-популярной литературой.