54. Смерть Анны

54. Смерть Анны

Февраль 1485 года принёс с собой и сезонное обострение болезни Анны — то, чего Ричард III всегда опасался: Лондон с его ранними оттепелями и влажным, морским климатом был в этом отношении коварным городом.

Конец февраля выдался особенно тревожным. Здоровье Анны резко ухудшилось, и врачи рекомендовали Ричарду держаться подальше от её покоев. Ричард был буквально сражён этим ограничением и воспринял его как приговор не только для жены, но и для себя. Ощущая близость утраты, он теперь особенно остро нуждался в Анне. (Даже удивлялся, как раньше ему удавалось жить в разлуке с ней по полгода, год, полтора, во время его шотландской кампании и во время похода во Францию при короле Эдуарде). С утра ноги сами несли его к дверям её комнаты, он неуверенно топтался у её порога, потом его пропускали. Иногда ему удавалось её увидать. А судя по тому, как она всегда была аккуратно причёсана, даже лёжа в постели, он знал, что она его ждала и готовилась к его приходу.

Она радовалась каждой встрече с ним, смущалась и извинялась за свой неприбранный вид. Он ей говорил комплименты по поводу того, как она хорошо выглядит, а она спорила с ним, но не очень настойчиво — не любила бессмысленных разговоров. Потом расспрашивала его о делах. Он моментально приободрялся и бойко рапортовал о том, что всё идёт хорошо, замечательно, дела складываются, как нельзя лучше. Потом они говорили о себе, но не словами, а взглядами, — просто смотрели друг другу в лицо и понимали всё сказанное без слов. Однажды во время такого молчаливого диалога она расплакалась. Потом подняла на него встревоженные, заполненные страхом глаза, и он в них прочёл: «Что с тобой будет, когда меня не станет?». А потом, видя его изменившееся, испуганное лицо, ободряюще погладила его по руке и улыбнувшись, сказала:

— Ничего, ничего, я скоро поправлюсь… Это — так… пустяки… Я просто… чего — то боюсь…

Он подхватил эту мысль и стал ей рассказывать истории из их общего детства — про то, как она всего боялась, когда была маленькой: боялась высоты, темноты, охотничьих птиц и собак, боялась подойти к его лошади и взобраться на неё в первый раз, когда он предложил ей верховую прогулку. Вспомнил, как она вцепилась в его руку от страха, когда он пустил свою лошадь в галоп…

— Да, это так. Я была такой, я это помню… — говорила она улыбаясь.

Ему ещё хотелось ей что — нибудь рассказать, но тут в комнату входила сиделка, укоризненно поглядывая на него: ему же запретили здесь появляться.

Смущаясь и чувствуя себя виноватым, он тут же вставал, почтительно прощался с женой, стараясь подольше удержать её руку в своей, и возвращался к своим обычным обязанностям.

Самое трудное во всём этом было отойти от её комнаты. Чем дальше он уходил, тем сильнее отчаяние впивалось в его сердце, разрывая его душу надвое: одна половинка его души устремлялась к Анне, а другая — потерянная, обречённая на нескончаемые страдания, продолжала жить и влачить одинокое существование.

Тоска теперь овладевала им с момента его пробуждения, когда по утру он не находил подле себя Анны, а потом вспоминал, что она тяжело больна и ему нельзя её видеть. Тоска овладевала им, когда он выходил из её комнаты, и оставалась с ним целый день, сопровождала его повсюду, сковывала каждое его движение, каждый вздох, каждый шаг, навешивала стопудовые гири на его ноги, опутывала его паутиной печали, в которой он чувствовал себя, как в тисках.

Но страшнее всего было ощущать эту тоску по ночам, когда она зубастым Цербером караулила его возле ложа, обжигая холодом одиночества всякий раз, когда он пытался прилечь. Теперь он всё чаще работал по ночам, до рассвета засиживаясь над кипой бумаг, а потом уже совсем не ложился спать.

Он теперь постоянно выглядел бледным, осунувшимся, утомлённым, хотя всё ещё держался бодро и был силён. Часто жаловался на бессонницу, но старался, чтобы это не отражалось на его работе. Его день по-прежнему был чётко спланирован, расписан по часам и насыщен работой, которой всегда было много и вся была самая важная и неотложная. Только работой, чрезмерной загруженностью и усталостью ему удавалось приглушить нестерпимую, нескончаемую тоску.

Елизавета Йорк и её мамаша по-прежнему вертелись у него перед глазами и словно в насмешку расспрашивали его о здоровье жены. Все во дворце чувствовали приближение её кончины. Известия о быстром развитии её болезни злобным вихрем носились в воздухе, заползали во все щели, дымным чадом висели по потолком. Сам Ричард то и дело выслушивал соболезнования по этому поводу. Всем вдруг захотелось проникнуться к нему состраданием.

А тут ещё кто — то распустил слух про некоего астролога, который напророчил, будто Солнце Йорка померкнет 16 -го марта, 1485 года. Ричард велел свериться c календарём, и точно: 16 марта ожидалось солнечное затмение. Все тут же восприняли это, как недоброе предзнаменование, — притихли, насторожились и стали ждать этого затмения, как если бы оно было концом света. Кто — то сходил на исповедь, замолил грехи. Все выглядели сумрачными и подавленными.

Одна только леди Вудвилл необычайно оживилась. Она у всех расспрашивала, как выглядит солнечное затмение, запаслась тёмным стёклышком, чтобы его пронаблюдать.

Анна солнечного затмения 16 марта 1485 года не наблюдала. Да его вообще мало кто видел в Лондоне в тот холодный и пасмурный день — его не видели даже в Европе; только по календарям и знали, что оно было.

Анна умерла во сне, в ночь с 15 на 16 марта (поэтому даты её смерти рознятся). Легла вечером в свою одинокую постель, повернулась по привычке к той её стороне, на которой, слева от неё, в течении многих лет засыпал Ричард, заснула на левом боку, так и не повернувшись на правый, и умерла — сердце, измученное многолетней болезнью, не выдержало нагрузки.