4

4

Александр отбился от рук, – охота ему, вишь, жениться. Распалила Герта, племянница купца Стаасена. Безумствует, катал ее в посольской карете, на глазах у всей Гааги. Девка в глупых еще летах, рослая, краснеет зазывно. Оба на краю греха.

– Ей скотницей быть, не княгиней, – сказал посол. – Квашня. Ни ума, ни обхожденья.

Посол уже наметил невесту для сына – Аграфену Панину, дочь старого товарища по армии, доблестного офицера. Свою Катеринку предполагает сговорить за молодого Головкина, сына канцлера, юношу благонравного, проходящего курс обучения в Париже. Разбавлять Куракиных кровью торгашей нужда не заставляет.

– Царь не погнушался же…

– Ты с кем равняешь? – рассердился отец. – Екатерина Алексеевна была служанкой, а рождена царицей. Найди такую!

Все же лучше держаться своей нации. Насмотрелись… Три свадьбы не в добрый час справили – Алексея, царевен Анны и Натальи.

– В Роттердаме тебя остудят. Не видал ты девок еще… Там вытянут из тебя жар. Ост-Индия, темной масти, чоколатной. В аморных забавах искусней их нету. Зайдешь в контору Брандта, спросишь Бергера, приказчика, – он тебе ихний дом укажет.

Александр упрямился, однако, после долгих увещеваний, деньги на чоколатных девок взял.

– Наобум не кидайся. Есть гнилые… Бергер тебе здоровую подберет.

Удалить сына на время давно пора. Новая цидула Сен-Поля прибыла кстати.

Лишь часть цифирного донесения доверена Александру, – в Голландии, у некоего антиквара, имеются картины живописца Пуссена «Семь святых таинств». Их разыскивает покупатель из Франции.

– Ростом мал, мордочка лисья, лукавая, нос длинный, острый, манеры вкрадчивы… Глаза в постоянном движении. Как он себя назовет, неважно. Когда купит, проследишь, куда стопы направит.

Неопытному юноше излишне знать, что француз этот – Дюбуа, правая рука регента Франции.

Секретарь Сурдеваль, проболтавшийся о поездке своей любовнице, не знал еще или удержал на языке истинную цель Дюбуа. Поэтому и Сен-Поль в неведении. Даже ловкач Сен-Поль… Сомнительно ведь, чтобы Дюбуа предпринял вояж единственно ради картин, – мог бы нарядить доверенного.

Знакомый Борису антиквар навел справки, – картины, исчезнувшие из Парижа, попали в Роттердам, попали не вполне честным путем, и торговец не выставляет их, втихомолку выстерегает цену.

Александра в Роттердаме не знают. Отпустит чернявые редкие усишки насколько возможно – и хватит. Творение славного живописца он не отличит от любой мазни, – на то Огарков. Пока княжич одолевал в Лейдене фортификацию, физику, латынь, слуга брал уроки у знатока художеств и теперь сам знаток оных.

– Пуссен, француз Пуссен, заруби на носу, – твердит князь-боярин. – Не ошибешься? Не обманут тебя? Гляди в оба, эксперт!

Если бы не скудость, посол избавил бы Фильку от камердинерства, пустился бы с его помощью собирать картины. Где там, оброчных денег и то мало на обеды, на подарки.

– Пуссен слепого озарит, – отвечает Огарков, хмыкнув. – Краски пламенные, как бы от великого костра. Телесность персонажей опаленная, краснота горячая. Если сравнить с Рафаэлем… У того свет небесный, итальянского неба свет, райская радость. У Пуссена действо будто при пожаре. Будто под набатный звон кистью водил… Король Людовик плохо разумел Пуссена.

– Почему так, деревенщина?

– У короля праздники, гоп-тру-ля-ля! Пуссен не всегда с потешками в гармонии. Пуссен когда льстит, а когда в душу смотрит монарху…

Коли не остановишь Огаркова, до утра не закончит толкование.

– Найдете того коммерсанта, – наставлял посол. – Любопытствуйте только насчет цены и не спорьте. Вас послал иностранный магнат. Наймите квартиру поблизости, если удастся, то напротив, и наблюдайте.

Александр и Филька отбыли.

Томили безвестностью недолго. Низкорослый покупатель, похожий на хорька, приехал. Поселился в гостинице «Герцог Брабантский», в книге значится как шевалье де Сент-Альбен. По выговору судя, прирожденный француз.

«Семь таинств» ему проданы. Кроме того, выбрал несколько старинных книг. Заказал экипаж, с тем чтобы ехать вместе с грузом в Гаагу.

Здесь уже Куракин через голландских друзей взялся проследить. Шевалье снял комнаты над остерией «Герб княжества Нассау». Короба распотрошил, развесил картины, разложил на столе книги. Первый день не выходил никуда – задыхался от кашля, пил травяной чай.

Гаага не распознала Дюбуа. Прохожие оглядывались на замухрышку в потрепанном плаще, старомодного провинциала в огромном парике, – он закрывал костистое, узкое личико, и сквозь длинную, густую бахрому торчал лишь острый, красный от насморка, хлюпающий нос.

Смешного замухрышку видели в лавках букинистов. Купил альбом с видами Лондона, скособочившись от тяжести, вбежал в таверну, заказал кружку горячего вина. Ветер свистел немилосердно, каналы вздулись, на воде чернели сорванные ветки.

Под вечер Дюбуа вылез из наемного экипажа в сотне шагов от дома Шатонефа. Свернул в переулок, вошел в боковые ворота, невидимкой проскользнул в конюшню.

Часа два после обеда граф посвящает лошадям. Выезды у посла Франции – на зависть всей Гааге. Отблеск Версаля играет на вензелях его кареты, на сбруе, на пряжках и кокарде кучера, но самое примечательное – шестерка выхоленных коней. Они – потомки мавританских скакунов, вывезенные из Испании, – главное сокровище Шатонефа.

Дюбуа вырос перед послом, как привидение. Мемуаристы в подробностях нарисуют эту сцену для потомков, как и дальнейшие похождения аббата.

Посол вздрогнул и спросил странного пришельца, что ему угодно. Это доставило аббату неописуемую радость.

– Ага, я обманул вас!

– Монсеньер обманет кого угодно, – сказал граф. – Вы бесподобный лицедей. Простите, могу ли я узнать, кого еще вы вводите в заблуждение?

– Барышников, граф. – Аббат хохотал и сморкался. – Я пополняю здесь мои коллекции. С Дюбуа сквалыги содрали бы втрое дороже. Увы, перед вами я беззащитен.

– Не хотите ли вы сказать…

– Да, да, дорогой друг, молю вас униженно. Ваши прелестные жеребята подросли, а я, вы знаете, поклонник красоты. Не только мраморной, хе-хе!.. В прежние годы я искал ее в женщинах, а теперь… Пою хвалу господу, когда вижу породистую лошадь, животное форм совершеннейших.

– Животное? Святотатство, монсеньер. Лошадь почти равна человеку.

Они прошли мимо бельгийских першеронов гигантской стати, – Дюбуа не взглянул на них. Его тянуло к жеребятам. Государственный советник замыслил пустить пыль в глаза парижанам.

– Мои юные испанцы, – и Шатонеф погладил доверчивую мордочку. – Вы разбиваете мне сердце, монсеньер.

– Полноте, милый мой. Этот благородный род, надеюсь, не вымирает.

Он прав, но до сих пор шестерка Шатонефа, быстрая и чуткая, уникального оттенка, черная до синевы, была единственной в Голландии, единственной во Франции.

– Убивайте меня, монсеньер! – понурился граф.

– Ой, мерзавец! – Дюбуа отскочил и замахнулся на жеребенка.

– Он укусил вас? – осведомился Шатонеф, не скрывая восторга. – Испанский темперамент, монсеньер. Пепито не сразу вас полюбит, но зато пылко. Дайте ему сахара!

Аббат притоптывал, лелеял припухший палец. Жеребята сбились в кучку, тоненько пофыркивали на чужого. Жалко отдавать… Но Шатонеф не находил в себе смелости противиться государственному советнику.

– Убивайте, убивайте, – повторял он. – Что ж, в Нормандии они мне ни к чему. В моем скромном именье… Не до парадов, монсеньер… Пора на покой.

– Полноте, дружок! Стыдитесь! Мы вас не отпустим.

Графа словно ужалило. Мы! Никак во Франции два регента – герцог и аббат. Безродный аббат…

Между тем Дюбуа многословно и все еще посасывая палец допытывался, во что обойдутся рысачки. Он не Крез, отнюдь не Крез, что бы ни болтали сплетники, чертогов не нажил и к тому же поистратился, украшая свою картинную галерею полотнами Пуссена.

– Я ничего не возьму, – услышал он.

– Бог с вами, граф! Почему же?

– Шатонефы, монсеньер, никогда не торговали лошадьми. Прошу, монсеньер, принять в подарок.

Он одержал победу, пусть маленькую, но все-таки победу над Дюбуа, сыном аптекаря.

Следующим вечером, в ассамблее, публика дивилась перемене, происшедшей с французским послом.

– Режется сам с собой в домино и никого не подпускает, – сказал Куракину молодой, насмешливый пруссак. – Сладчайший сегодня горек.

Шатонеф поднял на московита тяжелый взгляд. На приветствие едва ответил.

– Вы нездоровы?

– Собачья погода, – раздалось сквозь зубы, с утробным урчанием. – Середина августа, как вам нравится?

Указал на пустое кресло напротив, рывком смешал костяшки, задумался, возвел из них штабелек, разрушил.

– Дюбуа здесь, – услышал Борис.

Он кивнул, обронил благодарность. Шатонеф набычился, стал сооружать пирамиду. Костяшки не слушались, падали.

– Очень рад, – произнес Борис, собравшись с мыслями. – Вы представите меня?

– Не смогу, к сожалению, – отозвался граф хмуро и отодвинул костяшки. Одна упала, Борис нагнулся и подобрал.

– Понимаю, – сказал он. – Шевалье де Сент-Альбен не ищет свиданья со мной.

– Черт вас побери, мой принц! – проворчал Шатонеф с беззлобной грустью. – И развелось же мух в Гааге. Никакая стужа не пришибет.

«Муха» – кличка соглядатая, пущенная давно, кажется вездесущим «Цензором». Он писал, что они размножились и составляют немалую часть населения Гааги.

– Шевалье пришел, чтобы купить у меня жеребят, – и граф криво улыбнулся. – Что касается вашего дела… Регент обдумывает… Вы помните, что я вам говорил? Россия очень далеко. Вот если бы царь сел на трон в Мадриде… Это слова Дюбуа, мой принц. Регент изложит письменно… Не будем надоедать, это повредит вам.

Договорив, Шатонеф обмяк, будто выбился из сил. Горестные складки врезались в посеревшее лицо. Снова донесся из его угла мерный костяной стук домино.