Геополитика

Перманентный дух соперничества, царивший в европейской политике, и непостоянство создаваемых державами альянсов на протяжении всего XVIII века очень часто заставляли фортуну развернуться лицом от одного конкурирующего государства к другому. Тайные сговоры и «дипломатические революции» делали объединения весьма неустойчивыми, что довольно часто приводило к нарушению равновесия в Европе в военном отношении как на суше, так и на море. Естественно, что многое зависело от опытности дипломатов той или иной страны, не говоря уже об уровне подготовленности армии, но кроме всего прочего важную роль играл и географический фактор. Здесь имеется в виду не только климатическая зона, в которой расположена страна; наличие сырья, уровень плодородности сельхозугодий, доступ к торговым путям — все это в большей степени имеет отношение к общему уровню благосостояния. Речь идет о более важной составляющей — о стратегическом расположении во время этих многосторонних войн. Могло ли то или иное государство сконцентрировать свои силы на одном фронте, или ему приходилось воевать на нескольких? Были ли у него слабые или сильные соседи? Была ли это преимущественно сухопутная или морская держава — или же ее можно было отнести и к тем и к другим? И какими в связи с этим преимуществами и недостатками она обладала? Могло ли государство при желании легко выйти из большой войны в Центральной Европе? Могло ли оно в случае необходимости привлечь дополнительные ресурсы из-за рубежа?

Судьба Соединенных провинций в этот период истории представляет собой наглядный пример влияния географии на проводимую государством политику. В начале XVII века страна обладала многими составляющими для процветания нации: активно растущей экономикой, социальной стабильностью, хорошо подготовленной армией и мощным флотом, — и тогда ее географическое положение не казалось недостатком. Наоборот, ее речная сеть создавала определенные помехи для продвижения испанской армии, а выход к Северному морю предоставлял доступ к богатым промыслам сельди. Но уже век спустя голландцы с трудом отстаивали свои позиции под натиском конкурирующих государств. Политика меркантилизма, проводимая кромвелевской Англией и Францией времен Кольбера, сильно ударила по позициям голландцев в мировой торговле и на рынке морских перевозок. Несмотря на все старания таких гениев тактики, как адмиралы Тромп и де Рюйтер, голландские коммерсанты во время морских противостояний с Англией были вынуждены либо прорываться через враждебный пролив Ла-Манш, либо плыть более длинным и штормовым курсом вокруг Шотландии, открытым в районе Северного моря для нападений (которым подвергался и сельдевой промысел); преобладающие там западные ветра давали английским адмиралам в сражении неоспоримые преимущества, а мелководье у берегов Нидерландов, не позволяя голландским военным кораблям иметь высокую осадку, в конечном счете ограничивало их размер и оснащение^{145}. Подобно тому как действия британского флота ставили под удар успешную торговлю Нидерландов с обеими Америками и Вест-Индией, шведы и прочие конкуренты лишили голландцев возможности зарабатывать на балтийском транзите грузов, который в прошлом составлял одну из основ процветания нации. Голландцы хоть и могли на какое-то время обезопасить то или иное направление, использовав весь свой внушительный военный флот, однако у них не было возможности постоянно отстаивать свои интересы далеко за пределами страны.

Положение усугубилось после того, как французский король Людовик XIV с 1660-х годов начал угрожать голландцам на суше. Поскольку угроза была даже еще серьезнее, чем сто лет назад, когда Нидерланды воевали с Испанией, голландцам пришлось значительно увеличить армию (к 1693 году она насчитывала 93 тыс. человек) и усилить гарнизоны в крепостях на своих южных границах. Это был двойной удар по Нидерландам. Во-первых, голландцам пришлось значительно увеличить свои военные расходы, что привело к ощутимому росту военного долга, процентных выплат, а также акцизных сборов и заработной платы, что в долгосрочной перспективе подорвало конкурентоспособность страны в коммерческом плане. Во-вторых, война нанесла серьезный урон человеческим ресурсам страны, в которой каким-то чудесным образом численность населения долгое время оставалось на уровне порядка двух миллионов человек. Поэтому тревоги относительно ожесточенных рукопашных схваток во время Войны за испанское наследство (1702–1713), повлекших за собой огромные потери, были обоснованными. Всему виной — любовь герцога Мальборо к кровавым лобовым атакам. Он без раздумий бросал свою англо-голландскую армию в рукопашную против французов^{146}.

Союз с Англией, заключенный в 1689 году при активном участии самого Вильгельма III, был одновременно и спасением для Соединенных провинций, и фактором, ударившим по независимости некогда великой державы. Спустя два с лишним столетия ленд-лиз и союз с США сделают примерно то же самое с пытавшейся выжить Британской империей, у руля которой стоял прямой потомок герцога Мальборо — Уинстон Черчилль. Ведя бесчисленные войны с Францией в период с 1688 по 1748 год, Нидерланды испытывали острую нехватку ресурсов: три четверти своего военного бюджета им пришлось сосредоточить на сухопутных войсках, практически забыв о нуждах флота. Все это привело к тому, что в итоге место голландцев заняла Великобритания, которая все активнее расширяла сферу своего влияния на море и на колониальном пространстве, что, безусловно, приносило стране и солидную коммерческую выгоду. И если в Лондоне и Бристоле у коммерсантов дела шли все лучше и лучше, то в Амстердаме торговцы находились на грани банкротства. Ситуацию усугубляли попытки англичан блокировать на время войны любые торговые отношения с Францией, тогда как голландцы всеми силами старались сохранить столь выгодные для них связи, — показатель того, насколько сильно в этот период истории Соединенные провинции были вовлечены во внешнюю торговлю и финансовую систему (а соответственно и зависимы от них), тогда как британская экономика по-прежнему оставалась относительно самодостаточной. Даже сохранение нейтралитета во время Семилетней войны практически ничего не дало Соединенным провинциям, поскольку британский военно-морской флот, отказываясь признавать доктрину «нейтральное судно, нейтральный груз», старался полностью блокировать все внешнеторговые операции Франции, в том числе с использованием кораблей нейтральных государств^{147}. Этот предмет англоголландского дипломатического спора вновь встал на повестке дня в 1758–1759 годах, в начале Войны за независимость США, и в конечном итоге привел к открытому вооруженному противостоянию этих двух стран в 1780 году. Между тем этот военный конфликт в итоге ничего не дал для упрочения позиций в морской торговле ни Великобритании, ни Соединенным провинциям. Во времена Французской революции и Наполеоновских войн голландцы оказались еще больше зажаты между Великобританией и Францией, неспособные оплачивать свои долги из-за внутренних разногласий, потери колоний и утраты ведущих позиций в мировой торговле, чего они не смогли ни избежать, ни использовать в своих интересах. В подобных обстоятельствах иметь соответствующие знания и возможности в финансовом мире, а также располагать «избыточным капиталом» недостаточно^{148}.

Во многом схожим образом, только в еще большей степени, страдала в XVIII веке Франция, бывшая гибридным государством, разрывавшимся меж^у своими целями на континенте и реализацией своих морских и колониальных амбиций. В первые годы правления Людовика XIV подобная стратегическая двойственность еще не проявилась в полной мере. Франция опиралась исключительно на собственные ресурсы: большую и относительно однородную территорию, сельское хозяйство, удовлетворявшее все потребности страны, а также порядка 20 млн. населения, что позволило Людовику XIV увеличить свою армию с 30 тыс. в 1659 году до 97 тыс. в 1666-м и довести до колоссального размера в 350 тыс. человек в 1710 году^{149}. Внешняя политика «короля-солнце» также ограничивалась сушей и носила традиционный характер: дальнейшее ослабление позиций династии Габсбургов посредством походов на юг против Испании и на восток и север против таких достаточно уязвимых территорий габсбургской Испании и Германии, как Франш-Конте, Лотарингия, Эльзас, Люксембург и южная часть Нидерландов. Благодаря тому что Испания была истощена, австрийцев больше беспокоила турецкая угроза, а англичане сохраняли нейтралитет или даже выказывали дружеское расположение, Людовик в течение целых двух десятилетий успешно вел свои дипломатические игры, пока слишком амбициозные цели французов вдруг не встревожили другие державы.

Главная стратегическая проблема Франции заключалась в том, что, несмотря на отличные оборонительные возможности, страна в меньшей степени была готова вести решительные наступательные кампании: в каждом из направлений существовали барьеры отчасти географического плана, отчасти политического — наличие у других великих держав интересов в том или ином регионе. Наступление на южные Нидерланды (контролируемые династией Габсбургов), например, превратилось в тяжелую кампанию на территории, изобилующей крепостями и водными преградами, и вызывало реакцию не только самих Габсбургов, но и Соединенных провинций и Англии. Военное вторжение французов в Германию также стало проблематичным: прорваться через границу было легко, но дело осложняли большие расстояния и неизбежное столкновение с целой коалицией сил — австрийцев, голландцев, англичан (особенно после восшествия на престол в 1714 году представителей Ганноверской династии), а затем и пруссаков. Даже когда в середине XVIII века Франция изо всех сил старалась заполучить сильного германского союзника (либо Австрию, либо Пруссию), естественным следствием таких альянсов становился переход другой германской державы в оппозицию и, что еще важнее, поиск поддержки со стороны Великобритании и России для нейтрализации разыгравшихся французских амбиций.

Кроме того, любая война с морской державой отвлекала силы и внимание Франции от континента, что ставило под вопрос успешность наземных операций. Разрываясь между войной во Фландрии, Германии и Северной Италии, с одной стороны, и кампаниями в проливе Ла-Манш, Вест-Индии, Нижней Канаде, Индийском океане, с другой, Франция не раз оказывалась «меж двух стульев». Несмотря на то что она никогда не стремилась, используя все свои финансовые ресурсы, лишить английский флот достигнутого на море превосходства[20], сменявшие друг друга правительства страны все же выделяли достаточно средств на строительство и поддержание своих флотилий, которые, учитывая, что Франция считалась исключительно сухопутной державой, использовались в основном как средство поддержки армии. Только в войне, разразившейся в Западном полушарии в 1778–1783 годах, Франция, встав на сторону американских повстанцев и отказавшись от каких-либо активных действий в Германии, смогла нанести удар по самолюбию своего британского соперника. Во всех других войнах того периода французам больше не удавалось достичь столь высокой стратегической концентрации сил и ресурсов, что негативно сказывалось на конечных результатах противостояний.

В итоге Франция во времена старого режима по размеру территории, численности населения и финансовому состоянию по-прежнему оставалась одним из могущественных государств Европы, однако не дотягивала до того, чтобы считаться «сверхдержавой». Зажатая со всех сторон на суше и вынужденная отвлекать ресурсы на свое присутствие на море, она была не способна в одиночку противостоять целой коалиции стран-соперниц, которым не давали покоя растущие французские амбиции. Действия Франции скорее подтверждали, чем нарушали плюрализм сил в Европе. Лишь на короткое время после свершившейся революции, когда Наполеону удалось блестяще использовать национальный подъем в стране, Франция смогла навязать свои идеи на континенте. Но даже в этом случае успех был кратковременным, и никакой военный гений не мог обеспечить постоянный контроль Франции над Германией, Италией и Испанией, не говоря уже о России и Великобритании.

Геостратегическую проблему Франции, заключавшуюся в необходимости противостоять сразу нескольким потенциальным противникам на разных фронтах, нельзя было назвать уникальной, дальше страна еще больше усугубила свое положение неоднократными проявлениями агрессии по отношению к другим государствам и хроническим отсутствием единой стратегии. Двум могучим государствам Германии того периода — Габсбургской империи и Бранденбург-Пруссии — из-за своего географического положения суждено было столкнуться с той же проблемой. Для австрийских Габсбургов это было не ново. При грубо сколоченной конгломерации территорий, которыми они управляли (Австрия, Богемия, Силезия, Моравия, Венгрия, Милан, Неаполь, Сицилия, а с 1714 года еще и южные Нидерланды — см. карту 5), и с учетом позиции других государств в отношении этих земель им нужны были просто невероятная дипломатическая и военная изворотливость для сохранения наследия, а также гений или большая удача (возможно, то и другое одновременно).

Таким образом, несмотря на многочисленные войны с турками (1663–1664, 1683–1699, 1716–1718, 1737–1739, 1788–1791), свидетельствовавшие об укреплении позиций династии Габсбургов на Балканах, борьба с ослабевающей Османской империей в указанные периоды истощала и венские силы^{150}. К примеру, отражая атаки турок буквально у ворот столицы империи в 1683 году, Леопольд I был вынужден сохранить нейтралитет, когда французский король Людовик XIV организовал провокацию по «воссоединению» с Эльзасом и Люксембургом. Двойственность положения Австрии хотя и была чуть менее заметна во время Девятилетней войны (1689–1697) и последующей Войны за Яванское наследство (1702–1713), поскольку Вена к тому времени уже Яр частью гигантского антифранцузского альянса, но полностью не исчезла. Ход многих более поздних войн в XVIII веке казался еще более нестабильным и непредсказуемым как с точки зрения защиты общих интересов Габсбургов в Европе, так и относительно их сохранения в самой Германии по мере усиления Пруссии. Начиная с 1740 года, когда Пруссия захватила Силезию, официальная Вена в своей внешней и военной политике всегда действовала с оглядкой на Берлин. Это, в свою очередь, заставило династию Габсбургов тщательнее продумывать каждый своей дипломатический шаг: чтобы контролировать рост могущества Пруссии в Германии, австрийцы были вынуждены обращаться за поддержкой к Франции на западе, а еще чаще к России на востоке; однако сама Франция как партнер была ненадежна и, в свою очередь, время от времени требовала создания определенного сдерживающего фактора в виде англо-австрийского альянса (например, в 1744–1748). Кроме того, укрепление влияния России также стало вызывать определенную обеспокоенность, особенно после ее экспансии на Балканы для борьбы с силами Османской империи, тогда как у самой Вены были собственные взгляды на эти земли. И наконец, когда наполеоновский империализм поставил под сомнение независимость всех других европейских держав, у империи Габсбургов просто не было иного выбора, кроме как присоединиться к любой большой коалиции, чтобы противостоять французской гегемонии.

Коалиционная война с Людовиком XIV в начале XVIII века и войны с Бонапартом в конце того же столетия, возможно, дают менее четкое представление о слабости австрийцев, чем конфликты в промежутке. Продолжительное противостояние с Пруссией начиная с 1740 года было особенно красноречивым свидетельством того, что, несмотря на все военные, налоговые и административные реформы, предпринятые в землях Габсбургов в этот период, Вена так и не смогла достичь доминирования над другим, более мелким германским государством, чья армия, система налоговых сборов и бюрократическая система были значительно эффективнее. Кроме того, никто из негерманских государств (Франция, Великобритания, Россия) не желал поглощения ни Австрией Пруссии, ни наоборот. В более широком европейском контексте Габсбургская империя уже стала второстепенной, но все же мощной державой и оставалась таковой вплоть до 1918 года. Конечно, она не откатилась так далеко в списке влиятельных государств, как Испания или Швеция, и не повторила судьбу Польши, но из-за децентрализации власти в империи, этнической разнородности и экономической отсталости все попытки официальной Вены стать самой могущественной империей в Европе оказались напрасными. Тем не менее опасно переоценивать подобное «падение». По словам Олвен Хафтон, «упорное нежелание Австрийской империи разделиться, считавшееся некоторыми глубоко ошибочным» говорит о том, что она еще не растратила весь свой скрытый потенциал. Любые несчастья, которые периодически обрушивались на страну, зачастую сопровождались очередными актами оздоровления, и каждый раз это показывало, какими значительными ресурсами обладает империя и, одновременно, насколько ей трудно ими воспользоваться. И у каждого исследователя падения династии Габсбургов есть какое-то объяснение ее поразительно упорного, а порой и весьма впечатляющего военного сопротивления динамичным силам французского империализма в течение почти двадцати четырех лет — с 1792 по 1815 год^{151}.

Ситуация в Пруссии была схожа с австрийской, но лишь с геостратегической точки зрения. Причины стремительного укрепления страны и превращения ее в самое могущественное королевство на севере Германии хорошо всем известны, и я лишь перечислю их: организаторский и военный гений трех правителей государства — Великого Курфюрста (1640–1688), Фридриха Вильгельма I (1713–1740) и Фридриха Великого (1740–1786); эффективность прусской армии, все офицерские должности в которой занимали юнкеры, а на ее содержание тратилось до 80% всех собираемых в стране налогов; (относительная) финансовая стабильность, чему способствовали обширные владения королевского двора, а также стимулирование развития торговли и промышленности; постоянная готовность принять на службу иностранных наемников и сотрудничать с предпринимателями из других стран; известные на весь мир прусские чиновники, заправлявшие делами в военных комиссариатах^{152}. Правда состояла еще и в том, что расцвет Пруссии совпал с упадком былого могущества шведов, разделом ослабленного Польского королевства и разного рода распрями в Вене, связанными с войнами и неопределенностью в отношении наследства Габсбургской империи в первой половине XVIII века. Если прусские монархи и реализовали открывшиеся перед ними возможности, то только потому, что ими нельзя было не воспользоваться. Кроме того, заполнив «вакантное место могущественного государства», открывшееся в северной и центральной частях Европы после 1770 года, Пруссия также извлекла выгоду из своего положения по отношению к другим великим державам. Рост влияния России способствовал развалу Швеции, Польши и Османской империи. Франция находилась достаточно далеко на западе и не представляла собой постоянную смертельную угрозу Пруссии, но могла рассматриваться как полезный союзник в альянсе против Австрии. В свою очередь, если Франция предпринимала попытку вторжения в Германию, то, как правило, ей противостояли как объединенные силы Габсбургов, Ганновера (а следовательно, и Великобритании) и, возможно, Нидерландов, так и самой Пруссии. И наконец, если такой альянс терпел неудачу, то у Пруссии было намного больше шансов заключить нужный ей мирный договор с официальным Парижем, чем у других государств. Антифранцузский альянс иногда оказывался полезен для Берлина, но он никогда не был столь уж обязательным.

Благодаря столь выгодным дипломатическим и географическим условиям первые правители Пруссии умело играли по установленным правилам. Присоединение Силезии, по некоторым оценкам являвшейся одним из наиболее промышленно развитых районов на востоке Европы, дало, в частности, мощный толчок росту военного и экономического потенциала страны. Однако ограниченность реального влияния на общеевропейской арене, ограниченность территории и численности населения все же жестко аукнулись Пруссии во время Семилетней войны (1756–1763), когда дипломатические условия складывались не в пользу страны, а могущественные соседи Фридриха Великого были настроены наказать его за политическое «плутовство». Прусскому монарху стоило неимоверных усилий избежать поражения, столкнувшись со столь пугающим «окружением». Не последнюю роль в этом сыграла его хорошо обученная армия и отсутствие нормальной координации действий в лагере противника. Тем не менее человеческие и материальные потери были чудовищными, а растущая с 1770-х годов закостенелость прусской армии больше не позволяла Берлину выдерживать дипломатическое давление со стороны России, не говоря уже о дерзком нападении Наполеона в 1806 году. Даже реформы, проведенные в армии Шарнхорстом, Гнейзенау и рядом других военачальников, не помогли к 1813–1815 годам решить проблему недостаточной численности прусских войск^{153}. К тому времени Россия в военном отношении уже превосходила Пруссию, которая в значительной степени зависела от британских субсидий (главного финансиста коалиции) и по-прежнему не могла в одиночку противостоять Франции. Королевство Фридриха Вильгельма III (1797–1840), как и Австрия, оказалось в нижней части списка великих держав и пребывало там до проведения серьезных промышленных и военных преобразований в 1860-х годах.

В то же время два отдаленных государства, Россия и Соединенные Штаты, обладали относительной неуязвимостью и были свободны от стратегических метаний, характерных для стран центральной Европы XVIII века. Обе будущие сверхдержавы, безусловно, имели «хрупкие рубежи», которые необходимо было охранять. Но ни американская экспансия на другой стороне Аллеганских гор и на Великих равнинах, ни расширение Россией своих территорий за счет степей не заставили ни одно из сильных в военном отношении государств почувствовать опасность^{154}. Таким образом, в отношениях с Западной Европой у них было преимущество в виде относительно гомогенного «фронта». И то и другое государство могло бросить вызов некоторым из существующих великих держав (или как минимум вызвать у них тревогу), оставаясь в то же время неуязвимым благодаря своей удаленности от основного театра военных действий в Европе.

Безусловно, говоря о столь продолжительном периоде, охватывающем события с 1660 по 1815 год, необходимо подчеркнуть, что влияние Соединенных Штатов и России было гораздо сильнее в конце его, чем в самом начале. Действительно, в 1660–1670-х годах европейская «Америка» представляла собой лишь ряд изолированных прибрежных поселений, а Московия до царствования Петра Великого (1689–1725) была почти столь же отдаленной и еще более отсталой. С коммерческой точки зрения оба являли пример «плохо развитого» государства — поставщика древесины, пеньки и прочего сырья и активного покупателя промышленных товаров из Великобритании и Соединенных провинций. Большую часть рассматриваемого периода американский континент был скорее целью для завоевания, чем самостоятельной силой. Ситуация изменилась после ошеломительного успеха британской армии под конец Семилетней войны (1763), в результате которой французы были изгнаны из Канады и Новой Шотландии, а испанцам пришлось оставить западную Флориду. Избавившись от иностранной угрозы, вынуждавшей континент до сего времени сохранять лояльность Вестминстеру, американские колонисты теперь могли требовать от Великобритании чисто номинального подчинения, и в случае несогласия организовать восстание. Кроме того, в 1776 году североамериканские колонии сильно разрослись: двухмиллионное население каждые тридцать лет удваивалось, все больше распространяясь в западном направлении. Это была экономически процветающая и самодостаточная с точки зрения обеспечения продуктами питания и многими товарами территория. Но правителям Британской империи потребовалось семь лет, чтобы осознать, что восставшие штаты практически неуязвимы перед сугубо морскими операциями и слишком огромны, чтобы их можно было подавить на суше с помощью армии, отправленной за три тысячи миль от дома.

Со временем получение независимости Соединенными Штатами принесло два важных последствия для мировой расстановки сил. Первое. С 1783 года за пределами Европы появился мощный промышленный, финансовый и, возможно, даже военно-технический центр, который мог оказать значительное долгосрочное влияние на баланс сил в мире, в отличие от других государств, также превосходящих европейские страны по масштабам, но уступающих им в экономическом плане, вроде Китая и Индии. Уже к середине XVIII века американские колонии заняли важное место в структуре международной морской торговли и начали делать первые, пока неуверенные шаги по пути индустриализации. По некоторым свидетельствам, провозгласившее свою независимость государство в 1776 году произвело чугуна и прутковой стали больше, чем во всей Великобритании. В последующие годы «объем выпуска продукции обрабатывающей промышленности вырос почти в 50 раз, и, таким образом, уже к 1830 году страна стала шестой в списке промышленно развитых стран мира»^{155}. Учитывая столь впечатляющие темпы роста, неудивительно, что даже в 1790-х годах его свидетели предрекали Соединенным Штатам в следующем столетии одну из ведущих ролей в мировой политике и экономике. Второе последствие Европа ощутила намного быстрее — особенно Британская империя, чья позиция могучей силы на «переднем фланге» европейской политики пошатнулась после появления на ее собственном атлантическом фронте потенциально враждебно настроенного государства, угрожающего владениям в Канаде и Вест-Индии. Конечно, это не создавало насущную проблему, а значительное расстояние между континентами, наряду с изолированностью США, не давали Лондону рассматривать американцев в качестве реального врага, каким, скажем, были для Вены турки или позднее русские. Тем не менее опыт войн 1779–1783 и 1812–1814 годов ясно показал, насколько Великобритании было бы трудно полностью сконцентрироваться на событиях в Европе, имея за спиной такого врага, как США.

Укрепление царской России гораздо быстрее повлияло на мировой баланс сил. Полный разгром Россией шведской армии под Полтавой (1709) заставил остальные державы осознать тот факт, что, казавшаяся до сих пор слишком удаленной и в определенной степени варварской, эта страна все же нацелена на то, чтобы активно участвовать в делах Европы. Когда амбициозный русский царь Петр Первый в краткие сроки создал военную флотилию в дополнение к своим новым опорным пунктам на Балтике (в Карелии, Эстонии и Ливонии), шведы были вынуждены прибегнуть к помощи британского флота, чтобы не допустить разгрома со стороны восточного колосса. На самом же деле в результате роста могущества России больше всего должны были пострадать поляки и турки. Только за время правления Екатерины Великой (1762–1796) Россия добавила к своим обширным территориям 200 тыс. квадратных миль. Еще более впечатляющими казались периодические вторжения российских войск на западе. Пугающее упорство, проявленное русскими в Семилетней войне, а потом временная оккупация их армией Берлина в 1760 году кардинально изменили мнение Фридриха Великого о своем соседе. Спустя сорок лет, во время Войны второй коалиции (1798–1802), русская армия под командованием генерала Суворова принимала активное участие в итальянской и альпийской кампаниях. Эти отдаленные операции были предвестником будущего похода русских от Москвы до Парижа в 1812–1814 годах^{156}.

Очень трудно определить точное положение России в мировом пространстве в XVIII веке. Ее армия зачастую превосходила по численности французскую, и в плане развития основных производств (текстильного, чугунолитейного) государство также делало большие успехи. Эту страну было очень трудно, а скорее, даже невозможно завоевать, по крайней мере силами западных государств. Статус же «пороховой империи» позволял не опасаться набегов кочевников с Востока. При этом Россия могла расширять свои человеческие и сырьевые ресурсы, а также объемы пахотных земель, что, в свою очередь, укрепляло ее положение среди великих держав. Под непосредственным контролем со стороны правительства в стране проводилась активная модернизация по многим направлениям, хотя темпы реализации и успешность такой политики зачастую преувеличиваются исследователями. Вместе с тем в России по-прежнему сохранялись многочисленные признаки отсталости: ужасающая нищета и жестокое обращение с людьми, крайне низкий уровень доходов на душу населения, плохие транспортные коммуникации, суровый климат, отставание в техническом развитии и образовании, не говоря уже о том, что многие из Романовых были реакционерами и слабохарактерными правителями. Даже грозная Екатерина в плане экономики и финансов ничего примечательного не совершила.

Кроме того, относительная стабильность Европы в военном, в частности организационно-техническом, плане в XVIII веке позволила России (за счет заимствования иностранного опыта и знаний) догнать, а затем и перегнать страны, обладавшие более скромной ресурсной базой; и это преимущество в виде количественного превосходства сохранялось до того момента, пока промышленная революция в течение последующего столетия не изменила масштаб и темпы ведения военных действий. До начала 1840-х годов, несмотря на многочисленные, перечисленные выше недостатки, русская армия порой могла представлять собой весьма грозную силу. На армию тратилась значительная часть (до 75%) государственного бюджета, а простой русский солдат был настолько вынослив, что российские полки могли воевать долго и далеко от родного дома, на что не способны были большинство других армий XVIII века. Это правда, что русская логистика зачастую сильно «хромала» (плохие лошади, неэффективная система снабжения, некомпетентные чиновники) и не позволяла стране в должной мере обеспечивать собственные кампании (поход на Францию 1813–1814 годах можно было считать маршем по «дружественной» территории, поддерживаемым значительными британскими субсидиями), но этих редких военных операций было достаточно, чтобы Россия заслужила репутацию грозного государства и заняла одно из ведущих мест в европейской политике еще к началу Семилетней войны. Со стратегической точки зрения появилась еще одна держава, которую можно было использовать для баланса сил и тем самым гарантировать, что у Франции в этот период не будет возможности доминировать на континенте.

Тем не менее все, что в начале XIX века такие авторы, как Алексис де Токвиль, прочили России и Соединенным Штатам, которых «благословили Небеса, чтобы влиять на судьбу половины земного шара», относилось к отдаленному будущему^{157}. В период же между 1660 и 1815 годами именно морская держава Великобритания, а не эти два континентальных монстра добились наиболее значительных успехов в окончательном смещении Франции с ее позиций «правителя мира». И здесь географическое положение тоже сыграло важную, хотя и не определяющую роль. Территориальное преимущество Великобритании Альфред Мэхэн подробно описал еще сто лет назад в своем классическом труде «Влияние морской силы на историю» (The Influence of Sea Power upon History, 1890): …

если страна расположена так, что она не вынуждена ни защищать себя со стороны суши, ни искать расширения территории с помощью сухопутных войск, то уже по самому единству своей цели, направленной в сторону требования морских интересов, она имеет преимущество сравнительно со страною, одна из границ которой континентальная^{158}.

Утверждение Мэхэна, безусловно, предполагает также наличие целого ряда дополнительных условий. Прежде всего, у правительства Великобритании не должно было быть отвлекающих факторов на собственной границе. После завоевания Ирландии и подписания с Шотландией Акта об унии (1707) данное условие можно было считать выполненным, хотя следует отметить, что время от времени предпринимаемые Францией попытки дестабилизировать обстановку на «кельтских окраинах» Лондон воспринимал как весьма серьезную опасность. Волнения в Ирландии были намного ближе к центру Британской империи, чем в стратегически важной, но далекой Америке. К счастью для Великобритании, никто из врагов так никогда и не сумел должным образом воспользоваться уязвимостью государства в этом отношении.

Вторым условием для утверждения Мэхэна является главенство на море и наличие более мощных военно-морских сил в сравнении с аналогичными сухопутными армиями. В основе здесь лежит глубокая убежденность в силе морской стратегии развития армии, имевшей немало сторонников^{159} и, судя по политическим и экономическим тенденциям начиная с XVI века, вполне себя оправдавшей. Постепенное смещение основных торговых путей из Средиземного моря в Атлантику и огромные доходы, которые могли принести колониальные и коммерческие предприятия в Вест-Индии, Северной Америке, в Индостане и на Дальнем Востоке, были на руку странам, расположенным в западной части европейского континента. Несомненно, также было необходимо, чтобы правительство осознавало всю важность морской торговли и было готово нести расходы на содержание значительного военного флота. При этом непременном условии британский политический истеблишмент к XVIII веку, но всей видимости, нашел удачный рецепт непрекращающегося роста национального богатства и мощи. Активное расширение внешней торговли упрочило британскую экономику, стимулировало развитие мореплавания и судостроения, наполнило национальную казну и стало важнейшим связующим звеном центра империи с колониями. Последние были не только точками сбыта британской продукции, но и источниками сырья — начиная с сахара, табака и тканей и заканчивая шкиперским имуществом (из Северной Америки), спрос на которое неумолимо рос. Королевский военно-морской флот в мирное время обеспечивал повсеместное уважительное отношение к британским торговцам и защищал от нападений, а во время войны занимался расширением колоний. Все это приносило стране значительные дивиденды как в политическом, так и в экономическом плане. Таким образом, торговля, колонии и военно-морской флот сформировали «магический треугольник», который обеспечил Великобритании долгосрочное преимущество.

Однако подобное объяснение процветания этого островного европейского государства справедливо лишь отчасти. Как и многие другие меркантилисты, Мэхэн подчеркивал особую важность для Великобритании внешней торговли перед внутренним производством, в частности он переоценивал значение «колониальной» торговли. На протяжении всего XVIII века сельское хозяйство по-прежнему оставалось основой британского благосостояния, и экспорт продукции (доля которого в общем национальном доходе до 1780-х годов составляла не менее 10%) нередко сталкивался с проблемами конкуренции с другими странами и тарифной политики, и никакое господство на море не могло компенсировать возникающие потери^{160}. Приверженцы морской стратегии развития также были склонны забывать о том, что британская торговля со странами Балтии, Германии и Средиземноморья, несмотря на менее динамичный рост, чем торговля сахаром, специями и рабами, по-прежнему имела очень важное экономическое значение[21]. И как показали события 1806–1812 годов, доминирование Франции в Европе могло иметь для британской обрабатывающей промышленности весьма печальные последствия. В таких условиях изоляционистская политика, проводимая в отношении других европейских государств, могла быть неоправданна чисто с экономической точки зрения.

Существовал также и очень важный «континентальный» аспект для большой британской стратегии, который можно выпустить из виду, если сосредоточить все внимание в направлении Вест-Индии, Канады и Индии. Англо-голландские военные конфликты в 1652–1654,1665–1667 и 1672–1674 годах были исключительно морскими. И это неудивительно, так как антагонизм этих двух морских держав лежал в плоскости коммерческого соперничества. Однако после «Славной революции» 1688 года на английском троне утвердился Вильгельм III Оранский, и все в корне изменилось. Главной опасностью для британских интересов на протяжении семи войн в период с 1689 по 1815 год была сухопутная армия Франции. Да, противостояние французов и англичан происходило и в Западном полушарии, и в Индийском океане, и в Египте, и во многих других местах; но эти кампании хотя и имели важное значение для торговцев из Лондона и Ливерпуля, никогда не представляли прямой угрозы национальной безопасности. Таковая могла возникнуть лишь в результате успешной французской кампании против голландцев, ганноверцев и пруссаков, в результате чего Франция на долгое время оставалась бы самой мощной державой в западной и центральной части Европы, что позволило бы ей аккумулировать достаточно ресурсов для масштабного судостроения и, в итоге, подрыва британской власти на море. Таким образом, союз с Соединенными провинциями не был личной прихотью Вильгельма III, но в результате последующим британским правителям пришлось воевать в Европе на протяжении нескольких десятилетий. Кроме того, был еще один убедительный аргумент в пользу интервенции (отголосок страхов Елизаветы I относительно Испании): врагам Франции необходимо помочь в самой Европе, чтобы в итоге не дать Бурбонам (и Наполеону) реализовать свои амбиции и при этом защитить собственные стратегические интересы. Согласно этой точке зрения, «морская» и «континентальная» стратегии были скорее взаимодополняющими, чем противоречащими друг другу.

Суть этого стратегического расчета хорошо выразил герцог Ньюкаслский еще в 1742 году:

Когда Франции нечего будет бояться на суше, она обойдет нас и на море. Я всегда считал, что наш флот должен защищать создаваемые нами альянсы на континенте, заставляя тем самым Францию распылять свои военные затраты, что в итоге позволит нам сохранить свое превосходство на море^{161}.

Такая поддержка Великобританией других стран с целью «распыления военных расходов Франции» существовала в двух основных формах. Во-первых, в форме непосредственных военных действий: организация рейдов на территории периферийных областей с целью отвлечения внимания французской армии и участие значительных сил в совместных операциях с союзниками Великобритании на основном фронте. Рейды обходились казне дешевле и поэтому были особо любимы некоторыми министрами, но, как правило, имели незначительный эффект и время от времени заканчивались полным провалом (как, например, высадка британского экспедиционного корпуса на остров Валхерен, 1809). Содержание же континентальной армии было намного затратнее как с точки зрения финансов, так и в отношении человеческих ресурсов, но, как показали кампании Мальборо и Веллингтона, оказывалось гораздо эффективнее для поддержания баланса сил в Европе.

Во-вторых, Великобритания оказывала своим союзникам финансовую поддержку, будь то покупка гессенских и прочих наемников для войны с Францией или предоставление субсидий участникам альянса. Фридрих Великий, к примеру, в период с 1757 по 1760 год ежегодно получал от Великобритании весьма щедрую помощь в размере ?675 тыс. А на заключительном этапе Наполеоновских войн поток британских денег стал просто гигантским (только в 1813 году союзники получили от Великобритании ?11 млн., а за всю войну с Наполеоном — ?65 млн.). Но все это было возможно только благодаря активному развитию британской внешней торговли и коммерции, в частности на прибыльных зарубежных рынках, что позволяло правительству до бесконечности брать кредиты и повышать налоги, не опасаясь банкротства. Таким образом, несмотря на то что стратегия «распыления расходов Франции» внутри Европы была недешевым делом, она, как правило, гарантировала, что французы в этих условиях не смогут ни организовать большую кампанию на море и тем самым помешать британской торговле, ни добиться доминирования на европейском континенте и создать угрозу вторжения в Великобританию. Все это позволило официальному Лондону спокойно финансировать собственные военные кампании и субсидировать своих союзников. Здесь сошлись преимущество географического положения и экономические интересы, вылившиеся в блестяще проводимую Великобританией стратегию «двуликого Януса»: «одним лицом повернувшись к континенту для поддержания нужного баланса сил, а другим — к морю для укрепления своего господства там»^{162}.

Только осознав всю важность вышеописанных финансовых и географических факторов, можно в полной мере понять, что кроется за цифрами статистики роста населения и военно-морской мощи в этот период (см. табл. 3–5). 

Таблица 3.

Население в ведущих странах мира, 1700–1800[22] (млн. человек)

Таблица 4.

Численность армий, 1690–1814^{163} (человек)

Таблица 5.

Размер флота, 1689–1815^{164} (количество линейных кораблей)

Ознакомившись со статистическими данными, читатели, впрочем, должны относиться к этим достаточно грубым цифрам с крайней осторожностью. Численность населения, особенно в ранний период, является весьма приблизительной (а в случае с Россией расхождение с реальностью может составлять до нескольких миллионов). Численность армии также очень сильно варьировалась в зависимости от периода, когда была произведена оценка: в начале, в середине или в конце военной кампании. В общее количество часто включали и большие подразделения, состоящие исключительно из наемников, и даже войска союзников, которых принудили участвовать в военных действиях (как это было в случае с Наполеоном). Указанное число линейных кораблей не означает, что все они были в состоянии боеготовности или что каждый из них имел подготовленную команду. Кроме того, статистические данные не учитывают такие факторы, как полководческое искусство генералов и адмиралов, их компетентность, сильный национальный дух или, наоборот, свойственное народу малодушие. Но даже при всем этом приведенные выше цифры могут по крайней мере в общих чертах показать основные политические тенденции в расстановке сил в рассматриваемый нами период: Франция и все больше и больше Россия занимают ведущие позиции с точки зрения численности населения и военной мощи; Великобритания практически не имеет себе равных на море; Пруссия становится могущественнее Испании, Швеции и Соединенных провинций; Франция, имея огромную армию во времена Людовика XIV и Наполеона, как никогда в этом столетии близка к доминированию в Европе.

Зная финансовые и географических аспекты этих ста пятидесяти лет противостояния между великими державами, можно увидеть, что для полноты картины, представленной в этих трех таблицах, следует сделать определенные уточнения. Например, быстрое сокращение размера армии Соединенных провинций относительно других государств никоим образом не говорит о сокращении расходов страны на войну — здесь голландцы еще долгое время играли одну из ведущих ролей. За военным невмешательством Соединенных Штатов мог скрываться стратегический маневр, призванный отвлечь внимание. Приведенные в таблице цифры также не демонстрируют весь военный вклад Великобритании, поскольку в 1813–1814 годах она могла наряду со своей субсидировать еще и 100-тысячную армию союзников (в 1813 году — даже 450-тысячную), а также 140-тысячные военно-морские силы^{165}. И наоборот, истинное могущество Пруссии и Габсбургской империи, которое в большинстве войн зависело от субсидий, может быть преувеличенным из-за размеров их армий. Как уже отмечалось выше, вооруженные силы Франции были менее эффективны из-за недостаточного финансирования и наличия геостратегических препятствий, а России — из-за экономической отсталости страны и огромной протяженности территории. Следует также помнить о сильных и слабых сторонах каждого государства, когда мы перейдем к более подробному рассмотрению самих военных кампаний.