Истинные победители военных кампаний 1763–1815 годов
В «передышке» длиной больше десятилетия, возникшей перед очередной фазой англо-французского противостояния, с трудом можно было рассмотреть возможный разворот в будущем Великобритании. Семилетняя война так подорвала налоговую систему и общественные структуры великих держав, что большинство ее лидеров ушли в оппозицию столь смелой внешней политики. Самоанализ и реформы стали главными на повестке дня. Военные потери Пруссии (полмиллиона погибших, включая 180 тыс. солдат) потрясли Фридриха, который теперь предпочитал вести более тихую и скромную жизнь. Несмотря на 300 тыс. погибших, армия Габсбургской империи выглядела не столь ужасно, но сама система правления, безусловно, нуждалась в изменениях, которые вызвали определенное недовольство на местах (особенно среди венгров) и настороженность министров Марии Терезии. В России Екатерине II пришлось запустить серьезные законодательные и административные реформы и подавлять восстание Пугачева (1773–1775). Однако это не помешало дальнейшей российской экспансии на юг и попыткам лишить Польшу остатков независимости, но эти маневры все еще могли рассматриваться как события регионального масштаба, далекие от грандиозных европейских альянсов, которые так занимали ведущие государства во время Семилетней войны. Теперь связи с западными монархиями были менее важны.
В Великобритании и Франции на повестке дня также стояли сугубо внутренние дела. Ужасающий рост государственного долга в обеих странах вынудил их искать новые источники дохода, а проводимые административные реформы, порождавшие многочисленные споры, все больше и больше портили уже натянутые отношения между Георгом III и оппозицией в Лондоне и между королевским двором и парламентами в Париже. Все это неизбежно делало британскую внешнюю политику в Европе еще более непоследовательной и интроспективной, чем она была во времена Питта. Тенденция усиливалась по мере нарастания конфликта с американскими колонистами по вопросам налогообложения и исполнения законов о торговле и навигации. У французов, однако, внутренние проблемы не затмили полностью вопросы внешней политики. Шуазель и его преемники, тяжело переживавшие поражение 1763 года, делали все возможное, чтобы укрепить положение Франции в будущем. Несмотря на необходимость экономить, французский флот активно развивался и увеличивался в размерах, а связи с Испанией становились все теснее. Людовик XV осуждал активную поддержку Шуазелем Испании в ее борьбе против Великобритании на Фолклендских островах в 1770 году, так как война с участием великих держав пагубно сказалась бы на финансах. Тем не менее французская политика продолжала носить явный антибританский характер и была нацелена на извлечение малейшей выгоды из проблем, с которыми Великобритания могла столкнуться за пределами острова{189}.
Дело в том, что, когда ссора Лондона с американскими колонистами переросла в открытые военные действия, Великобритания во многих отношениях была в заметно более ослабленном положении, чем в 1739 или 1756 году{190}. И здесь в значительной степени вина лежит на отдельных деятелях страны. Ни Норт, ни Шелберн, ни любой другой политик не могли встать во главе государства или предложить четкую и понятную стратегию. Политические распри, подпитываемые вмешательством Георга III и жесткими дебатами относительно ситуации с американскими колонистами, разделили нацию на два лагеря. Кроме того, за прошедшие годы ослабли две важные опоры британского могущества — экономика и флот. Экспорт, пережив бум во время Семилетней войны, стагнировал, а в 1770-х годах начал уменьшаться, отчасти из-за бойкота, объявленного колонистами, а затем и вследствие разгорающегося конфликта с Францией, Испанией и Нидерландами. За пятнадцать лет мира британский флот понемногу сдал свои позиции. Некоторым из английских адмиралов не хватало «зрелости», как и древесине, которая шла на строительство новых линейных кораблей. Отказ от стратегии ближней блокады после присоединения Франции к войне в 1778 году, возможно, спас британские суда от большего износа, но при этом в действительности лишил Великобританию господства на море: вспомогательные экспедиции на Гибралтар, в Вест-Индию и на североамериканское побережье в данном случае не стали полноценной заменой для эффективного контроля западных подступов французского побережья, способного предотвратить отправку вражеских флотилий на удаленные театры военных действий. К тому времени, когда силы британского флота были восстановлены, а его господство на море подтвердили победа адмирала Родни в сражении у острова Всех Святых и снятие блокады Гибралтара адмиралом Хоу в 1782 году, война в Америке практически закончилась.
Но даже если бы флот имел лучшее оснащение, а система управления государством была эффективнее, в конфликте 1776–1783 годов перед Великобританией все равно стояли бы две стратегические проблемы, с которыми она не сталкивалась ни в одной другой войне в XVIII веке. Во-первых, после распространения восстания по всей Америке для его подавления британские войска были вынуждены вести крупномасштабную континентальную военную кампанию за три тысячи миль от дома. Надежды Лондона решить проблемы, используя свое господство на море, не оправдались. Англичане не смогли, контролируя морские пути, поставить на колени практически самодостаточных колонистов (хотя, бесспорно, им все же удалось уменьшить приток оружия и людей из Европы). Завоевать и удержать все восточные территории Америки было бы затруднительно даже для Великой армии Наполеона, не говоря уже о британской армии образца 1770-х годов. Значительные расстояния и связанные с этим трудности коммуникации не только препятствовали эффективному стратегическому управлению военными действиями из Лондона или даже из Нью-Йорка, но также усугубляли проблемы снабжения: «каждый бисквит, солдат и пуля, необходимые британским войскам в Америке, должны были прежде преодолеть три тысячи миль по океану»{191}. Каких бы значительных улучшений в армии и на флоте ни достигало британское военное министерство, чудовищная нехватка транспорта и трудности с поставками все перечеркивали. Кроме того, колониальное сообщество было настолько децентрализовано, что захват населенного пункта или даже крупного города не оказывал большого влияния на ход войны. Власть британской короны удерживалась на оккупированных территориях, только пока там размещались регулярные части. Как только они уходили, повстанцы вновь свергали лоялистов и устанавливали свою власть. Если для захвата французской Канады двумя десятилетиями ранее потребовалось 50 тыс. британских солдат при значительной колониальной поддержке, сколько же теперь было необходимо для восстановления имперской власти — 150 тыс. или, может быть, 250 тыс.? По мнению одного известного историка, «скорее всего, вопрос восстановления британской власти в Америке не мог быть решен исключительно путем применения военной силы, как бы эффективно она ни использовалась»{192}.
Во-вторых, неожиданной проблемой реализации военно-политической стратегии стало то, что Великобритания сражалась в одиночку, не имея поддержки со стороны европейских партнеров, которые могли бы отвлечь французов. Несомненно, эти трудности носили в большей степени дипломатический, а не военный характер. Британцы теперь расплачивались за разрыв с Пруссией в 1762 году, за свое высокомерное обращение с Испанией, несправедливое отношение к перевозкам грузов такими нейтральными государствами, как Дания и Соединенные провинции Нидерландов. Россия также отказала в поддержке. В итоге у Лондона не оказалось друзей в Европе, более того, в 1780 году англичане, втянутые в противостояние с американскими мятежниками и франко-испанским флотом, стали свидетелями возникновения на континенте подозрительного альянса — Лиги вооруженного нейтралитета (Россия, Дания, Португалия) и проявлений враждебности со стороны Соединенных провинций. И дело здесь не только в неумелой британской дипломатии. Как уже отмечалось выше, в 1760–1770-х годах интересы восточноевропейских монархий находились в стороне от Запада и были сосредоточены на будущем Польши, баварском наследстве и отношениях с турками. Намерение Франции, как и в дни правления Людовика XIV, стать «властителем Европы», вероятно, могло сдержать такое разделение интересов, но относительное сокращение численности ее армии после Семилетней войны и недостаточно активное политическое участие в жизни Восточной Европы привели к тому, что острое беспокойство Лондона относительно французских проектов начиная с 1779 года бывшие союзники не разделяли. Русские при Екатерине II были, вероятно, самыми сочувствующими, но даже они не собирались вмешиваться, если не было реальной опасности захвата Великобритании.
Наконец, еще один существенный факт: на этот раз Франция приняла аргументы Шуазеля и теперь сопротивлялась искушению напасть на Ганновер или запугать голландцев. Войну против Великобритании нужно вести только за границей, таким образом отделяя «континентальную» часть традиционной британской стратегии от «морской». Впервые за все время французы сконцентрировали свои ресурсы на военных действиях на море и в колониях.
Результаты оказались более чем удивительными и разрушили всю систему доказательств британских изоляционистов, согласно которой такой конфликт, не обремененный континентальными союзниками и кампаниями, был наилучшим вариантом для островного государства. Во время Семилетней войны французский флот ежегодно получал из казны всего 30 млн. ливров, что составляло лишь одну четвертую средств, направляемых на поддержание французской армии, и одну пятую часть ежегодного финансирования королевского флота Великобритании. Начиная с середины 1770-х годов бюджет военно-морского флота Франции устойчиво рос. К 1780 году он составлял уже порядка 150 млн. ливров, а к 1782 году достиг фантастического уровня в 200 млн{193}. На начало войны Франция имела 52 линейных корабля, многие из которых были больше британских, и вскоре их число увеличилось до 66 судов. Следует также добавить, что испанский флот состоял из 58 линейных кораблей, а голландский в 1780 году насчитывал не более 20 судов. И хотя британский флот сохранял свое превосходство над другими морскими державами (66 линейных кораблей в 1778 году, 90 — в 1779-м), теперь он часто сталкивался с противником, который превосходил его по численности. В 1779 году Великобритания потеряла контроль над Ла-Маншем, и вторжение франко-испанских войск стало более чем реальным. В 1781 году в устье Чесапикского залива сошлись английская флотилия адмирала Грейвза и французская под командованием де Грасса. Численное превосходство французов заставило англичан отказаться от выхода из залива и, таким образом, привело к капитуляции Корнуоллиса в Йорктауне и к окончанию американской кампании. Даже после того как королевский флот увеличился в размерах (в 1782 году он насчитывал уже 94 линейных корабля), а флот противников, наоборот, уменьшился (у Франции до 73 линейных кораблей, у Испании — до 54, у Соединенных провинций — до 19), разница все равно оставалась слишком ничтожной, чтобы решить все стоящие перед страной задачи: защитить североатлантические караваны, время от времени освобождать Гибралтар, охранять выход из Балтийского моря, направлять эскадры в Индийский океан и поддерживать военные операции в Карибском море. Британское военное превосходство на море было временным и локальным, а не подавляющим, как в предыдущие войны. Сам факт того, что французская армия не вела боевых действий в Европе, во многом был связан с неблагоприятным состоянием дел островного государства.
К 1782 году финансовое напряжение, вызванное необходимостью содержания огромного морского флота, поразило французскую экономику и вынудило правительство пойти на ограничения в обеспечении судов шкиперским имуществом и серьезно сократить численность матросов. Кроме того, некоторые французские министры боялись, что война отвлечет ресурсы из Европы и таким образом лишит страну возможности играть значимую роль на континенте. Подобные политические расчеты, а также опасения, что британцы и американцы вскоре разрешат все свои разногласия, заставили Париж надеяться на скорый конец военных действий. С экономической точки зрения их голландские и испанские союзники находились в одинаково плачевном состоянии. Вместе с тем финансовая устойчивость Великобритании, значительный рост экспорта начиная с 1782 года, а также постоянные улучшения, предпринимаемые государством в отношении своего военного флота, не могли помочь Лондону ни стать победителем, ни убедить политические фракции поддержать войну, когда Америка уже была явно потеряна для империи. И хотя британские концессии по Версальскому мирному договору 1783 года (Менорка, Флорида, Тобаго) едва ли можно было рассматривать как большую потерю имперских приобретений 1763 года, французы были удовлетворены появлением Соединенных Штатов Америки, что стало серьезным ударом по международному положению Великобритании. С точки зрения Парижа стратегический баланс сил(нарушенный во время Семилетней войны, теперь был в значительной степени восстановлен, хотя и огромной ценой.
В Восточной Европе, наоборот, стратегический баланс сил не пережил особых изменений в связи с маневрами трех больших монархий в течение нескольких десятилетий начиная с 1763 года{194}. Основной причиной такой стабильности являлась трехсторонняя природа отношений: ни Берлин, ни особенно Вена, ни даже более решительно настроенный Санкт-Петербург не хотели провоцировать друг друга на создание враждебного союза или включение в борьбу в рамках Семилетней войны. Краткая и сверхосторожная кампания во время Войны за баварское наследство (1778–1779), когда Пруссия решила пресечь попытки Австрии расширить свои владения, была одним из подтверждений большого желания сторон избежать тех потерь, которые всегда несло противостояние с участием великих держав. Поэтому дальнейший захват территории мог происходить только в результате дипломатических «соглашений» за счет более слабых государств, например Польши, которая пережила раздел своих земель в 1772–1773, 1793 и 1795 годах. В последние же годы она находилась под большим влиянием Французской революции, и Екатерина II всеми силами стремилась уничтожить «якобинцев» в Варшаве, а Пруссия и Австрия хотели компенсировать на востоке свои западные потери в борьбе с Францией. Но даже возникшая обеспокоенность стран Европы в отношении последствий Французской революции существенно не повлияла на их взаимный антагонизм и неготовность к компромиссам, которые сопровождали политику трех восточных монархий в отношении друг друга все эти годы.
Учитывая географические и дипломатические границы отношений в этом треугольнике, неудивительно, что Россия продолжала укреплять свои позиции относительно как Австрии, так и Пруссии. Несмотря на свою отсталость, она была все же менее уязвима, чем ее западные соседи, которые усиленно пытались умилостивить грозную Екатерину. Этот факт и традиционное стремление русских получить контроль над Польшей привели к тому, что в итоге большая часть последней при разделе попала под власть Санкт-Петербурга. Кроме того, южные границы России были открыты и «достаточно непрочны», что позволило ей в начале 1770-х годов за счет Турции значительно расширить свои владения в этом направлении: в 1783 году был официально аннексирован Крым, а в 1792-м добавились земли вдоль северного побережья Черного моря. Все это подтверждало снижение власти Османской империи и втайне волновало Австрию и Пруссию ничуть не меньше, чем государства, которые активно стремились остановить российскую экспансию (например, Швеция в 1788-м, а Великобритания при Питте-младшем в 1791 году). Но Вена и Берлин не желали ссориться с Санкт-Петербургом, а западные державы были слишком увлечены решением своих проблем, чтобы играть сколько-нибудь заметную роль в происходящем в Восточной Европе. В итоге быстрому укреплению Российской империи ничто не мешало.
Структура международных отношений в течение почти десятилетия вплоть до 1792 года не обнаруживала ни малейших попыток изменить картину мира. По большей части случайные ссоры между основными игроками не были связаны с региональным притязаниями, поэтому никакой угрозы нарушения общего равновесия сил не виделось. Если будущее Польши и Османской империи занимало ведущие государства Восточной Европы, то внимание западных держав было традиционно приковано к решению судьбы исторических Нидерландов и выяснению отношений между «конкурирующими торговыми империями». Инцидент англичан и испанцев в заливе Нутка (1790) поставил обе страны на грань войны, и это состояние длилось, пока Испания пусть неохотно, но уступила сопернику. И хотя отношения между Великобританией и Францией были менее острыми (в первую очередь из-за ресурсного истощения обоих государств после 1783 года), они все же продолжали оставаться непримиримыми соперниками на коммерческом фронте. Их взаимные подозрения не замедлили проявиться во время внутреннего кризиса в Нидерландах в 1787–1788 годах, когда профранцузская партия «Патриот» была отстранена от управления страной прусскими войсками, направляемыми агрессивно настроенным Питтом-младшим.
Более энергичная дипломатия Питта была отражением не только его личных качеств, но и общего восстановления сил Великобритании на фоне других великих держав после неудач 1783 года. Потеря Америки не нанесла существенного ущерба трансатлантической торговле страны; на самом деле экспорт в Соединенные Штаты быстро развивался, и этот рынок вкупе с индийским были намного больше, чем контролируемые Францией. За шесть лет (1782–1788) объем перевозок британских коммерсантов увеличился в два с лишним раза. Промышленная революция шла полным ходом, подгоняемая ростом потребительского спроса как в стране, так и за ее пределами, стимулируемая появлением большого количества изобретений; а уровень производительности британского сельского хозяйства не отставал от растущих потребностей в продовольствии постоянно прибывавшей численности населения. Фискальные реформы Питта улучшили финансовое положение государства и восстановили его кредитоспособность, при этом значительные суммы продолжали выделяться на содержание огромного, но хорошо управляемого флота. Имея такой прочный фундамент, британское правительство считало, что могло бы играть более активную роль и за пределами страны, если этого потребуют национальные интересы. В целом, однако, ни политики в Уайтхолле, ни Вестминстер не планировали в обозримом будущем масштабной войны против какой-либо из великих держав Европы{195}.
Но все же самой явной причиной, по которой в Европе в тот период не разразился большой конфликт, по всей вероятности, было ослабление Франции. В течение нескольких лет после победы в 1783 году она сохраняла сильные позиции на мировой политической арене, а ее экономика, как и внешняя торговля с Вест-Индией и Левантом, росла большими темпами. Тем не менее война 1778–1783 годов обошлась Франции дороже, чем предыдущие три вместе взятые, а отказ от реформирования национальной финансовой системы на фоне роста политического недовольства, экономического кризиса и целого букета социальных болезней дискредитировал старый режим. С 1787 года по мере нарастания внутреннего кризиса Франция казалась еще менее способной играть решающую роль во внешней политике. Дипломатическое поражение в Нидерландах было вызвано прежде всего признанием французского правительства, что оно просто не может позволить себе финансировать войну против Великобритании и Пруссии, в то время как лишение поддержки Испании в конфликте в заливе Нутка было следствием ограничения прав на объявление войны, наложенного на Людовика XVI Законодательным собранием. Все это едва ли располагало к тому, чтобы Франция в ближайшие годы пыталась изменить «старый порядок» в Европе.
Конфликт, призванный связать большую часть сил и ресурсов континента на двадцать с лишним лет, между тем начинал медленно и неуклонно развиваться. Французы были заняты исключительно внутренними распрями, последовавшими за падением Бастилии. И хотя возросшая радикализация французской политики обеспокоила некоторые иностранные правительства, возникшая как в Париже, так и в провинциях суматоха вызывала ощущение, что Франции не до общеевропейской политики. Исходя из этого, Питт уже в феврале 1792 года начал предпринимать попытки сократить военные расходы Великобритании, в то время как на востоке три большие монархии были в значительной степени заняты разделом Польши. Только усиливавшиеся слухи о готовящемся заговоре эмигрантов-роялистов, стремившихся восстановить в стране монархию, а также стремление самих французских революционеров к более агрессивной политике на своих границах привели в итоге к развязыванию войны. Медлительность и неуверенность союзнической армии при переходе французской границы показали, насколько плохо она была готова к противостоянию, что, в свою очередь, позволило революционерам добиться победы над противником в случайном столкновении при Вальми (сентябрь 1792). И только на следующий год, когда успехи французской армии начали угрожать спокойствию Рейнланда, исторических Нидерландов и Италии, а Людовик XVI был казнен, стал очевиден радикальный республиканизм нового режима в Париже, и противостояние обрело стратегическую и идеологическую форму. К Пруссии и Габсбургской империи, первыми вступившими в войну с Францией, теперь присоединилось огромное множество других государств, возглавляемых Великобританией и Россией и включавших всех соседей новообразованной Французской республики.
Хотя ретроспективно легко понять, почему первая антифранцузская коалиция (1793–1795) потерпела поражение, но тогда проигравшие испытали удивление и горькое разочарование: перевес сил был менее явным, чем в любой другой войне до этого. В конечном счете Французская революция привела к целому ряду отчаянных мер: сначала массовое восстание, затем мобилизация всех захваченных национальных ресурсов для борьбы с многочисленными внешними врагами. Кроме того, как отмечают многие публицисты, в течение двух и даже трех десятилетий, предшествовавших событиям 1789 года, французская армия переживала очень важный период реформирования в плане организации, планирования, применения артиллерии, а также тактики ведения боя. Революция же смела все преграды, возведенные прежним аристократическим обществом на пути к новым идеям, и, когда началась война, дала реформаторам возможность реализовать задуманное. Методы ведения «тотальной войны» для внутреннего фронта и обновленная тактика боя для противостояния внешнему врагу были отражением вырвавшихся наружу французских демагогических сил, тогда как осторожные, нерешительные действия коалиционной армии символизировали привычки старого порядка{196}. Обладая почти 650-тысячной армией (июль 1793), солдаты которой были полны энтузиазма и готовы к рискам, ожидающим их на долгих маршах и при применении агрессивной тактики, французы вскоре наводнили соседние территории. Это означало, что теперь все затраты на содержание этой армады в значительной степени лягут на плечи населения областей за пределами Республики, тем самым ускоряя процесс восстановления французской экономики.
Любое государство, желающее ослабить этот безрассудный экспансионизм, должно было иметь соответствующие средства сдерживания в таком новом для всех военном противостоянии. И эту задачу нельзя было назвать непосильной. Действия французской армии в период командования ею Дюмурье и даже во время более масштабных и тщательно продуманных кампаний Наполеона показали ее недостаточную организованность и подготовленность, а также слабость снабжения и коммуникаций, что открывало перед хорошо подготовленным противником большие преимущества. Но где же было взять такого противника? Дело не только в том, что старые генералы и неповоротливые, перегруженные обозами войска Коалиции были тактически не готовы к столкновению с колоннами французских стрелков. Главной причиной было отсутствие у врагов Франции необходимого политического единства и четкой стратегии. В армии Республики, очевидно, не существовало никакой исключительной политической идеологии по очистке ее рядов от солдат и граждан старого режима; на самом деле многие из них прониклись идеями Революции, и только когда намного позже армия Наполеона от «освобождения» перешла к завоеваниям и грабежам, враг смог использовать патриотизм местного населения, чтобы остановить распространение французской гегемонии.
Более того, в самом начале мало кто из участников Коалиции серьезно относился к французской угрозе. Между союзниками отсутствовало полное согласие относительно целей и стратегии. Они были едины лишь в одном — в желании получить еще больше субсидий от Великобритании. Помимо всего, первые годы революционной войны частично совпали с очередным разделом Польши. Несмотря на свои резкие высказывания в адрес Французской революции, Екатерину II больше интересовал вопрос лишения Польши независимости, чем отправка русских войск в Рейнланд. Это заставило обеспокоенное прусское правительство, разочарованное результатами своих кампаний на западном направлении, перебрасывать все больше и больше войск с Рейна на Вислу, что, в свою очередь, вынуждало Австрию держать 60-тысячную армию у своих северных границ на случай вторжения России и Пруссии на оставшуюся территорию Польши. Когда в 1795 году произошло третье и последнее разделение, стало абсолютно ясно, что Польша была намного более эффективным союзником для Франции в ее «предсмертных муках», чем во времена, когда та была нормально функционирующим государством. К тому времени Пруссия уже заключила мир с Францией и отдала ей левый берег Рейна, оставив Германию в состоянии неустойчивого нейтралитета и таким образом давая возможность французам сосредоточить все свое внимание на других направлениях. Большинство мелких немецких государств последовали за Пруссией. Нидерланды были захвачены и преобразованы в Батавскую республику. Испания, также покинув Коалицию, вновь вернулась к прежним антибританским договоренностям с Францией.
В итоге остались лишь Сардиния-Пьемонт, которая в начале 1796-го была повержена Наполеоном, несчастная Габсбургская империя, потерявшая большую часть Италии и вынужденная подписать Кампо-Формийский мир (октябрь 1797), и Великобритания. Несмотря на желание Питта-младшего, следуя примеру своего отца, остановить французский экспансионизм, британское правительство тоже было не в состоянии вести войну с должной решимостью и следовать четкой стратегии{197}. У экспедиционного корпуса, отправленного во Фландрию и Голландию, под командованием герцога Йоркского в 1793–1795 годах не было ни сил, ни достаточной подготовки для противостояния французской армии, и под конец кампании остатки измученного войска вернулись через Бремен домой. Кроме того, как часто бывало раньше, министры (Дандас и Питт) предпочли «британский метод ведения войны» (колониальные операции, морская блокада и набеги на побережье вражеской территории) крупномасштабным военным действиям на континенте. Учитывая подавляющее превосходство королевского флота и упадок флота французского, такая стратегия выглядела весьма заманчивой. Но потери британской армии в вест-индских операциях 1793–1796 годов, вызванные отчасти различными болезнями, показали, как дорого обошлись Лондону эти стратегические диверсии: 40 тыс. убитых и еще 40 тыс. уволенных из армии из-за непригодности к дальнейшей службе (больше, чем за время войны на Пиренейском полуострове). Затраты казны при этом составили как минимум ?16 млн. И вряд ли возросшее доминирование Великобритании на неевропейских театрах военных действий и периферийные кампании в районе Дюнкерка и Тулона компенсировали рост влияния Франции в Европе. Наконец, запрашиваемые Пруссией и Австрией субсидии за продолжение участия их армий в войне выросли до гигантских размеров, и их уже было просто невозможно удовлетворить. Другими словами, британская стратегия была одновременно неэффективной и дорогой, и в 1797 году, когда Банк Англии приостановил платежи монетами, а в Спитхеде и Норе вспыхнули мятежи на кораблях, вся выстроенная система чуть не рухнула. Глядя на проблемы англичан, обессилившие австрийцы пошли на подписание мирного договора и присоединились к государствам, уже признавшим главенство Франции в Западной Европе.
Но если британцы не могли победить Францию, то и революционное правительство, в свою очередь, было неспособно лишить врага господства на море. Первоначальные попытки вторжения в Ирландию и проведение рейдов на западном побережье Англии практически не принесли никаких результатов, хотя виновата тут в большей степени была погода, а не качественная система обороны. Несмотря на страх, временно воцарившийся на острове после приостановки платежей монетами в 1797 году, британская финансовая система оставалась непоколебимой. Вступление в войну Испании и Нидерландов на стороне Франции привело к уничтожению испанского флота у мыса Святого Винсента (февраль 1797) и к сокрушительному удару по голландскому в сражении при Кампердауне (октябрь 1797). Новым союзникам Франции также пришлось потерять большую часть своих колоний на Востоке и в Вест-Индии, а также Коломбо, Малакку, мыс Доброй Надежды, которые стали для Великобритании новыми торговыми рынками и военно-морскими базами. Не желая платить высокую цену за мир, которую французское правительство требовало от англичан, Питт и его соратники-министры решили продолжить борьбу, введя подоходный налог и делая все новые займы для финансирования войны, которая из-за сосредоточения французских войск вдоль материкового побережья Ла-Манша превращалась больше в защиту государственных границ, чем в отстаивание безопасности империи.
Возникающая отсюда большая стратегическая дилемма определила собой последующие два десятилетия противостояния между Францией и Великобританией. Они, словно кит и слон, безусловно, были лидерами, но каждый в своей епархии. Между тем контроль англичан над морскими путями сам по себе не мог разрушить французскую гегемонию в Европе, как и военное превосходство Наполеона на суше не могло привести к сдаче островитян. Кроме того, активное расширение Францией своих владений и политическое запугивание соседей вызвали волну негодований, и правительство в Париже не было уверено, что многие из государств будут долго мириться с их абсолютной властью в Европе, пока Великобритания сохраняет независимость и в состоянии предложить своим потенциальным союзникам субсидии, боеприпасы и даже солдат. Очевидно, что так считал и Наполеон. В 1797 году он заявил: «Необходимо сосредоточить все наши силы на создании флота и уничтожить Англию. Как только мы это сделаем, Европа будет у наших ног»{198}. Но достичь своей цели французы могли, только успешно реализуя соответствующую морскую и торговую стратегию против Великобритании; одних военных достижений на суше было недостаточно. В свою очередь, англичанам также необходимо было ограничить доминирование Наполеона на континенте, используя как прямые интервенции, так и поддержку союзников, поскольку просто господства королевского флота на море также не хватало. И пока один участник противоборства чувствовал себя хозяином лишь на суше, а другой — на море, никто из них не имел уверенности и ощущения безопасности. Каждый стремился найти новые средства воздействия на противника и новых союзников, которые бы изменили баланс сил.
Старания Наполеона изменить этот баланс в свою пользу отличались смелостью и рискованностью. Используя непрочное положение англичан в Средиземноморье, летом 1798 года он со своей 31-тысячной армией оккупировал Египет и таким образом получил контроль над Левантом, Османской империей и проходом в Индию. Почти в то же самое время внимание британцев было отвлечено еще одной французской экспедицией — в Ирландию. Каждый из этих ударов в случае успеха имел бы весьма серьезные последствия для Великобритании, находящейся в шатком положении. Но ирландское вторжение не было масштабным, к тому же оно запоздало по времени, и к началу сентября англичанам удалось его остановить. К этому времени вся Европа уже знала о разгроме французского флота Нельсоном в битве при Абукире и последовавших неудачах Наполеона в Египте. Как Париж и предполагал, неудачи подтолкнули страны, недовольные доминированием Франции в Европе, перейти от нейтралитета к участию в войне Второй коалиции (1798–1800). Помимо небольших государств, таких как Португалия и Неаполитанское королевство, на английской стороне теперь были Россия, Австрия и Турция. Они собирали свои армии и вели переговоры относительно субсидий. Потеряв Менорку и Мальту, проиграв сражения с австро-российской армией в Швейцарии и Италии и не достигнув успеха в кампании под руководством самого Наполеона в Леванте, Франция оказалась в непростой ситуации.
Но Вторая коалиция, как и Первая, имела очень шаткую политическую и стратегическую основу{199}. Очень не хватало Пруссии, что не позволяло коалиции открыть северогерманский фронт. Преждевременная кампания, предпринятая неаполитанским королем, закончилась катастрофой, а плохо подготовленная англо-российская экспедиция в Голландию не смогла найти поддержки у местного населения, и в итоге войска были вынуждены покинуть страну. Не делая выводов о том, что континентальные операции должны иметь лучшую подготовку и иные масштабы, и заботясь лишь о финансовых и политических препятствиях, связанных с увеличением армии, британское правительство вернулось к своей традиционной политике «набегов» на побережье врага. Но их локальные атаки на Бель-Иль, Ферроль, Кадис и прочие пункты не принесли какой-либо стратегической пользы. Еще хуже, что австрийцы и русские не смогли договориться о совместной защите Швейцарии, и русской армии пришлось идти на восток через горы; это сильно разочаровало Павла I в союзниках, укрепив подозрения относительно проводимой Великобританией политики и готовность начать переговоры с Наполеоном, вернувшимся из Египта во Францию. После выхода России из коалиции австрийцы ощутили на своей шкуре всю ярость французской армии: сначала в сражениях при Маренго и Хёхштадте (оба — июнь 1800), а шесть месяцев спустя при Хоэнлиндене, что заставило официальную Вену в очередной раз пойти на подписание мирного договора. Воспользовавшись таким поворотом событий, Пруссия и Дания захватили Ганновер, а Испания начала вторжение в Португалию. Великобритания к 1801 году фактически осталась в одиночестве, как и три года назад. На севере Европы Россия, Дания, Швеция и Пруссия образовали новую лигу вооруженного нейтралитета.
С другой стороны, британцы вновь добились успехов в своей морской кампании и в операциях за пределами европейского континента. Мальта была освобождена от французов, и королевский флот получил еще одну важную стратегическую базу. Датский флот, находившийся на передовых рубежах новой лиги вооруженного нейтралитета и призванный блокировать британскую торговлю на Балтике, был разбит у Копенгагена (хотя убийство Павла I несколькими днями ранее в любом случае означало конец существования лиги). Тогда же, в марте 1801 года, британский экспедиционный корпус разгромил наполеоновскую армию в Александрии, что позже привело к полному выводу французских войск из Египта. Кроме того, в Индии англичане разбили армию Типу Султана, правителя в Майсуре, которого поддерживала Франция. Это позволило победителям получать дополнительную прибыль на севере страны. Под власть Британской короны перешли также французские, голландские, датские и шведские владения в Вест-Индии.
Вместе с тем отсутствие к 1801 году серьезного союзника на континенте и безрезультатная англо-французская кампания заставили многих политических деятелей в Англии задуматься о мире. Их настроения разделяли и коммерсанты, торговые дела которых в Средиземноморье очень сильно страдали из-за войны. На балтийскую торговлю противостояние повлияло в меньшей степени. Отставка Питта, поводом для которой стала его попытка провести акт об уравнивании католиков в политических правах с протестантами, ускорила процесс начала переговоров. В свою очередь, Наполеон мало что терял от такого перемирия: Франция продолжит расширять свое влияние в государствах-сателлитах, в то время как британцы будут лиишены прежних коммерческих и дипломатических привилегий в этих территориях; французский флот, разбросанный по различным портам, сможет наконец воссоединиться; экономика получит передышку перед следующим раундом противостояния. В результате позиция британцев, которые особо не критиковали правительство за заключение Амьенского мира (март 1802), постепенно изменилась, когда стало очевидно, что Франция продолжает свою борьбу, только другими средствами. Британская торговля была запрещена в значительной части Европы. Лондону строго указали на то, чтобы он держался в стороне от внутренних дел голландцев, швейцарцев и итальянцев. Вместе с тем сообщения об интригах и агрессиях со стороны французов шли от Маската до Вест-Индии и от Турции до Пьемонта. Подобного рода информация, а также реализация Францией масштабной программы по расширению и улучшению своего военного флота заставили британское правительство, возглавляемое Генри Аддингтоном, в мае 1803 года отказаться от возвращения Мальты, что привело к переходу противостояния двух ведущих держав Европы в активную стадию{200}.
Этому заключительному раунду в череде семи основных англо-французских войн, произошедших в период с 1689 по 1815 год, суждено было продлиться двенадцать лет. И это стало серьезнейшей проверкой на прочность для всех его участников. Как и прежде, у каждой из воюющих сторон были свои сильные и слабые стороны. Несмотря на определенные сокращения, на момент возобновления военных действий британский флот был очень силен. Пока грозные английские эскадры блокировали береговую линию Франции, та теряла свои заокеанские империи и своих сателлитов. Сен-Пьер и Микелон, Сент-Люсия, Тобаго и Голландская Гвиана[24] были захвачены еще до Трафальгарского сражения. Кроме того, англичане продвинулись еще дальше в Индии. В 1806 году пал мыс Доброй Надежды, в 1807-м — остров Кюрасао и датская Вест-Индия, в 1808-м — некоторые из Молуккских островов, в 1809-м — Кайенна, Французская Гвиана, Сан-Доминго, Сенегал и Мартиника, в 1810-м — Гваделупа, Маврикий, Амбон и острова Банда, в 1811-м — Ява. И снова это не оказало непосредственного влияния на расстановку сил в Европе, но укрепило господство Великобритании на заокеанских территориях и открыло для нее новые возможности для экспорта после потери доступа к традиционным рынкам в Антверпене и Ливорно. Это побудило Наполеона уже на ранних стадиях войны с особой серьезностью рассматривать необходимость вторжения в южную часть Англии. Каждая из сторон ждала заключительного, решающего столкновения: одна — собирая в Булонском лесу Великую армию, вторая — вернув в 1804 году в правительство мрачного и решительного Питта.
На самом деле военные кампании на море и на суше в 1805 — 1808 годах, несмотря на несколько известных сражений, в очередной раз продемонстрировали стратегические ограничения подобного противостояния. Французская армия превосходила как минимум втрое своего британского противника и была значительно лучше подготовлена, но для того чтобы благополучно высадиться на английский берег, необходимо было еще и контролировать ситуацию на море. В количественном выражении французский флот выглядел весьма внушительно (порядка 70 линейных кораблей) — прямое доказательство того, какими значительными ресурсами обладал Наполеон. Помимо этого еще более 20 линейных кораблей на момент вступления в войну с Великобританией в конце 1804 года могла выставить Испания. Однако франко-испанские флотилии были рассредоточены в полудюжине гаваней, и их объединение было невозможно без риска столкнуться с британским королевским флотом, намного более искушенным в морских баталиях. Разгром англичанами флотов обеих стран-противников в октябре 1805 года при Трафальгаре продемонстрировал «качественную разницу» между военно-морскими силами противоборствующих сторон. Однако столь грандиозная победа, гарантирующая безопасность британских островов, в то же время не смогла ослабить позиции Наполеона на суше. Поэтому Питт всеми силами пытался заманить в Третью коалицию Россию и Австрию, обещая по ?1,75 млн. за каждые 100 тыс. солдат, выставленных против французов. Но еще до Трафальгарского сражения Наполеон отправил свою армию из Булонского леса в верховья Дуная, где она разбила австрийцев под Ульмом, а затем, продолжив двигаться в восточном направлении, в декабре под Аустерлицем сокрушила 85-тысячные австро-российские войска. Подавленная подобными поражениями Вена была вынуждена в третий раз пойти на мир, и французы смогли вернуть контроль над Апеннинским полуостровом, вынудив англо-российские войска спешно покинуть его{201}.
Неизвестно, эти ли новости стали причиной преждевременной кончины Питта в начале 1806 года, но они точно показали, насколько трудно будет низвергнуть военный гений Наполеона. Следующие несколько лет прошли под знаком французского господства в Европе (см. карту 7). Пруссия, отсутствие которой ослабило коалицию, в октябре 1806 года внезапно объявила войну Франции и уже через месяц была повержена. Совсем иначе обстояло дело с многочисленной и несгибаемой российской армией. Но выдержав несколько сражений, в битве при Фридланде (июнь 1807) она понесла огромные потери. По результатам мирных договоренностей в Тильзите Пруссия практически была превращена в государство-сателлит, а Россия, легко отделавшись, соглашалась прекратить торговые отношения с Великобританией и обещала в конечном счете присоединиться к французскому альянсу. После того как южные и большая часть западных германских государств вошли в Рейнский союз, а западная Польша превратилась в Великое герцогство Варшавское, после того как Испания, Италия и исторические Нидерланды перешли под власть Наполеона и Священной Римской империи настал конец, — на всем протяжении между Португалией и Швецией не осталось ни одного независимого государства, а значит, и потенциального союзника Великобритании. Это, в свою очередь, дало возможность Наполеону нанести весьма сокрушительный й показательный удар по «нации торговцев». Он запретил экспорт британских товаров в Европу, что должно было подорвать экономику противника. В то же время Франция для собственных нужд начала аккумулировать древесину, мачты и прочие кораблестроительные материалы, недоступные теперь королевскому флоту. Все это было должно ослабить британцев еще до начала непосредственного вторжения на остров. Учитывая зависимость Великобритании от европейских рынков как для экспорта своей продукции, так и для покупки балтийских мачт и далматинского дуба для флота, можно признать, что над страной нависла очень серьезная угроза. И наконец, сокращение доходов от экспорта могло лишить Лондон средств для субсидирования своих союзников и финансирования собственных экспедиционных корпусов.
Как никогда прежде, в этой войне экономические факторы переплетались со стратегическими. На этом центральном этапе англо-французской борьбы за превосходство — между Берлинским и Миланским декретами Наполеона, запрещающими торговлю с Великобританией (1806–1807), и французским отступлением из Москвы (1812) — следует остановиться подробнее для анализа сильных сторон обоих противников. Каждый из них использовал малейшую возможность для разрушения экономики другого, и в итоге любое рано или поздно возникающее слабое место могло иметь для той или другой стороны печальные политические последствия.
Вне всяких сомнений, необычно высокая степень зависимости Великобритании от внешней торговли, существовавшая на тот момент, сделала страну очень уязвимой для торговой блокады, организованной против нее в рамках «континентальной системы» Наполеона{202}. В 1808, а затем в 1811–1812 годах коммерческая война, развязанная французами и их самыми верными сателлитами (к примеру, датчанами), привела к кризису в экспортоориентированных отраслях британской экономики. Склады мануфактурщиков были забиты продукцией, а в лондонских доках уже не знали, куда сгружать очередную партию колониальных товаров. Безработица в городах и волнения в графствах еще больше напугали деловые круги и вынудили многих экономистов призывать к заключению мира. Этому способствовал и ошеломляющий рост государственного долга. После ухудшения отношений с Соединенными Штатами и сокращения с 1811 года объемов экспорта на этот важный для Великобритании рынок экономическое давление казалось почти невыносимым.
На деле же все эти угрозы удалось пережить, и в первую очередь потому, что они никогда не носили долгосрочного характера и не были достаточно последовательными, чтобы оказать полноценный эффект на британскую экономику. Революция в Испании, направленная против французской гегемонии, ослабила давление экономического кризиса 1808 года в Великобритании, так же как и разрыв России с Наполеоном облегчил последствия резкого спада в 1811–1812 годах, позволив британским товарам попасть на рынки стран Балтии и Северной Европы. Кроме того, в течение всего периода большое количество британских товаров и колониального реэкспорта завозилось на континент контрабандой (что было весьма прибыльным занятием) и, как правило, при попустительстве подкупленных местных чиновников. Запрещенные товары окольными путями путешествовали от Гельголанда до Салоник и достигали своих нетерпеливых клиентов, так же как это происходило между Канадой и Новой Англией во время англо-американской войны в 1812 году. Наконец, британскую экспортоориентированную экономику могло также поддержать и активное расширение торговли с регионами, не охваченными континентальной системой или американским запретом французским и английским судам заходить в порты США, а именно с Азией, Африкой, Вест-Индией, Латинской Америкой (несмотря на все усилия местных испанских губернаторов) и Ближним Востоком. В результате, несмотря на серьезные, но краткосрочные проблемы для британских торговцев нд некоторых рынках, отчетливо прослеживалась общая тенденция: объем экспорта британских товаров вырос с ?21,7 млн. (1794–1796) до ?37,5 млн. (1804–1806) и ?44,4 млн. (1814–1816).
Другой, не менее важной причиной, не позволившей британской экономике рухнуть под силой внешнего давления, стала уже развернувшаяся в Великобритании (к глубокому сожалению Наполеона) промышленная революция. Очевидно, что два этих крупных исторических события во многом были связаны друг с другом, зачастую весьма необычным способом. Правительственные заказы на вооружение стимулировали развитие чугунолитейной, сталелитейной, угольной и лесной промышленности, огромные расходы государства (по некоторым оценкам, до 29% валового национального продукта) оказали большое влияние на финансовую сферу, а появление новых внешних рынков привело к росту некоторых производств, пострадавших от французской блокады. Влияние Французской революции и Наполеоновских войн на рост британской экономики в общем и целом представляет собой очень сложную и достаточно спорную тему. Ее исследование историками продолжается по сей день, и многие из них приходят к выводу, что сделанные ранее выводы о быстрых темпах индустриализации в Великобритании в указанный выше период являются преувеличенными. Тем не менее можно сказать точно, что экономика росла в течение всего рассматриваемого отрезка времени. Если в 1788 году выпуск чугуна в чушках составлял всего 68 тыс. тонн, то к 1806 году он взлетел уже до 244 тыс. тонн, а к 1811-му — до 325 тыс. тонн в год. Хлопчатобумажная промышленность, фактически появившаяся в Великобритании перед войной, за последующие два десятилетия получила невероятное развитие и требовала все больше и больше станков, паровых двигателей, угля и работников. К 1815 году изделия из хлопка стали самым экспортируемым товаром Великобритании. Строительство множества новых доков, внутренних каналов, магистралей и железнодорожных путей повысило уровень транспортных коммуникаций и способствовало расширению производства. Независимо от того, возможен ли был еще больший «бум», не случись войны с Францией (как на суше, так и на море), факт остается фактом: производство в Великобритании и соответственно ее благосостояние продолжали быстро расти, помогая справляться с налоговым бременем, рост которого позволял Питту и его преемникам финансировать ведение военных действий. К примеру, ежегодный объем таможенных и акцизных сборов вырос с ?13,5 млн. в 1793 году до ?44,8 млн. в 1815-м, а сборы новых налогов на доходы и на имущество увеличились с ?1,67 млн. в 1799-м до ?14,6 млн. в последний год войны. Между тем в период 1793–1815 годов британское правительство получило в виде прямых и косвенных налогов огромные средства — ?1,217 млрд. — и еще ?440 млн. заняло на денежных рынках, не исчерпав при этом кредита доверия (к изумлению более консервативного в финансовом отношении Наполеона). В последние самые важные годы войны правительство занимало ежегодно более ?25 млн., что, бесспорно, давало ей дополнительный запас прочности{203}. Безусловно, уровень налогообложения англичан выходил далеко за пределы, установленные чиновниками в XVIII веке, а государственный долг почти утроился, но рост благосостояния помог жителям Великобритании легче перенести эти трудности и позволил стране, несмотря на меньшие размеры территории и численность населения, спокойнее выдержать затраты на войну, в отличие от внушительной Наполеоновской империи.
Но все же еще более запутанной для исследователей кажется экономическая ситуация во Франции в период с 1789 по 1815 год и способность страны выдержать крупномасштабную войну{204}. Крах старого режима и возникшая в результате неразбериха, несомненно, на какое-то время снизили экономическую активность во Франции. С другой стороны, небывалый общественный энтузиазм, связанный с революцией, и мобилизация национальных ресурсов для того, чтобы дать достойный отпор внешним врагам, привели к активному росту производства пушек, стрелкового оружия и прочего вооружения, что, в свою очередь, стимулировало развитие чугунолитейной и текстильной промышленности. Кроме того, были ликвидированы некоторые прежние экономические препоны, такие как внутренние тарифы, а юридические и административные реформы Наполеона способствовали процессу модернизации. Даже то, что Франция затем пошла по пути введения консульства, а в дальнейшем стала империей — что способствовало возврату многих атрибутов монархического режима (в частности, традиционной опоры на частных банкиров), — не сильно повлияло на устойчивый экономический рост, который обеспечивало в основном постоянное увеличение численности населения и государственных расходов, расширение тарифного протекционизма и внедрение новых технологий.
Однако темпы роста французской экономики были намного ниже британской. И главная причина крылась в том, что аграрный сектор, безусловно самый крупный в экономике, практически не изменился: уход крестьян из-под власти помещиков сам по себе не мог считаться аграрной революцией, а широкомасштабные кампании, например по выращиванию сахарной свеклы (в качестве замены британского колониального тростникового сахара), не имели должного успеха. Из-за плохих коммуникаций фермеры все еще были привязаны к местным рынкам, и радикальные преобразования их мало интересовали. Подобные же консервативные настроения можно было наблюдать и в нарождающемся промышленном секторе, где появление новых механизированных масштабных предприятий, скажем чугунолитейных, было скорее исключением, чем правилом. Конечно, и здесь наблюдался значительный прогресс, но в значительной степени благодаря войне и морской блокаде со стороны Великобритании. Французская хлопчатобумажная промышленность только выиграла от введения континентальной системы, которая защитила ее от сильных британских конкурентов (не говоря уже о производителях из нейтральных государств или стран-сателлитов, чьи товары облагались во Франции очень высокими таможенными сборами). Ее процветанию способствовало и расширение внутреннего рынка: благодаря захватническим кампаниям Наполеона против соседних государств численность населения страны увеличилось с 25 млн. человек (1789) до 44 млн. (1810). Вместе с тем ощущалась нехватка хлопка-сырца, цена на который была достаточно высока, и слишком медленно происходило внедрение новых технологий, уже применявшихся в Англии. В общем и целом можно сказать, что французская промышленность возникла благодаря войне в условиях практически отсутствующей конкуренции, созданных стремлением государства защититься от иностранных соперников.
Морская блокада сделала французскую экономику еще более замкнутой{205}. Ее атлантический сектор, наиболее активно развивавшийся на протяжении всего XVIII века и (как в случае с Великобританией) являвшийся одним из катализаторов процесса индустриализации, становился все более Недоступным благодаря усилиям королевского военно-морского флота. В частности, потеря Санто-Доминго стала одним из серьезных ударов по французской торговле в Атлантике. Другие заморские колонии и инвестиции были также потеряны для страны, а после 1806 года остановилась даже торговля через нейтральные государства. Это очень сильно ударило по Бордо. Нант практически лишился выгодного для него рынка работорговли. Даже Марсель с налаженными торговыми отношениями с прилегающими районами и севером Италии в период с 1789 по 1813 год потерял четверть объема промышленного производства. В свою очередь, области на севере и востоке Франции (в частности, Эльзас) наслаждались сравнительной защищенностью традиционной торговли. Но даже если эти области и их жители (прежде всего, виноградари и владельцы хлопкопрядильных фабрик) получали значительную выгоду, работая в условиях отсутствия внешних конкурентов, на французскую экономику в целом все это мало влияло. «Деиндустриализация» в Атлантике и оторванность от большой части внешнего мира вынудили Францию замкнуться на своих крестьянах, провинциальной торговле и локальной, неконкурентоспособной, относительно мелкосерийной промышленности.
Учитывая этот экономический консерватизм, а в ряде случаев и определенные свидетельства торможения развития, способность французов финансировать в течение многих лет столь масштабную войну с ведущими государствами Европы кажется еще более невероятной{206}. Хотя популярная в начале и середине 1790-х годов мобилизация и выглядит готовым объяснением этого феномена, она не может объяснить, как Наполеону удавалось содержать свою гигантскую армию, насчитывавшую более 500 тыс. солдат и офицеров (и нуждавшуюся как минимум в 150 тыс. новых рекрутеров ежегодно). Военные расходы, уже в 1807 году составлявшие не менее 462 млн. франков, к 1813 году взлетели до 817 млн. Неудивительно, что такие издержки не могли быть покрыты исключительно за счет плановых доходов. Из-за непопулярности налогов об их существенном увеличении не могло быть и речи, что в основном и объясняет возврат Наполеона к сборам на табак, соль и прочим косвенным налогам эпохи старого режима. Но ни они, ни различные гербовые сборы и таможенные пошлины не способны были решить вопрос ежегодного дефицита в сотни миллионов франков. Создание Банка Франции вкупе с различными финансовыми механизмами и институтами позволило государству проводить скрытую политику с использованием бумажных денег и, таким образом, за счет кредитов держаться на плаву (несмотря на известную нелюбовь императора к займам). Но даже этого было недостаточно. Для финансирования разрыва необходимо было что-то еще.
По большому счету, наполеоновский империализм поддерживали бесчисленные грабежи. В самой Франции все началось с конфискации и продажи имущества «врагов революции»{207}. Когда же в ходе военных кампаний, направленных на защиту революции, французские армии оказались на территории соседних государств, им показалось вполне естественным, что за все теперь будут платить иностранцы. Война должна обеспечивать саму себя. Конфискацией королевской и феодальной собственности в побежденных странах, трофеями, захваченными у армий врага, в гарнизонах, музеях и казначействах, внушительными военными контрибуциями в денежной или натуральной форме, расквартированием французских войск в государствах-сателлитах, которые должны полностью содержать их за свой счет. Наполеон, таким образом, не только покрыл все огромные военные расходы, но и извлек для Франции и для себя неплохую прибыль. Управление экстраординарным имуществом в период расцвета Франции аккумулировало достаточно значительные средства. В какой-то степени это было предвестником будущих грабежей нацистской Германией своих сателлитов и поверженных' врагов во время Второй мировой войны. Пруссия, например, после разгрома ее армии под Йеной должна была заплатить штраф в 311 млн. франков, что составляло половину среднегодового дохода французского правительства. После каждого поражения Габсбургская империя была вынуждена уступать врагу свои территории и выплачивать крупную контрибуцию. В Италии в период с 1805 по 1812 год примерно половина всех доходов от собираемых налогов уходила французам. Во всем этом можно усмотреть двойную выгоду — содержание большей части огромной французской армии за пределами страны и ограждение французских налогоплательщиков от бремени расходов на ведение войны. При условии, что армии при столь блестящем руководстве будет сопутствовать успех, система казалась неуязвимой. Поэтому неудивительно было слышать из уст императора:
Моя власть держится на моей славе, а моя слава на победах, которые я одержал. Моя власть прекратится, если я не буду питать ее новой славой и новыми победами. Я стал таким, какой я есть, благодаря победам, и только они помогут мне сохранить достигнутое{208}.[25]
Как же в таком случае можно было победить Наполеона? Великобритания, испытывавшая острую нехватку солдат, была не способна справиться с ним в одиночку. И нападение на Францию любого континентального государства без поддержки других всегда было обречено на поражение. Несвоевременное присоединение к войне Пруссии в 1806 году является ярким тому примером. Впрочем, это не помешало расстроенным австрийцам возобновить военные действия против Франции в начале 1809 года. Но несмотря на продемонстрированную в битвах при Экмюле и Асперне стойкость, последующий разгром при Ваграме вновь заставил Вену пойти на заключение мира и уступить часть своей территории Франции и ее союзникам. Кроме того, успехам французов в борьбе с Австрией предшествовало вторжение Наполеона в Испанию для подавления там восстания. Создавалось впечатление, что где бы ни возникало сопротивление императору, его очаг немедленно ликвидировался французскими войсками. И хотя на море британцы демонстрировали подобную же беспощадность к своим врагам, и фактическим, и потенциальным (если вспомнить атаку на Копенгаген в августе 1807 года), они до сих пор больше были склонны растрачивать военные ресурсы на локальные рейды у южных берегов Италии, бессмысленное нападение на Буэнос-Айрес, а также неудачную и затратную (в отношении как финансовых, так и человеческих ресурсов) Валхеренскую экспедицию летом 1809 года{209}.
Все это происходило в тот период, когда у казавшегося непобедимым Наполеона в его империи стали появляться первые достаточно существенные трещины. Следовавшие друг за другом победы на полях сражений давались французам слишком большой кровью: 15 тыс. убитых под Эйлау, 12 тыс. — под Фридландом, 23 тыс. погибших и взятых в плен солдат и офицеров под Байленом, огромные потери в 44 тыс. человек под Асперном и 30 тыс. — под Ваграмом. В армии все меньше оставалось опытных и подготовленных солдат, даже в элитных гвардейских подразделениях. Например, в 1809 году из 148 тыс. гвардейцев германской армии 47 тыс. были несовершеннолетними призывниками{210}. Хотя армию Наполеона, как и впоследствии Гитлера, во многом составляли выходцы из завоеванных государств и сателлитов, человеческие ресурсы французов явно были истощены, тогда как у непредсказуемого русского царя эти ресурсы были безграничны, а упрямые и униженные австрийцы даже после разгрома под Ваграмом обладали весьма значительной «боеспособной армией». Все это сыграло решающую роль уже в ближайшем будущем.
Кроме того, вторжение Наполеона в Испанию в конце 1808 года не решило исхода предпринятой там кампании, как он наивно предполагал. Рассеяв испанскую армию, он тем самым, сам того не желая, подтолкнул местное население к партизанской войне, а такого рода сопротивление подавить было намного труднее, к тому же оно создавало серьезные проблемы для тылового обеспечения французской армии. Поскольку местное население отказывалось снабжать войска Наполеона продовольствием, они очень сильно зависели от собственных нестабильных схем поставок. Более того, сделав из Испании и в еще большей степени Португалии арену для военных действий, Наполеон тем самым покусился на одну из тех территорий, куда до сих пор неактивные британцы могли вмешаться — сначала действуя осторожно, но постепенно все увереннее и увереннее, видя, как Веллингтон удачно использует сочувствующих ему местных жителей, преимущество географического положения полуострова, господство английского флота на море и, наконец, свои быстро набирающиеся опыта войска для сдерживания и ослабления натиска французов. Потери в 25 тыс. человек, понесенные армией Массена во время его бесплодного похода на Лиссабон в 1810 — 1811 годах, были первым знаком для французов, что «испанскую язву» невозможно удалить хирургическим путем, даже имея на юге Пиренеев почти 300-тысячную армию{211}.
Помимо ослабления Франции англичане добились того, что Испания перестала чинить какие-либо стратегические или коммерческие препоны Великобритании. В конце концов, прежде в большинстве англо-французских войн Испания боролась на стороне Франции, что не только создавало угрозу потери Гибралтара и масштабных военных действий на море (силами объединенного франко-испанского флота) против британского военно-морского флота, но и негативно сказывалось на возможности экспорта на рынки Пиренейского полуострова, Латинской Америки и Средиземноморья. Дружественная, а не враждебная Испания в данном случае означала конец всем этим угрозам. Это сильно ослабило негативный эффект для британской торговли от введения континентальной системы, поскольку товары из Ланкашира и центральных графств Англии вернулись на свои прежние рынки. В 1810 году общий объем экспорта Великобритании достиг рекордных ?48 млн. (против ?37 млн. в 1808-м). И хотя передышка была слишком краткой из-за закрытия Балтики и бурных споров между Великобританией и США по поводу реквизиции и блокады, ее эффект оказался благотворным. Она придала силы самому могущественному врагу Наполеона за пределами континента в то время, когда в самой Европе назревал политический взрыв.
В действительности наполеоновская система управления в Европе имела достаточно противоречивую природу. Не беря во внимание достоинства и недостатки революции в самой Франции, страна, объявляющая свободу, братство и равенство, теперь под руководством своего императора занималась порабощением населения соседних территорий, размещая на них свои войска, конфискуя их товары, нарушая торговлю, налагая огромные контрибуции, взимая непомерные налоги и забирая в армию местную молодежь{212}. Негодование росло по мере ужесточения условий, диктуемых континентальной системой: не только Нант и Бордо, но также Амстердам, Гамбург, Триест несли огромные убытки из-за экономической войны, которую вел Наполеон против Великобритании. Но немногие решались на открытое вооруженное выступление, как испанцы, или просто на выход из губительной континентальной системы, как русские в декабре 1810 года{213}. Однако после того, как Великая армия Наполеона была разгромлена в московских кампаниях, а его испанская армия оттеснена к Пиренеям, появилась возможность положить конец французской гегемонии. Все, что нужно было пруссакам, русским, шведам, австрийцам и прочим союзникам, так это оружие и снаряжение (деньги, разумеется, тоже), которые уже в достаточном количестве поступали от британцев португальцам и испанцам. Таким образом, безопасность Британских островов и ее относительное процветание, с одной стороны, и изнуряющая и все более алчная природа французского правления, с другой, наконец сошлись, чтобы в итоге уничтожить империю Наполеона.
Такому общему анализу экономических и геополитических факторов неизбежно свойственно преуменьшение роли тех или иных аспектов личного характера — например, прогрессирующей апатичности и самообольщения Наполеона. Возможна также недооценка неустойчивого военного равновесия практически вплоть до последнего года войны: французы даже тогда обладали достаточными ресурсами, чтобы построить огромный флот, будь у них такое стремление. Британская экспортоориентированная экономика вынуждена была выдержать свой самый серьезный тест на прочность в 1812 году, и до сражения под Лейпцигом в октябре 1813 года Наполеон имел неплохие шансы разбить одного из своих восточных врагов и таким образом вновь разрушить антифранцузскую коалицию.
Тем не менее французская «вездесущность» — результат завышенной самооценки Наполеона — к этому времени переходила всякие границы, и любая большая неудача немедленно отражалась на всей империи, поскольку всем регионам, находящимся под властью узурпатора, приходилось формировать все новые и новые войска, чтобы восстановить боеспособность армии. В 1811 году в Испании находилась 353-тысячная французская армия, но, по наблюдениям Веллингтона, она могла контролировать ситуацию лишь в пределах своей дислокации — защита коммуникаций требовала слишком много сил и ресурсов, что делало ее уязвимой для англо-португальско-испанских сил. Когда в следующем году Наполеон решил покуситься на независимость России, из Испании было отозвано порядка 27 тыс. солдат и офицеров, которые влились в ряды Великой армии, выступившей на Москву. Из более чем 600 тыс. участников этого похода лишь 270 тыс. были французами (примерно столько же оставалось на Пиренейском полуострове). Но так как французами «по рождению» теперь считались и бельгийцы, и голландцы, и многие итальянцы, проживающие на захваченных территориях, войска, сформированные из выходцев французских регионов в пределах границ, существовавших до 1789 года, составляли в российской кампании бесспорное меньшинство. Возможно, это не имело никакого значения на ранних, успешных этапах похода на Москву, но при отступлении, когда войскам, стремившимся домой, приходилось постоянно сражаться как с суровыми погодными условиями, так и с преследовавшими их казаками, данная особенность армии сыграла важную роль{214}.
Русская кампания для Великой армии обернулась огромными потерями: почти 270 тыс. убитых, 200 тыс. сдавшихся в плен, примерно 1000 орудий и 200 тыс. лошадей. Именно поражение на восточном фронте в большей степени и подорвало моральный дух французской армии. Тем не менее важно понять взаимосвязь кампаний в Восточной Европе и на Пиренейском полуострове начиная с 1813 года, приведшую в итоге к крушению империи Наполеона. К тому времени у российской армии было недостаточно ресурсов (а многие из ее генералов вообще не испытывали особого энтузиазма) для преследования французов на территории Германии, а внимание британцев было отвлечено собственной войной на североамериканском континенте. В результате к началу лета 1813 года Наполеон собрал новую 145-тысячную армию, позволившую ему удержать свои позиции в Саксонии и договориться о перемирии. Хотя Пруссия благоразумно перешла на сторону русских, а Меттерних угрожал направить на борьбу с французами 250-тысячную австрийскую армию, единства среди государств восточной части Европы не было. Таким образом, известие о том, что войска Веллингтона разбили армию Жозефа Бонапарта в Витории (июнь 1813) и отбросили их к Пиренеям, сыграло решающую роль в том, что австрийцы объявили войну французам и объединились с русскими, шведскими и прусскими силами для избавления Германии от войск Наполеона. Последующая битва под Лейпцигом в октябре того же года по масштабу превосходила все сражения, в которых до сих пор принимала участие британская армия. Через четыре дня противостояния 195-тысячная французская армия не выдержала натиска превосходящих сил коалиционных войск, насчитывавших порядка 365 тыс. человек. Следует отметить, что Британская корона щедро финансировала союзников и направила в войска 125 тыс. мушкетов, 218 единиц артиллерии и большое количество иного снаряжения{215}.
В свою очередь, поражение французов под Лейпцигом стимулировало Веллингтона двинуться на север Пиренеев, а далее к Байонне и Тулузе. После того как армии Пруссии и Австрии переправились через Рейн, а казаки вторглись в Голландию, Наполеон в начале 1814 года предпринял ряд блестящих тактических действий, направленных на защиту северо-востока Франции. Но силы его армии были истощены. К тому же она в большинстве своем состояла из неопытных рекрутов. Кроме того, население Франции, куда теперь переместилась война, стало относиться к ней (как и предсказывал Веллингтон) уже с меньшим энтузиазмом. Неумолимое стремление Великобритании вернуть Францию в ее прежние границы и готовность выделить согласно подписанному 9 марта Шомонскому трактату еще ?5 млн. субсидий подвигли правительства союзных государств идти до конца. К 30 марта 1814 года даже у маршалов Наполеона закончились аргументы в пользу продолжения войны, а через неделю император сам отрекся от престола.
На фоне этих эпических событий англо-американская война 1812 — 1814 годов носила хотя и стратегический, но все же второстепенный характер[26]. С экономической точки зрения, возможно, она могла бы нанести более ощутимый удар по интересам Великобритании, если бы не совпала с крахом континентальной системы и если бы Новая Англия, благополучие которой в значительной степени зависело от англо-американской торговли, не проявляла энтузиазма в поддержании конфликта (зачастую придерживаясь нейтральной позиции). Объявленный американской армией «поход на Канаду» вскоре был свернут как на суше, так и на море. Несмотря на рейды в районах Йорка (Торонто) и Вашингтона и ряда впечатляющих эпизодов с участием одиночных фрегатов, каждая из сторон понимала, что может лишь нанести определенный урон врагу, но не победить его. Британцы, в частности, осознали, насколько важна торговля с Америкой и насколько трудно содержать значительные войска и флот за границей, когда они отчаянно требуются на европейском театре военных действий. А как показал пример с Индией, заморские владения и торговля одновременно и укрепляли могущество Великобритании, и отвлекали силы и ресурсы от основных стратегических направлений{216}.
Последняя кампания Наполеона с марта по июнь 1815 года, которую, безусловно, нельзя считать второстепенным событием, стала стратегическим «примечанием» к прошедшей большой войне в Европе{217}. Его внезапное возвращение во Францию из изгнания прервало споры победителей относительно будущего Польши, Саксонии и других земель, но не разрушило коалицию. Даже если бы впопыхах собранная новая французская армия не была разбита войсками Веллингтона и Блюхера при Ватерлоо, трудно себе представить, как бы она смогла одолеть армии других участников коалиции, спешивших на помощь союзникам в Бельгию. Тем более труднее представить, как Франция могла бы чисто экономически выдержать еще одну продолжительную войну. Вместе с тем последняя авантюра Наполеона была важна с политической точки зрения. Она усилила позиции Великобритании в Европе и укрепила союзников во мнении, что Францию в будущем необходимо окружить кольцом из сильных «буферных государств». Пруссия практически вернула свою военную мощь после поражения под Йеной, и, таким образом, равновесие в Восточной Европе было отчасти восстановлено. Это заставило Вену забыть о старых разногласиях ради достижения мира и сохранения общего баланса сил{218}. После двух десятилетий почти не прекращавшихся военных действий и столетия с лишним напряженных отношений и конфликтов между великими державами наконец выстроилась система европейских государств, гарантировавшая относительное равновесие.
Итоговые Венские соглашения 1815 года не привели, как предлагала Пруссия, к разделению Франции. Их результатом стало окружение владений Людовика XVIII достаточно мощными территориальными образованиями — королевством Нидерландов на севере, расширенным Сардинским королевством (Пьемонт) на юго-востоке и Пруссией в Рейнланде; в то время как Испании, возвращенной Бурбонам, ведущие державы Европы гарантировали сохранение ее целостности. В восточной части после горячих споров между победителями также удалось найти баланс сил. Сильные возражения Венского двора не позволили Пруссии захватить Саксонию, и ей пришлось довольствоваться компенсацией в виде Великого княжества Познанского и Рейнланда, в то время как Австрия получила территории в Италии и на юго-востоке Германии, но из польских земель ей удалось сохранить за собой лишь Галицию. Даже Россия, чьи претензии на львиную долю польских земель наконец должны были реализоваться, вынуждена была в начале 1815 года отступиться перед угрозой англо-франко-австрийского альянса, создаваемого, чтобы не позволить ей распорядиться будущим Саксонии. Из этого следовало, что больше ни одно государство не сможет навязать свою волю остальной Европе, как Наполеон. Безусловно, эгоизм ведущих держав никуда не делся даже под влиянием событий 1793–1815 годов, но принятие двойных принципов «сдерживания и взаимной компенсации»{219} означал, что односторонний захват тех или иных областей с целью доминирования в Европе теперь маловероятен и что даже небольшие территориальные изменения нуждаются в одобрении большинством членов системы «Европейского концерта».
Но говоря о европейской «пентархии», важно помнить, что соотношение сил этих пяти великих держав было уже не то, что в 1750 или даже в 1789 году. Несмотря на растущее могущество России, справедливости ради стоит отметить, что после свержения Наполеона на континенте прослеживался относительный баланс сил. С другой стороны, на море была абсолютно иная картина — там практически монопольно господствовали британцы, что поддерживалось их положением наиболее экономически развитой страны на фоне конкурентов и одновременно укрепляло его. В некоторых случаях, например в Индии, это было результатом длительной вооруженной экспансии и грабежей, так что война и погоня за наживой, соединившись, к концу XVIII века втянули в орбиту британских интересов весь Индостан{220}. Точно так же захват Санто-Доминго, через который проходило добрых три четверти всей колониальной торговли Франции до революции, к концу 1790-х годов превратил город в один из значительных рынков для британских производителей и реэкспорта. Кроме того, не только более активное (в сравнении с европейскими) расширение внешних рынков в Северной Америке, Вест-Индии, Латинской Америке, Индии и на Востоке, но и необходимость перевозить товары на значительные расстояния приносила ощутимую выгоду и была лучшим стимулом для развития таких направлений деятельности, как транспортировка грузов, посреднические услуги по продаже товаров, морское страхование, таможенные расчеты и банковские операции, которые еще больше упрочили позицию Лондона как нового финансового центра мира{221}. Хотя в последних научных исследованиях и ставятся под сомнение высокие темпы роста британской экономики в XVIII веке и заметное влияние на него внешней торговой{222}, все же остается фактом, что заокеанская экспансия бесспорно позволила Великобритании получить доступ к несметным богатствам, чем не могли похвастаться ее конкуренты. Получив к 1815 году под свой контроль большинство колоний Европы, господствуя на море и в реэкспортной торговле, а также продвинувшись дальше других стран в процессе индустриализации, британцы теперь стали самой богатой нацией с самым высоким уровнем доходов на душу населения. В течение последующих пятидесяти лет, как мы увидим далее, они станут еще богаче после того, как Великобритания превратится в «сверхдоминирующую экономику» в структуре мировой торговли{223}. Принцип равновесия, который так высоко ставили и Питт, и Каслри, распространялся лишь на европейские территории, но никак не на колонии и коммерческую сферу.
Это не очень удивляло более или менее разумных наблюдателей в начале XIX века. На фоне уверенности в собственном величии Наполеон все же временами был одержим Великобританией с ее неуязвимостью, господством на море, банками и системой кредитования и хотел бы стереть своего главного врага в порошок. Подобные чувства зависти и неприязни (возможно, в меньшей степени), несомненно, испытывали и испанцы, и голландцы, и многие другие, кому не нравилось, что британцы монополизировали все внешние рынки. Русский полководец Кутузов не испытывал особого желания вести свои войска дальше на запад после разгрома Великой армии в войне 1812 года и вытеснения ее остатков за пределы границ России. Возможно, он выражал большие сомнения в целесообразности полного разгрома Наполеона не только от своего имени, когда говорил, что «этими плодами не смогут в полной мере воспользоваться ни Россия, ни любая другая континентальная держава, а лишь те, кто уже господствует на море и чье превосходство было бы невыносимо»{224}. Однако конец империи был неизбежен: высокомерие Наполеона и его отказ от каких-либо компромиссных решений привели к низвержению узурпатора и принесли его злейшему врагу величайшую победу. Как иронично заключил прусский военачальник Гнейзенау, Великобритания обязана всем этому головорезу [Наполеону]. Что бы тот ни делал, все его действия в итоге приводили к росту величия, богатства и процветанию Англии. Теперь она — хозяйка морей, и нет никого, ни в ее вотчине, ни за ее пределами, кого бы она должна бояться{225}.