Изменение экономического баланса сил, 1950–1980

В июле 1971 года в Канзас-Сити, где собрались руководители новостных СМИ, Ричард Никсон повторно высказал свое мнение о существовании пяти групп мирового экономического влияния: Западная Европа, Япония, Китай, СССР и США. «В последней трети столетия этой пятерке суждено определять не только экономическое будущее, но и будущее нашего мира вообще, поскольку экономическое влияние — ключ ко всем остальным видам влияния»^{938}. Соглашаясь с замечанием президента о важности экономического влияния, следует все же глубже разобраться в тех трансформациях, которые происходили в глобальной экономике в годы холодной войны, ведь хотя в сфере международной торговли имели место некоторые возмущения (особенно в 1970-е годы), можно обнаружить определенные базовые долгосрочные тенденции, призванные формировать мировую политику в обозримом будущем.

Как и в более ранних периодах, рассмотренных в этой книге, здесь не приходится говорить о точных сравнительных данных. Рост числа специалистов по статистике, нанятых правительствами и международными организациями, а также развитие гораздо более сложных методик после «Словаря статистики» Михаила Мюльгалля (Michael Mulhall, Dictionary of Statistics) свидетельствуют о том, как трудно было делать надежные сравнения. Нежелание «закрытых» обществ публиковать свои данные, расхождения между способами расчета прибыли и объема производства, а также флуктуации обменных курсов (особенно из-за решений после 1971 года отказаться от золотого стандарта и принять плавающие валютные курсы) заставляют сомневаться в правильности каких бы то ни было экономических данных^{939}. С другой стороны, можно довольно эффективно применить ряд статистических индикаторов, коррелирующих друг с другом и указывающих на более общие тенденции тех лет.

Первым и явно самым важным свойством было то, что Байрох справедливо называет «совершенно беспрецедентным ростом мирового промышленного производства»^{940} в послевоенные десятилетия. С 1953 по 1975 год этот рост достигал в среднем целых 6% в год (4% в пересчете на душу населения), и даже в 1973–1980 годах средний ежегодный прирост составлял 2,4%, что очень существенно по историческим меркам. Сделанные Байрохом расчеты «выпуска промышленной продукции в мире», в общем и целом подтвержденные данными Ростоу о «всемирном промышленном производстве»^{941}, дают некоторое представление об этом головокружительном взлете (см. табл. 39). 

Таблица 39.

Объем мирового промышленного производства, 1830–1980^{942} (1900 г. = 100)

Как замечает Байрох, «за двадцать лет, 1953–1973, совокупный объем мирового промышленного производства составил примерно столько же, сколько за полтора века — с 1800 по 1953 год»^{943}. Эта разительная перемена объяснялась послевоенным восстановлением, развитием новых технологий, продолжающимся оттоком рабочей силы из сельского хозяйства в промышленность, эксплуатацией природных ресурсов в «плановых экономиках» и распространением индустриализации на страны «третьего мира».

Еще больше впечатляет происходивший по все тем же причинам рост мировой торговли после 1945 года, сильно контрастировавший с ситуацией в военные годы (см. табл. 40).

Таблица 40.

Объем мировой торговли, 1850–1971^{944} (1913 г. = 100)

Другим, еще более воодушевляющим обстоятельством, как пишет Эшворт, являлось то, что к 1957 году производственных товаров впервые было продано больше, чем сырья, что было обусловлено значительно более быстрым ростом промышленного производства, чем сельского хозяйства и добычи природных ископаемых (см. табл. 41).

Таблица 41.

Рост мирового производства, 1948–1968 (в %)^{945}

Эта несоразмерность отчасти объясняется резким ростом производства и торговли между развитыми индустриальными странами (особенно членами ЕЭС); однако их повышенный спрос на сырье, а также начало индустриализации во многих странах «третьего мира» приводили к тому, что экономики большинства из них в эти десятилетия также росли быстрее, чем когда-либо ранее в XX веке^{946}. Несмотря на урон, который западный империализм нанес многим обществам в других частях света, их экспорт и общий экономический рост все-таки выиграли больше всего именно тогда, когда промышленно развитые страны переживали период экспансии. Экономически отсталые страны, как утверждает профессор Джеймс Форман-Пек, энергично росли в XIX веке, когда «открытые» экономики типа британской активно расширялись, и сильнее всего пострадали, когда индустриальный мир в 1930-е годы впал в депрессию. В течение 1950–1960-х годов они вновь стали испытывать быстрые темпы роста, потому что развитые страны переживали бум, спрос на сырье повышался и индустриализации подвергались все новые и новые регионы^{947}. После самого низкого уровня в 1953 году (6,5%) доля стран «третьего мира» в промышленном производстве, как показывает Байрох, неуклонно возрастала: сначала до 8,5% (1963), затем до 9,9% (1973) и, наконец, до 12,0% (1980)^{948}. По оценкам ЦРУ, доля экономически отсталых стран в валовом мировом продукте тоже выросла от 11,1% в 1960-м до 12,3% в 1970-м и 14,8% в 1980 году^{949}.

Однако, учитывая численность населения в странах третьего мира, можно утверждать, что их доля в мировом производстве все равно оставалась непропорционально низкой, а бедность — ужасающе явной. Средний ВНП на душу населения в индустриальных странах равнялся $10 660 в 1980 году, но в странах со средним уровнем доходов, таких как Бразилия, он составлял только $1580, а в беднейших странах «третьего мира», например в Заире, — жалкие $250 на душу населения^{950}. Дело в том, что, хотя их вклад в мировое производство увеличивался в целом, эта прибавка неравномерно распределялась между экономически отсталыми странами. Различия в уровнях доходов тропических стран были значительными даже после ухода колониалистов (а во многих случаях такими же, как до эпохи империализма). Они усугублялись неравномерностью спроса на продукцию в разных странах, а также зависели от объема иностранной помощи, превратностей климата, политики, экологической ситуации и неподконтрольных им экономических сил. Засуха могла разрушить хозяйство страны на долгие годы. Гражданские войны, деятельность партизан или насильственное переселение крестьян приводили к спаду сельскохозяйственного производства и торговли. Падение цен, скажем, на арахис или олово могло почти совсем остановить монотоварную экономику. Увеличение стоимости кредитов или скачки курса доллара США способны были нанести сокрушительный удар. Нарастающая как снежный ком численность населения, вызванная успехами западной медицины в лечении болезней, приводила к дефициту продовольствия и грозила свести на нет прирост общего национального дохода. С другой стороны, существовали страны, где произошла «зеленая революция» и сельское хозяйство сильно выиграло от внедрения новых технологий и сортов растений. Или же огромные доходы тех государств, которым в 1970-е годы повезло добывать нефть, превращали их в отдельную экономическую категорию, хотя даже так называемым слаборазвитым странам — экспортерам нефти пришлось нелегко, когда в начале 1980-х нефть резко подешевела. И наконец, еще одним значительным фактором было появление среди стран «третьего мира» «торговых стран», как их назвал Ричард Роузкранс, — Южной Кореи, Тайваня, Сингапура и Малайзии, шедших по стопам Японии, Западной Германии и Швейцарии, развивавших предпринимательство и стремившихся поставлять промышленные товары на мировой рынок^{951}.

Это неравенство между менее развитыми государствами подводит нас ко второму важному свойству произошедших за последние несколько десятилетий макроэкономических перемен, а именно к дифференцированному росту различных стран мира, причем характерному не только для малых, но также и для крупных индустриальных стран. Поскольку эта тенденция (если ее рассматривать в историческом контексте предыдущих веков) в конечном итоге всегда наиболее сильно влияла на равновесие сил в мире, имеет смысл более детально рассмотреть то, как она сказывалась на развитии ведущих держав в эти десятилетия.

Нет сомнений, что экономическая трансформация Японии после 1945 года была в тот период самым впечатляющим примером планомерной модернизации и могла служить моделью для прочих азиатских «торговых стран». На этом фоне остальные «развитые» страны, если говорить о коммерческой и технологической конкуренции, выглядели довольно бледно. Справедливости ради необходимо заметить, что Япония уже отличилась примерно веком ранее, когда первой из азиатских стран начала копировать Запад в плане экономики, а также (к несчастью для себя) армии и имперских амбиций. Несмотря на губительные последствия войны 1937–1945 годов и изоляцию от традиционных рынков и поставщиков, Япония обладала промышленной инфраструктурой, которую можно было восстановить, а также талантливым, высокообразованным и социально сплоченным населением, чью готовность добиваться лучшей жизни следовало теперь направить в мирное коммерческое русло. Сразу после Второй мировой войны Япония представляла собой истощенную оккупированную территорию, зависимую от американской помощи. В 1950 году ситуация в корне изменилась, причем во многом из-за больших военных расходов США на войну в Корее, которая оказалась стимулом для ориентированных на экспорт японских компаний. Так, «Тойота» находилась на грани банкротства, когда получила спасительный заказ министерства обороны США на поставку автомобилей, и со многими другими японскими предприятиями произошло нечто подобное^{952}.

Конечно, «японское чудо» отнюдь не было всего лишь следствием американских трат во время войны в Корее, а затем во Вьетнаме; потребность объяснить эту трансформацию страны и возможность повторить ее успех, в свою очередь, тоже породила свою небольшую активную отрасль^{953}. Одной из главных причин была едва ли не фанатичная вера японцев в способность достичь высочайшего уровня контроля качества, а также заимствовать на Западе (и улучшить) сложные управленческие решения и технологии производства. На пользу стране шло соблюдение высоких и строгих стандартов всеобщего образования, наличие большого числа инженеров, любителей автомобилей и электроники, а также предприимчивых мастерских и гигантских дзайбацу. В японском обществе ценились усердный труд и преданность компании, а противоречия между управляющими и рабочими сглаживались за счет сочетания компромиссов и почтительного отношения. Экономика требовала огромных капиталовложений для уверенного роста и не испытывала недостатка в них — отчасти из-за незначительности оборонных расходов этой «демилитаризованной» страны, укрывшейся под стратегическим зонтом США, но, возможно, еще в большей степени из-за особой денежной и налоговой политики, способствовавшей необычайно высокому уровню личных сбережений, которые затем могли использоваться для инвестиций. Япония также извлекла выгоду из той роли, которую сыграло ее министерство внешней торговли и промышленности в «поощрении новых отраслей промышленности и технического прогресса, одновременно координируя методичное сворачивание старых, увядающих производств»^{954}, что сильно отличалось от картины, наблюдавшейся в США, где царил принцип невмешательства.

К каким бы объяснениям мы ни прибегали (а специалисты по Японии наверняка указали бы на культурные и социальные причины, не говоря уже о не поддающемся четкому определению «плюсовом факторе» национального самосознания и воли людей, чье время пришло), несомненным остается масштаб этого экономического успеха. С 1950 по 1973 год ВНП страны рос фантастическими темпами, в среднем на 10,5% в год, и даже энергетический кризис 1973–1974-го, сильно ударивший по мировой экспансии, не помешал Японии впоследствии демонстрировать рост почти вдвое более быстрый, чем у основных конкурентов. Спектр товаров, главным производителем которых неуклонно становилась Япония (фотоаппараты, бытовая техника и электроника, музыкальные инструменты, мопеды и т. д.), был поистине ошеломляющим. Японская продукция бросала вызов швейцарским часам, затмевала немецкую оптику и не оставляла шансов британским и американским мотоциклам. За десять лет японские верфи добились того, что спускали на воду половину всех кораблей мира (в тоннажном исчислении). К 1970-м годам современные сталелитейные заводы Японии сравнялись по объемам производства с американскими. Трансформация автомобильной отрасли была еще более впечатляющей: с 1960 по 1984 год доля Японии на мировом рынке автомобилей выросла с 1 до 23%, в результате чего японские легковые машины и грузовики стали экспортироваться миллионами во все части света. Страна планомерно и неумолимо двигалась от низко- к высокотехнологичной продукции: компьютерам, телекоммуникационному и аэрокосмическому оборудованию, робототехнике и биотехнологиям. Столь же неуклонно улучшался и ее торговый баланс. Япония превращалась в финансового, а не только индустриального гиганта, и ее доля производства и рынка увеличивалась. Когда в 1952 году закончилась оккупация союзников, «ВНП Японии едва превышал треть этого показателя во Франции или Великобритании. К концу 1970-х годов ее ВНП сравнялся с британским и французским вместе взятыми и составил больше половины от американского»^{955}. За одно поколение ее доля в мировом промышленном производстве и ВНП выросла с 2–3 до примерно 10%, не остановившись на этом. Только СССР после 1928 года демонстрировал подобный рост, но Япония добилась этого гораздо менее болезненно и на более впечатляющей широкой основе.

По сравнению с Японией любая другая великая держава казалась вялой в экономическом плане. Тем не менее, когда Китайская Народная Республика (КНР) начала заявлять о себе сразу после образования в 1949 году, почти все специалисты восприняли ее всерьез. Отчасти это было следствием традиционного страха «желтой опасности», ведь дремлющий гигант на Востоке определенно должен был стать крупным игроком на мировой арене при условии направления сил его 800-миллионного населения на нужды нации. Еще более важной была та показательная, если не сказать агрессивная, позиция, которую КНР почти сразу же заняла по отношению к западным странам, хотя это могло быть просто нервной реакцией на ее окружение. Противоречия с США из-за Кореи, островов Цзиньмэнь и Мацзу, вторжение в Тибет, приграничные столкновения с Индией, болезненный разрыв с СССР и военные конфронтации в спорных районах, кровопролитные стычки с Северным Вьетнамом и, наконец, общий воинственный тон китайской пропаганды (особенно в годы Мао), критиковавшей западный империализм и «русскую гегемонию» и поощрявшей народно-освободительные движения по всему миру, сделали КНР гораздо более важной, хотя одновременно и более непредсказуемой фигурой в международных делах, чем незаметная и скромная Япония^{956}. По той простой причине, что в Китае проживала четверть населения земного шара, с его политическими кренами в ту или иную сторону приходилось считаться.

И все же если исходить из чисто экономических критериев, то Китай казался классическим примером экономической отсталости. Например, в 1953 году на него приходилось только 2,3% всей мировой промышленной продукции, а его «общий промышленный потенциал» составлял лишь 71% от британского в 1900 году!^{957} Его население, каждый год прираставшее десятками миллионов человек, состояло в основном из бедных крестьян, чья производительность была удручающе низкой и мало давала государству с точки зрения «добавленной стоимости». Социальные потрясения, вызванные военной диктатурой, вторжением Японии, а затем гражданской войной конца 1940-х годов, не прекратились и тогда, когда крестьянские коммуны отобрали землю у семейных хозяйств после 1949 года. Тем не менее экономическое будущее было не совсем уж безнадежным. Китай имел базовую инфраструктуру в виде автомобильных и узкоколейных железных дорог, его текстильная промышленность была весьма основательной, города и порты являлись центрами предпринимательства, а Маньчжурский регион был особенно сильно развит японцами в 1930 годы^{958}. Чего стране не хватало для перехода к этапу промышленного бума, так это продолжительного периода стабильности и крупных капиталовложений. Оба эти условия были в известной мере достигнуты в 1950-е годы благодаря доминированию коммунистической партии и притоку помощи из СССР. Пятилетний план 1953 года был специально составлен с оглядкой на сталинские приоритеты развития тяжелой промышленности и увеличения производства стали, железа и угля. К 1957 году объем промышленного производства удвоился^{959}. С другой стороны, объем готового капитала для инвестиций в промышленность, как собственного, так и заимствованного у России, был совершенно недостаточен для страны с такими экономическими потребностями, а разрыв между Китаем и СССР привел к внезапному прекращению финансовой и технической поддержки со стороны северного соседа. Вдобавок непродуманное решение Мао о «большом скачке» за счет создания тысяч деревенских мастерских по производству стали и его кампания, названная «культурной революцией» (из-за которой технические специалисты, профессиональные управленцы и квалифицированные экономисты оказались в немилости), существенно замедлили развитие. Наконец, на протяжении всего периода 1950–1960-х годов конфронтационная дипломатия КНР и ее вооруженные столкновения почти со всеми соседями вынуждали тратить значительную часть скудных денежных средств на армию.

Период культурной революции не был исключительно негативным с экономической точки зрения; по крайней мере, он подчеркнул важность сельских районов, дал стимул малым предприятиям, улучшил агротехнику и принес в деревни элементарные медицинские услуги и соцзащиту^{960}. Как бы то ни было, резкое увеличение национального продукта могли обеспечить только дальнейшая индустриализация, совершенствование инфраструктуры и долгосрочные инвестиции, и всему этому способствовало сворачивание культурной революции и активизация торговли с США, Японией и другими передовыми экономиками. Китайские месторождения угля, нефти и ценных металлов разрабатывались ускоренными темпами. К 1980 году по объему производства стали (37 млн. тонн) Китай опережал Великобританию и Францию, а его потребление энергии от современных источников как минимум вдвое превышало данный показатель в любой из ведущих европейских стран^{961}. К этому же времени его доля в мировом производстве возросла до 5% (с 3,9% в 1973 году), то есть по данному показателю Китай почти догнал ФРГ^{962}. Этот бурный рост, однако, сопровождался проблемами, и руководству страны пришлось скорректировать в сторону уменьшения цели «четырех модернизаций»; также нелишне повторить, что если китайскую статистику дохода или производства рассматривать в расчете на душу населения, относительная экономическая отсталость этой страны вновь представляется совершенно очевидной. И все же несмотря на эти недостатки, со временем стало ясно, что азиатский гигант наконец поднялся и решил создать прочную экономическую основу для своей предполагаемой роли сверхдержавы^{963}.

Пятым регионом, который Никсон выделил в своей речи в июне 1971 года, была «Западная Европа», что, конечно, отсылало к географии, а не являлось обозначением объединенной напористой державы, подобной Китаю, СССР и США. Сам этот термин разными людьми понимался по-разному: все страны за пределами зоны русского влияния (в том числе Скандинавия, Греция и Турция); либо первоначальное (или расширенное) Европейское экономическое сообщество, которое по крайней мере имело организационную структуру; либо группа прежних великих держав (Великобритания, Франция, Германия, Италия), с которой приходилось консультироваться, скажем, госдепартаменту США перед применением новой политики в отношении России или на Ближнем Востоке. Но даже эти перечисленные варианты не охватывают всех возможных разночтений, ведь на протяжении большей части этого периода Великобритания считала, что Европа начинается на другой стороне Ла-Манша, а кроме того, многие убежденные сторонники евроинтеграции (не говоря уже о немецких националистах) воспринимали послевоенную разделенность континента лишь как временную ситуацию, после которой страны по обеим сторонам «железного занавеса» обязательно создадут некий более крупный союз. Таким образом, с политической и конституционной точек зрения термин «Европа» или даже «Западная Европа» был не более чем фигурой речи или расплывчатой культурно-географической идеей^{964}.

Однако на экономическом уровне в том, что переживала в те годы Европа, действительно прослеживались значимые схожие черты. Самой яркой из них был «устойчивый и высокий уровень экономического роста»^{965}. К 1949–1950 годам большинство стран вернулись к довоенным показателям производства, а некоторые (особенно, конечно, те, что сохраняли нейтралитет во Второй мировой войне) продвинулись далеко вперед. После этого год за годом повышался объем выпуска промышленной продукции, происходил беспрецедентный рост экспорта, отмечалась невиданная ранее полная занятость и достигались рекордные уровни чистого дохода и инвестиционных капиталов. Вследствие этого Европа стала наиболее динамичным регионом мира, за исключением Японии. «С 1950 по 1970 год европейский ВВП рос в среднем примерно на 5,5% в год и на 4,4% в исчислении на душу населения, по сравнению со среднемировыми значениями в 5 и 3% соответственно. Промышленное производство росло еще быстрее — на 7,1% по сравнению со среднемировым уровнем в 5,9%. Таким образом, к 1970 году производство на душу населения в Европе было почти в два с половиной раза выше, чем в 1950 году»^{966}. Интересно, что этот рост происходил во всех частях континента: в северо-западной индустриальной сердцевине Европы, в Средиземноморье, в Восточной Европе, и даже сравнительно вялая британская экономика развивалась в этот период быстрее, чем в предыдущие десятилетия. Естественно, что доля Европы в мировой экономике, сокращавшаяся с начала века, теперь начала увеличиваться. «В период с 1950 по 1970 год ее доля в производстве товаров и услуг (ВВП) выросла с 37 до 41%, тогда как в промышленном производстве рост был даже выше — с 39 до 48%»^{967}. И в 1960-м, и в 1970 году данные ЦРУ показывали (исходя из статистики, с которой, конечно, можно спорить^{968}), что на «Европейское сообщество» приходилось больше мирового ВВП, чем даже на США, и вдвое больше, чем на Советский Союз.

Если поразмыслить, причины экономического подъема Европы ничуть не удивительны. Долгое время значительная часть континента страдала от вторжений, боевых действий и иностранной оккупации, бомбардировок городов, фабрик и дорог, нехватки продовольствия и сырья из-за блокад, призыва миллионов мужчин на войну и уничтожения миллионов животных. Еще до войны «естественному» экономическому развитию Европы (то есть росту, охватывавшему регион за регионом по мере возникновения новых источников энергии, типов производства, рынков и технологий) мешали действия националистически настроенных Machtstaat (держав)^{969}. Чрезмерные тарифные барьеры затрудняли поставщикам доступ на рынки. Правительственные субсидии защищали неэффективные компании и сельские хозяйства от иностранной конкуренции. Все больше национального дохода тратилось на вооружение вместо развития коммерческих предприятий. Таким образом, было трудно извлечь максимум из европейского экономического роста в этой «обстановке преград и автаркии, экономического национализма и стремления к выгоде за счет нанесения ущерба другим»^{970}. Теперь же, после 1945 года, появились «новые европейцы» вроде Жана Монне, Поль-Анри Спаака и Вальтера Хальштейна, желавшие создать свободные от ошибок прошлого экономические структуры, а кроме того, свою роль играли доброжелательные и готовые помочь Соединенные Штаты Америки, согласные (посредством плана Маршалла и других схем) финансировать восстановление Европы при условии кооперативного подхода.

Итак, Европа, реализации экономического потенциала которой раньше мешали война и политика, теперь получила шанс это исправить. И в восточной, и в западной части континент был преисполнен намерения «отстроить заново» и готовности учесть ошибки тридцатых годов. Государственное планирование, будь оно кейнсианской либо социалистической разновидности, придавало концентрированный импульс этому стремлению к социальному и экономическому участию; коллапс или дискредитированность прежних структур упрощали внедрение инноваций. США не только влили в Европу миллиарды долларов помощи по плану Маршалла («жизненно необходимая инъекция, сделанная в самый подходящий момент», как ее удачно описывали^{971}), но и предоставили европейским странам гарантии военной безопасности. (Нужно заметить, что Великобритания и Франция понесли большие военные расходы в годы войны в Корее и в период, предшествовавший их деколонизации, однако и им, и их соседям пришлось бы потратить намного больше своих скудных ресурсов на вооружение, если бы они не оказались под защитой США.) Благодаря уменьшившемуся количеству торговых барьеров, фирмы и частные лица смогли пользоваться гораздо более крупным рынком. Это было особенно значимо, потому что торговля между развитыми странами (в данном случае между европейскими государствами) всегда была выгоднее, чем торговля с другими регионами, из-за высокого взаимного спроса. Если «зарубежная» торговля Европы росла в эти десятилетия быстрее всех прочих сфер, то это происходило в основном благодаря большому количеству сделок между соседями. За одно поколение после 1950 года доход на душу населения увеличился, как за полтора предыдущих столетия!^{972} Социально-экономический темп этих перемен был поистине удивителен: доля работающего населения Западной Германии, занятого в сельском хозяйстве, лесной промышленности и рыболовстве, сократилась с 24,6% в 1950 году до 7,5% в 1973-м, а во Франции — соответственно с 28,2 до 12,2% (и до 8,8% в 1980 году). Чистые доходы росли, как на дрожжах, по мере распространения индустриализации; в Западной Германии доход на душу населения взлетел с $320 (1949) до $9131 (1978), а в Италии — с $638 в 1960-м до $5142 в 1979 году. Количество автомобилей на 1000 человек увеличилось в ФРГ с 6,3 (1948) до 227 (1970), а во Франции — с 37 до 252^{973}. Вне зависимости от единиц измерения и несмотря на сохранявшееся неравенство между регионами выгоды были реальны и неоспоримы.

Это сочетание общего экономического роста со значительными вариациями в его скорости и последствиях хорошо заметно, если посмотреть на то, что происходило в каждой из бывших великих держав. К югу от Альп случилось «итальянское чудо», как преувеличенно окрестили эту ситуацию журналисты: ВНП страны в реальном выражении рос после 1948 года почти втрое быстрее, чем в период между Первой и Второй мировыми войнами. В самом деле, вплоть до 1963 года (когда рост замедлился), итальянская экономика развивалась активнее, чем любая другая, кроме японской и западногерманской. Впрочем, сейчас это тоже не кажется удивительным. Италия всегда была наименее развитой из европейской «большой четверки», иначе говоря, ее потенциал не был полностью реализован. Отказавшись от абсурдной фашистской экономической политики и получив щедрую американскую помощь, итальянские производители смогли воспользоваться преимуществами низкой стоимости труда и хорошей репутации в области проектирования, для того чтобы резко нарастить объемы экспорта, особенно внутри Общего рынка. Гидроэлектроэнергия и дешевизна импортной нефти компенсировали отсутствие в стране собственных запасов угля. Важным стимулом стало автомобилестроение. Благодаря потребительскому буму «Фиат» — местный производитель автомобилей — на долгие годы стал безусловным лидером на внутреннем рынке и создал хорошую базу для экспорта к северу от Альп. К традиционным товарам, таким как обувь и высококачественная одежда, добавилась новая продукция: например, итальянские холодильники в 1960-е годы продавались в Европе успешнее, чем любые Другие. Впрочем, нельзя сказать, что это была история безусловного успеха. Разрыв между севером и югом страны оставался хроническим.

Уровень жизни как в городских центрах, так и в более бедной сельской местности был намного ниже, чем в Северной Европе. Недостаточная стабильность правительства, обширная теневая экономика и большой дефицит государственного бюджета, наряду с инфляцией выше средней в регионе, негативно влияли на стоимость лиры и делали экономическое восстановление довольно уязвимым. Италия проигрывала в сравнении с более передовыми соседями по уровню дохода или индустриализации; когда сравнивались темпы роста, то вырисовывалась более позитивная картина. Иначе говоря, Италия просто стартовала очень поздно^{974}.

Великобритания, напротив, шла в 1945 году далеко впереди, по крайней мере по сравнению с другими крупными европейскими странами. Это отчасти может объяснить относительное замедление ее экономики в течение последующих четырех десятилетий. Поскольку (как и США) она не так сильно пострадала от войны, ее темпы роста вряд ли могли быть столь же высокими, как в странах, восстанавливавших свою экономику после нескольких лет военной оккупации и разрухи. Как обсуждалось выше^{975}, непобежденность Британии, сохранение за ней места в «большой тройке» на Потсдамской конференции и имперских владений психологически маскировали необходимость коренных преобразований в ее экономической системе. Здесь война не привела к образованию новых структур, а напротив, сохранила традиционные институты, например профсоюзы, государственную службу и старинные университеты. Хотя лейбористское правительство 1945–1951 годов активно продвигало планы национализации и создания «социально-ориентированного государства», более фундаментального пересмотра экономических практик и установок не произошло. Все еще уверенная в своей особой роли в мире, Великобритания продолжала полагаться на зависимые колониальные рынки, тщетно старалась сохранить паритет фунта стерлингов, поддерживала крупные заморские гарнизоны (расходы на которые стали очень обременительны), отказывалась вместе с остальными делать первые шаги к объединению Европы и тратила на оборону больше, чем любая другая страна НАТО, не считая США.

Неустойчивость международного и экономического положения Великобритании оставалась непроявленной отчасти из-за еще большей слабости других стран в начале послевоенного периода, а также благодаря разумному выходу из Индии и Палестины, кратковременному приросту экспорта и сохранению имперских владений на Ближнем Востоке и в Африке^{976}. Поэтому унизительный финал Суэцкого кризиса 1956 года особенно сильно шокировал британцев, обнаружив не только слабость фунта стерлингов, но и тот нелицеприятный факт, что Великобритания не может проводить военные операции в «третьем мире» при несогласии США. Тем не менее можно утверждать, что реальность спада все еще маскировалась. В вопросах обороны это происходило из-за выбранной после 1957 года политики опоры на ядерное сдерживание, которая обходилась намного дешевле конвенциональных сил, но при этом обеспечивала статус сверхдержавы, а в экономических вопросах — из-за того, что Британия тоже извлекала свою часть выгоды из общего бума 1950–1960-х годов. Хотя темпы роста этой страны были из числа самых скромных в Европе, в общем и целом ситуация все равно выглядела позитивнее, чем в предыдущие десятилетия, что позволило Макмиллану заявить британским избирателям: «Вам никогда не жилось лучше, чем сейчас!» Если оценивать это заявление в плане чистого дохода, количества стиральных машин или автомобилей, то оно было исторически верным.

Однако на фоне гораздо более эффектного прогресса соседей казалось, что Британия страдала от того, что немцы злобно именовали «английской болезнью» — сочетания агрессивного тред-юнионизма, посредственного управления, правительственной политики «стоп-вперед» и свойственного этой культуре отрицательного отношения к упорному труду и предпринимательству. Общемировой рост вызвал массовый наплыв импортных товаров — высококачественных из Европы и дешевых из Азии, что, в свою очередь, привело к трудностям с платежным балансом, кризису фунта стерлингов и девальвации, подтолкнувшим инфляцию и вызвавшим требования более высокой заработной платы. В разные моменты британское правительство использовало для сдерживания инфляции и создания подходящих условия для устойчивого роста регулирование цен, законы об увеличении заработной платы и денежную дефляцию. Эти меры Редко имели продолжительный эффект. Британская автомобильная отрасль неуклонно сдавала рынок иностранным конкурентам, некогда процветавшее судостроение стало почти целиком зависеть от заказов военно-морского министерства, производители электротоваров и мотоциклов разорялись. Некоторые компании (например, ICI) были яркими исключениями из этого правила; хорошим спросом пользовались финансовые услуги лондонского Сити; розничная торговля оставалась весьма активной. И все же эрозия промышленной базы Великобритании была неумолимой. Присоединение к Общему рынку в 1971 году не стало долгожданной панацеей, а напротив, сделало британский рынок еще более открытым для конкуренции в сфере промышленных товаров и вынудило страну придерживаться высоких сельскохозяйственных цен ЕЭС. Североморская нефть тоже не стала манной небесной; вместе с притоком иностранной валюты она так повысила стоимость фунта, что это негативно отразилось на экспорте промышленной продукции^{977}.

Экономическая статистика предлагает критерий, который Байрох называет «ускорением индустриального упадка Великобритании»^{978}. Ее доля в мировом промышленном производстве сократилась с 8,6% (1953) до 4% (1980). Доля в мировой торговле также снижалась очень быстро, с 19,8% (1955) до 8,7% (1976). По валовому национальному продукту в 1945 году Великобритания занимала третье место, но с тех пор ее обогнали сначала ФРГ, а затем Япония и Франция. По чистому доходу на душу населения она уступала нескольким менее крупным, но более богатым европейским государствам; к концу 1970-х годов она оказалась ближе к средиземноморским странам, чем к ФРГ, Франции или странам Бенилюкс^{979}. Конечно, во многом это уменьшение доли Великобритании (в глобальной торговле или ВНП) было связано с тем, что в предыдущие десятилетия особые технические и исторические обстоятельства подарили этой стране непропорционально большой объем мирового богатства; теперь же, когда эти обстоятельства миновали и другие страны смогли раскрыть свой собственный потенциал для индустриализации, относительное положение Британии естественным образом ослабло. Могло ли оно ослабевать не так быстро и не так значительно — это другой вопрос; ослабеет ли оно еще больше по сравнению с европейскими соседями, тоже трудно сказать. К началу 1980-х годов ситуация, казалось, начала выравниваться. В это время Великобритания обладала шестой по размеру в мире экономикой и очень мощными вооруженными силами. Однако по сравнению со временами Ллойда Джорджа или даже Клемента Эттли (1945) это уже была обыкновенная, хотя и довольно крупная страна, а не великая держава.

Пока британская экономика пребывала в относительном упадке, Западная Германия наслаждалась своим Wirtschaftswunder — «экономическим чудом». Опять-таки следует подчеркнуть, насколько естественным в сравнении с прочими было такое положение вещей. Даже в усеченном виде Федеративная Республика обладала наиболее развитой инфраструктурной сетью в Европе, владела крупными внутренними ресурсами (от угля до станкостроительных заводов) и имела хорошо образованное население (в котором особенно выделялись управленцы, инженеры и ученые), разросшееся в результате эмиграции с востока. На протяжении последних полутора столетий или дольше ее экономическое могущество ограничивалось нуждами немецкой военной машины. Теперь, когда энергию страны можно было полностью направить (как в Японии) на достижение коммерческого успеха, единственным вопросом оставался масштаб восстановления. Немецкому крупному бизнесу, который довольно легко приспособился ко Второму рейху, Веймарской республике и правлению нацистов, теперь следовало подстроиться под новые обстоятельства и заимствовать американские принципы управления^{980}. Ведущим банкам вновь предстояло сыграть важную роль в направлении промышленности. Химическая и электрическая отрасли вскоре снова стали европейскими индустриальными гигантами. Чрезвычайно успешные автомобильные компании, такие как «Фольксваген» и «Мерседес», неизбежно оказывали «мультипликативный эффект» на сотни мелких поставщиков. Из-за резкого увеличения экспорта (Германия вышла на второе место после США по объему международной экспортной торговли) все больше фирм и местных сообществ нуждались в «гастарбайтерах», чтобы удовлетворить высокий спрос на неквалифицированную рабочую силу. В третий раз за сто лет немецкая экономика выступила локомотивом европейского роста^{981}.

С точки зрения статистики, это была история непрерывного успеха. Даже с 1948 по 1952 год промышленное производство в Германии выросло на 110%, а реальный ВНП — на 67%^{982}. Благодаря высочайшему уровню валовых инвестиций в Европе немецкие фирмы сильно выиграли от легкодоступного капитала. Производство стали, фактически отсутствовавшее в 1946 году, вскоре оказалось крупнейшим в Европе (свыше 34 млн. тонн в 1960-м), то же самое можно сказать о многих других отраслях. Год за годом страна демонстрировала самый быстрый рост ВВП. Ее ВНП, составлявший лишь $32 млрд. в 1952 году, через десять лет стал самым высоким в Европе ($89 млрд.), а к концу 1970-х годов достиг $600 млрд. Ее чистый доход на душу населения (скромные $1186 в 1960 году, в то время как в США он равнялся $2491) вырос до $10837 в 1979-м, опередив американский средний показатель в $95 95.^{983} Год за годом нарастало сальдо торгового баланса, в результате чего немецкая марка часто нуждалась в поправках в сторону увеличения и в итоге превратилась в своего рода резервную валюту. Хотя конкуренция со стороны еще более эффективной Японии вызывала беспокойство, ФРГ, несомненно, являлась вторым самым успешным «торговым государством». Это впечатляло еще больше, учитывая, что страна временно лишилась 40% территории и 35% населения; по иронии судьбы ГДР вскоре достигла самого высокого уровня производства и индустриализации на душу населения среди всех восточноевропейских государств (включая СССР), несмотря на эмиграцию миллионов талантливых профессионалов на Запад. Если бы можно было вернуться к границам 1937 года, то по экономическим показателям объединенная Германия опять оказалась бы впереди любого из европейских конкурентов и, возможно, не так далеко позади самого СССР.

Именно из-за поражения в войне и раздела, а также из-за того, что ее международный статус (как и статус Берлина) по-прежнему регулировался странами НАТО и Варшавского договора, этот экономический вес Германии не конвертировался в политическое влияние. ФРГ, ощущавшая естественную ответственность за немцев на Востоке, особенно остро воспринимала любое потепление или похолодание в отношениях между странами НАТО и Варшавского договора. Она вела наиболее активную торговлю с Восточной Европой и СССР, хотя, конечно же, в случае очередной войны ей пришлось бы тяжело, ведь она оказалась бы в опасном положении на самой линии фронта.

Обеспокоенность Советов и (почти в той же мере) Франции в связи с возможным возрождением «немецкого милитаризма» означала, что ей не суждено было стать ядерной державой. Она чувствовала себя виноватой перед соседями (Польшей и Чехословакией), уязвимой для России, крайне зависимой от США; она с благодарностью приветствовала особые франко-германские отношения, предложенные де Голлем, но редко имела возможность применить свои экономические мускулы, чтобы контролировать более напористые политические шаги французов. Жители Западной Германии, находившиеся в глубокой интеллектуальной конфронтации с собственным прошлым, рады были выглядеть хорошими командными игроками, но не решительными лидерами в международных делах^{984}.

Это очень сильно контрастировало с ролью Франции в послевоенном мире или, точнее, в мире после 1958 года, когда де Голль взял бразды правления в свои руки. Как упоминалось в предыдущем разделе, экономическому прогрессу, которого надеялись достичь после 1945 года стратеги во главе с Монне, препятствовали колониальные войны, партийно-политическая нестабильность и слабость франка. Тем не менее даже во время индонезийской и алжирской кампаний французская экономика уверенно набирала обороты. Впервые за многие десятилетия численность населения страны увеличивалась, оживляя внутренний спрос. Франция была богатой, разнообразной, но недостаточно развитой землей, ее экономика стагнировала с начала 1930-х годов. Благодаря миру, американской помощи, национализации коммунального хозяйства и государственному стимулированию достаточно было укрупнения рынка, чтобы рост стал очень вероятен. Кроме того, Франция (как и Италия) находилась на сравнительно низком уровне индустриализации на душу населения из-за своей Провинциальной и зависимой от сельского хозяйства экономики, Так что шаги в этом направлении оказались очень впечатляющими: C $5 в 1953 году до 167 в 1963-м и 259 в 1973-м (относительно Великобритании в 1900 году, чей уровень взят за 100)^{985}. Среднегодовые темпы роста достигали 4,6% в 1950-х годах и 5,8% в 1960-х благодаря «пульсу Общего рынка. Специфические условия участия в нем не только защищали французское сельское хозяйство от мировых цен, но и обеспечивали ему крупный европейский рынок. Общий бум в Западной Европе способствовал расширению экспорта как традиционных французских товаров с высокой добавочной стоимостью (одежда, обувь, вина, украшения), так и новых — самолетов и автомобилей. С 1949 по 1969 год производство автомобилей выросло в десять раз, алюминия — в шесть раз, тракторов и цемента — вчетверо, железа и стали — в два с половиной раза^{986}. Франция всегда была весьма состоятельной, хотя и недостаточно индустриализованной страной; к 1970-м годам она стала намного богаче и современнее.

Однако же рост Франции никогда не имел столь широкой промышленной основы, как у ее соседа по другую сторону Рейна, и надежды президента Помпиду на то, что его страна вскоре обгонит ФРГ, оставались маловероятными. Не считая ярких исключений в виде электрической, автомобильной и аэрокосмической отраслей, большинство французских фирм были небольшими и обладали недостаточным капиталом, а их товары стоили дороже, чем у немецких конкурентов. Несмотря на «рационализацию» аграрного сектора, сохранялось множество мелких хозяйств, которые даже поддерживались дотационной политикой Общего рынка; к тому же давление на сельскую Францию и социальные трудности промышленной модернизации (например, закрытие старых сталелитейных заводов) провоцировали вспышки недовольства рабочего класса, самой известной из которых стали беспорядки 1968 года. Из-за скудости собственных запасов топлива Франция сильно зависела от импорта нефти, и (несмотря на амбициозную программу атомной энергетики) ее торговый баланс испытывал резкие колебания вместе с мировыми ценами на нефть. Ее отрицательное сальдо торгового баланса с ФРГ неуклонно нарастало, требуя регулярной девальвации по отношению к немецкой марке, что, пожалуй, являлось более надежной мерой для французской экономики, чем дикие флуктуации обменного курса доллар-франк. Поэтому даже в периоды уверенного экономического роста французской экономике была свойственна некоторая ненадежность, которая в случае потрясений заставляла осторожных буржуа эмигрировать в Швейцарию вместе с их сбережениями.

Как бы то ни было, Франция всегда имела необычайно большее влияние для страны со скромными 4% мирового ВНП, причем сказанное относится не только к периоду президентства де Голля. Возможно, это объясняется просто национально-культурной самоуверенностью^{987}, совпавшей по времени с ослаблением американского влияния, потерей привлекательности России и почтительным отношением Германии. Если у Западной Европы и мог появиться представительный лидер, то Франция казалась более очевидным кандидатом на эту роль, чем изоляционистская Британия или смиренная Германия. Более того, разные французские правительства быстро приходили к пониманию, что скромную реальную силу их страны можно умножить, убедив Общий рынок придерживаться той или иной линии (в связи с сельскохозяйственными тарифами, высокими технологиями, иностранной помощью, сотрудничеством с ООН, политикой в отношении арабо-израильского конфликта и т. д.), что, по сути, позволяло направлять крупнейший в мире торговый блок в выгодном Парижу направлении. Ничто не удерживало Францию от односторонних действий, когда они требовались.

Тот факт, что все четыре крупнейшие европейские страны в эти десятилетия богатели и наращивали производство вместе со своими меньшими соседями, не гарантировал вечного счастья. Ранние надежды на особо тесную политическую и конституционную интеграцию разбились о все еще жесткий национализм европейцев, демонстрируемый сначала Францией де Голля, а затем и другими странами (Великобританией, Данией, Грецией), которые позже и менее охотно присоединились к ЕЭС. Экономические разногласия, в особенности из-за высоких расходов на поддержку фермеров, нередко могли парализовать важные процессы в Брюсселе и Страсбурге. Когда нейтральная Ирландия присоединилась к союзу, стало невозможно проводить общую оборонную политику, которую пришлось оставить на усмотрение Североатлантического альянса (из командования которого Франция уже успела выйти). Энергетический кризис 1970-х годов особенно сильно ударил по Европе, развеяв первоначальный энтузиазм; при всех широко распространенных опасениях и напряженном планировании в Брюсселе оказалось очень непросто разработать высокотехнологичные ответы на вызовы со стороны Японии и США. Но несмотря на эти многочисленные трудности, сам экономический масштаб ЕЭС означал, что международный ландшафт теперь относительно 1945 или 1948 года сильно отличается. ЕЭС, безусловно, являлось ведущим импортером и экспортером мировых товаров (хотя значительная их часть приходилась на внутриевропейский обмен) и в 1983 году имело явно самые крупные золотовалютные резервы; оно производило больше автомобилей (34%), чем Япония (24%) или США (23%), и больше цемента, чем какая-либо страна, а по производству нерафинированной стали уступало только СССР^{988}. Европейское экономическое сообщество, включавшее 10 стран с общей численностью населения в 1983 году значительно больше, чем имели США, и почти такой же, как в СССР (272 млн. человек), могло похвастаться существенно более высоким ВНП и большей долей в мировом промышленном производстве, чем Советский Союз или даже весь блок СЭВ. Хотя в политическом и военном отношении ЕЭС все еще оставалось незрелым, оно теперь оказывало гораздо большее влияние на мировую экономику, чем в 1956 году.

О развитии СССР в 1950–1980-е годы можно сказать почти противоположное. Как уже говорилось ранее (см. раздел «Холодная война и “третий мир”»), в эти десятилетия Советский Союз не только поддерживал крупную армию, но и достиг ядерного паритета с США, построил океанский флот и распространил свое влияние в самые разные части земного шара. Однако его постоянное стремление догнать Америку в глобальном противостоянии не сопровождалось аналогичными достижениями на экономическом уровне. Ирония состояла в том (здесь можно вспомнить, какое важное значение Маркс придавал производственному базису в развитии исторических событий), что страна, претендовавшая на звание подлинного коммунистического государства, со временем стала испытывать все большие экономические трудности.

Сказанное не оспаривает довольно впечатляющего экономического прогресса, достигнутого в СССР (и других странах соцлагеря) начиная с позднего сталинского режима. Во многих отношениях этот регион за несколько десятилетий трансформировался даже сильнее, чем Западная Европа, хотя это может объясняться в первую очередь его изначальной бедностью и «недоразвитостью». Так или иначе, сухие данные статистики свидетельствуют о солидных достижениях. Производство стали, составившее в 1945 году лишь 12,3 млн. тонн, взлетело до 65,3 млн. в 1960-м и до 148 млн. в 1980 году, выведя СССР на первое место в мире по этому показателю; производство электроэнергии за это же время увеличилось с 43,2 до 292 и 1294 млн. киловатт в час; количество выпущенных автомобилей выросло с 74 тыс. единиц до 524 тыс. и затем до 2,2 млн.; и этот список можно было бы продолжать почти бесконечно^{989}. Общий объем промышленного производства благодаря среднегодовому росту свыше 10% в 1950-е годы увеличился с 1953 по 1964 год более чем вчетверо^{990}, что являлось поразительным достижением, бесспорными свидетельствами которого стали спутник, исследование космоса и военная техника. К концу политической карьеры Хрущева страна приобрела гораздо более состоятельную и основанную на гораздо более широкой базе экономику, чем при Сталине, причем эта разница в абсолютном выражении постоянно увеличивалась.

Имелись, однако, две серьезные проблемы, начинавшие бросать тень на эти достижения. Первой из них был неуклонный долгосрочный спад темпов роста; так, в промышленном производстве он раньше измерялся двузначными числами, а после 1959 года все время замедлялся, составив лишь 3–4% к концу 1970-х годов. Оглядываясь назад, можно сказать, что это довольно-таки естественный ход вещей, ведь ранний поразительный рост был связан в первую очередь с огромными вливаниями труда и капитала. Когда имеющийся потенциал трудовых ресурсов был почти полностью реализован (и начал конкурировать с потребностями вооруженных сил и сельского хозяйства), темпы роста не могли не снизиться. Что касается капиталовложений, то они по большей части направлялись в тяжелую и оборонную промышленность, что опять же способствовало количественному, а не качественному росту и оставляло многие другие секторы экономики недокапитализированными. Хотя средний уровень жизни в России улучшился при Хрущеве и его последователях, потребительский спрос все же не мог (как на Западе) стимулировать рост в такой экономике, где личное потребление намеренно сдерживалось ради сохранения ресурсов для тяжелой промышленности и армии. Но, пожалуй, особенно важно то, что сохранялись хронические структурная слабость и климатическая уязвимость, отрицательно сказывавшиеся на аграрном производстве, которое росло на 4,8% в год в 1950-е, но лишь на 3% в 1960-е и на 1,8% в 1970-е годы, несмотря на все капиталовложения и внимание советских специалистов и министров^{991}. Учитывая размер аграрного сектора в СССР и тот факт, что численность населения страны увеличилась на 84 млн. человек за три десятилетия после 1950 года, общий рост национального производства на душу населения существенно отставал от темпов роста промышленного производства, которые можно считать «принудительным» достижением.

Вторая серьезная проблема, как нетрудно догадаться, заключалась в относительном экономическом положении Советского Союза. В течение 1950-х и в начале 1960-х годов, когда его доля в мировом промышленном производстве и торговле увеличивалась, заявление Хрущева о том, что марксистский подход к производству лучше и однажды «похоронит капитализм», казалось обоснованным. Однако за это время сложилась более тревожная для Кремля ситуация. Европейское экономическое сообщество, возглавляемое индустриальным «полугигантом» ФРГ, стало гораздо богаче и производительнее, чем СССР. Маленькое островное государство Япония росло так быстро, что его выход вперед России по размеру ВНП был лишь вопросом времени. Соединенные Штаты Америки, несмотря на их собственный относительный спад в промышленности, оставались впереди по общему объему производства и благосостоянию. Уровень жизни среднестатистических россиян и их восточноевропейских товарищей не приблизился к уровню в Западной Европе, на которую жители стран с марксистскими экономиками взирали с известной завистью. Передовые технологии — компьютеры, робототехника, телекоммуникации — вскрыли тот факт, что СССР и его сателлиты не были готовы к новому этапу конкурентной борьбы. Что же касается сельского хозяйства, то оно с точки зрения эффективности оставалось слабым, как всегда: в 1980 году американский фермер производил достаточно еды для 65 человек, тогда как его русский коллега мог накормить лишь восьмерых^{992}. Это, в свою очередь, приводило к унизительной необходимости импортировать все больше продовольствия.

Многие из экономических проблем России были характерны и для ее сателлитов, которые тоже демонстрировали высокие темпы роста в 1950-х и начале 1960-х годов, хотя опять-таки это объяснялось низкими начальными показателями по сравнению с Западом, а также приоритетами центрального планирования, тяжелой промышленности и коллективизации сельского хозяйства^{993}. Хотя между странами Восточной Европы наблюдались (и до сих пор наблюдаются) существенные различия в уровне жизни и темпах роста, общая тенденция заключалась в первоначальном подъеме и последующем замедлении, что ставило марксистских лидеров перед трудным выбором. В случае России можно было освоить новые земли, хотя холодный климат на севере и пустыни на юге ограничивали движение в этом направлении (достаточно вспомнить, как смелое освоение целины при Хрущеве вскоре превратило эту местность в пыльный котел)^{994}; аналогичным образом более активная добыча сырья таила в себе опасность снижения эффективности работы, например с нефтяными месторождениями^{995}, при том что стоимость добычи сильно возросла, когда началось бурение в зоне вечной мерзлоты. Промышленность и технологии могли получить дополнительные капиталовложения, но лишь за счет изъятия ресурсов либо из обороны (остававшейся приоритетным направлением в СССР, несмотря на перемены в руководстве), либо из сектора потребительских товаров, что было чревато ростом недовольства (особенно в Восточной Европе), ведь совершенствование средств связи сделало процветание Запада еще более очевидным. Наконец, Россия и близкие ей коммунистические режимы могли пойти на ряд реформ, не обычных антикоррупционных или призванных перетряхнуть бюрократию, а направленных на саму систему, стимулирование личной инициативы, внедрение более реалистичного механизма ценообразования, разрешение более масштабного частного фермерства, поощрение открытых обсуждений и предпринимательского начала в области новых технологий и многое другое; иначе говоря, это означало выбрать вариант «ползучего капитализма», вроде того, который ловко проводила Венгрия в 1970-е годы. Сложность этой стратегии, как показали события 1968 года в Чехословакии, заключалась в том, что меры «либерализации» бросали тень на сам коммунистический режим, а потому претили партийным идеологам и военным на протяжении всей эпохи осторожного правления Брежнева^{996}. Поэтому бороться с экономическим замедлением следовало аккуратно, что, соответственно, практически исключало вероятность ошеломительного успеха.

Возможно, единственным утешением для кремлевского начальства служило то, что главный соперник, США, тоже испытывал экономические трудности с 1960-х годов и быстро терял ту впечатляющую относительную долю в мировом богатстве, производстве и торговле, которой обладал в 1945 году. Впрочем, эта дата очень важна для понимания характера американского относительного спада. Как утверждалось ранее, благоприятное экономическое положение США в тот момент истории было одновременно беспрецедентным и искусственным. Страна находилась на вершине мира не только благодаря собственному производственному спруту, но и в результате слабости других государств. Эта ситуация изменилась не в пользу Соединенных Штатов позже, когда Европа и Япония вернулись к довоенному уровню производства, а затем изменилась еще сильнее, когда произошел общий бум мирового промышленного производства (которое выросло втрое с 1953 по 1973 год). Конечно же, США не могли сохранить за собой столь большой кусок пирога (около половины), ведь новые фабрики и заводы открывались по всему земному шару. К 1953 году, по подсчетам Байроха, доля США сократилась до 44,7%, а к 1980 году — до 31,5% и продолжала уменьшаться^{997}. По этой же причине экономические индикаторы ЦРУ показывали, что доля США в мировом ВНП упала с 25,9% в 1960 году до 21,5% в 1980-м (см. табл. 43) (хотя кратковременное укрепление доллара на мировых рынках привело к некоторому увеличению этого показателя в следующие несколько лет)^{998}. Дело было не в том, что американцы стали производить меньше (если не считать тех отраслей, которые переживали спад во всем западном мире), а в том, что другие производили намного больше. Пожалуй, проще всего проиллюстрировать два главных тренда этой новой реальности на примере автомобильного производства: в 1960 году Соединенные Штаты Америки изготовили 6,65 млн. автомобилей, что составило целых 52% от общемирового производства в 12,8 млн. машин; в 1980 году выпустили только 23% от общего количества, но поскольку оно на тот момент составляло уже 30 млн. штук, то на США пришлось 6,9 млн. автомобилей.

Несмотря на это слабое утешение (схожее с аргументом, которым англичане успокаивали себя семью десятилетиями ранее, когда их доля в мировом производстве начала сокращаться), в этом процессе был один тревожный аспект. Главный вопрос заключался не в том, неизбежно ли было относительное замедление экономики США, а в том, могло ли оно быть не таким быстрым? Ведь даже в золотую пору Рах Americana конкурентное положение страны уже ослабевало из-за тревожно низкого среднегодового роста производства на душу населения, особенно по сравнению с предыдущими десятилетиями (см. табл. 42).

Таблица 42.

Среднегодовой рост производства на душу населения, 1948–1962^{999}

Опять же можно сказать, что это был исторически «естественный» процесс. Как отмечает Майкл Бальфур, на протяжении нескольких десятилетий до 1950 года США наращивали свою экономику быстрее, чем кто-либо, благодаря многочисленным нововведениям в методах стандартизации и массового производства. В результате они «зашли гораздо дальше любой другой страны в удовлетворении человеческих потребностей и уже находились на высоком уровне эффективности (с точки зрения производительности на человека в час), так что известные возможности для увеличения объема производства за счет более совершенных методов или инструментов были скромнее, чем у остального мира»^{1000}. Хотя это определенно справедливо, однако некоторые другие долговременные тренды в экономике Соединенных Штатов наносили вред: бюджетно-налоговая политика стимулировала высокое потребление, но не личные накопления, инвестиции в исследования и разработки (не считая военных) постепенно снижались по сравнению с другими странами, а расходы на оборону пропорционально национальному продукту были выше, чем где-либо еще в западном блоке стран. Кроме того, все больше американских граждан переходили из промышленности в сферу услуг, то есть в низкопродуктивные области^{1001}.

В 1950–1960-е годы это отчасти маскировалось блестящим развитием американских высоких технологий (особенно в авиации), высоким уровнем жизни, подталкивавшим потребительский спрос на шикарные машины и цветные телевизоры, а также очевидным потоком долларов из США в бедные страны мира в качестве иностранной помощи, военных расходов или инвестиций банков и компаний. В этой связи полезно вспомнить, что в середине 1960-х годов многие были встревожены тем, что Серван-Шрейбер называл «американским вызовом»: резкий скачок американских инвестиций в Европу (а следовательно, и в другие части света), якобы превращавших эти страны в экономических сателлитов; страх или ненависть, с которыми воспринимались гигантские транснациональные корпорации типа Exxon и General Motors; и связанный с этими тенденциями пиетет перед нетривиальными методами управления, насаждаемыми американскими школами предпринимательства^{1002}. В самом деле, с определенной экономической точки зрения это движение американских инвестиций и производства являлось индикатором экономической мощи и новизны, ведь оно использовало преимущества низкой стоимости труда и обеспечивало дополнительный успех на зарубежных рынках. Однако со временем эти потоки капитала увеличились настолько, что начали превосходить ту выгоду, которую американцы зарабатывали на экспорте промышленной продукции, продовольственных товаров и «невидимых» услуг. Хотя из-за этого нараставшего дефицита платежного баланса к концу 1950-х годов произошел некоторый отток золота из США, большинство иностранных правительств были согласны наращивать свои запасы долларов (доллар стал ведущей резервной валютой) и не требовали оплаты золотом.

Однако в 1960-е годы эта удобная ситуация переменилась. Как Кеннеди, так и (даже в большей мере) Джонсон желали увеличить американские военные расходы за рубежом, причем не только во Вьетнаме, хотя этот конфликт превратил поток экспортируемых долларов в настоящее наводнение. Как Кеннеди, так и (даже в большей мере) Джонсон были полны решимости нарастить внутренние ассигнования, причем эта тенденция наметилась еще до 1960-х годов. Ни одной из этих администраций не нравились политические издержки повышения налогов ради покрытия неизбежной инфляции. Результатом стали дефицит федерального бюджета в течение нескольких лет подряд, головокружительный рост цен и все большая неконкурентоспособность американской промышленности, которая, в свою очередь, приводила к увеличению дефицита платежного баланса, сворачиванию (по воле администрации президента Джонсона) иностранных инвестиций американскими фирмами, а затем к переходу этих последних на новый инструмент евродолларов. В этот же период американская доля в мировых (не считая СЭВ) золотых резервах неумолимо сокращалась, с 68% в 1950 году до 27% в 1973-м. Поскольку вся международная платежная система начала терять устойчивость из-за этих взаимосвязанных проблем, а также из-за действий разозленного де Голля против того, что он считал «экспортом инфляции», администрации Никсона не оставалось иного выбора, кроме как разорвать связь доллара с золотом на частных рынках, а затем и вовсе отпустить доллар в свободное плавание. Бреттон-Вудская валютная система, созданная в пору финансового превосходства США, рухнула, когда ее главная опора перестала выдерживать давление^{1003}.

Обстоятельства взлетов и падений доллара в 1970-е годы, когда он находился в режиме свободного курса, выходят за рамки нашего повествования, как и зигзагообразный курс последующих администраций, пытавшихся совладать с инфляцией и стимулировать рост без политических осложнений. Повышенная инфляция в США в общем и целом ослабляла доллар в 1970-е годы по отношению к немецкой и японской валютам; нефтяной кризис, поставивший в тяжелое положение сильно зависевшие от ОПЕК страны (например, Японию и Францию), политическая турбулентность в разных регионах мира и высокие процентные ставки США к началу 1980-х подтолкнули доллар вверх. И все же, хотя эти флуктуации были существенны и усугубляли глобальную экономическую нестабильность, они не столь важны для нашего исследования, как неумолимые долговременные тренды: например, замедление роста (с 2,4% в 1965–1972 годах до 1,6% в 1972–1977-м и до 0,2% в 1977–1982-м)^{1004}, накопление дефицита федерального бюджета, которое можно считать кейнсианским «подстегиванием» экономики, но его ценой был приток такого количества денежной массы из-за рубежа (вызванный выгодными американскими процентными ставками), что это повлекло за собой неестественное повышение долларовых цен и превратило страну из нетто-кредитора в нетто-заемщика, а кроме того, американским производителям стало еще сложнее конкурировать с импортными автомобилями, электрическими товарами, бытовой техникой и другой продукцией. Неудивительно, что по ВНП на душу населения США утратили лидирующие позиции^{1005}.

Конечно, были и позитивные моменты, особенно для тех, кто мог смотреть на американскую экономику и ее потребности шире, чем только в рамках сравнения с доходами Швейцарии или производительностью Японии. Как пишет Каллео, после 1945 года американская политика достигла некоторых очень простых и важных целей: внутреннего благосостояния (в противовес кризису 1930-х годов), сдерживания советской экспансии без войны, восстановления экономик (и демократических традиций) Западной Европы, к которой позже присоединилась Япония, в результате чего был создан «чрезвычайно интегрированный экономический блок» с «впечатляющим арсеналом многосторонних институтов… не только для управления общей экономикой, но и для решения вопросов безопасности», и, наконец, «трансформации старых колониальных империй в независимые государства, тесно интегрированные в мировую экономику»^{1006}. Итак, удалось сохранить либеральный международный порядок, от которого все сильнее зависели и сами США; и хотя их доля в мировом производстве и капитале сокращалась (возможно, слишком быстро), перераспределение глобального экономического баланса по крайней мере не разрушило той среды, которая более или менее благоприятствовала рыночным и капиталистическим традициям Америки. Наконец, несмотря на то что в сфере производства страна начала уступать некоторым быстро растущим экономикам, ее весьма значительное превосходство над Советским Союзом сохранилось почти во всех аспектах, а благодаря опоре на предпринимательское начало она оставалась открытой для стимулов управленческой инициативы и технологических прорывов, что для ее марксистского соперника представляло большую сложность.

Более подробное обсуждение последствий этих экономических процессов мы прибережем для последней главы. Здесь же, пожалуй, будет полезно в статистической форме (табл. 43) показать суть рассмотренных выше трендов относительно глобального экономического баланса сил, а именно: частичное восстановление доли мирового производства менее развитых стран; поразительный рост Японии и в меньшей степени КНР; сокращение доли ЕЭС, несмотря на то что оно оставалось крупнейшим экономическим блоком в мире; стабилизацию и последующее медленное уменьшение доли СССР; гораздо более быстрый спад, хотя и при гораздо большем экономическом влиянии, США.

Таблица 43.

Доли стран в мировом ВВП, 1960–1980^{1007} (в %)

Действительно, к 1980 году, последнему в табл. 43, данные Всемирного банка о численности населения, ВНП на душу населения и собственно ВНП красноречиво свидетельствуют о многополярном распределении экономического влияния в мире, как показано в табл. 44.

Таблица 44.

Численность населения, ВНП на душу населения и ВНП в 1980 г.^{1008}

Наконец, полезно вспомнить, что эти долгосрочные перемены в балансе производственных сил важны не столько сами по себе, сколько из-за их влияния на мировую политику. Как писал Ленин в 1917–1918 годах, именно неравный экономический рост стран неотвратимо вел к укреплению одних держав и закату других:

Полвека тому назад Германия была жалким ничтожеством, если сравнить ее капиталистическую силу с силой тогдашней Англии; также — Япония по сравнению с Россией. Через десяток-другой лет «мыслимо» ли предположить, чтобы осталось неизменным соотношение сил между империалистическими державами? Абсолютно немыслимо^{1009}.

Хотя Ленина всегда особенно интересовали капиталистические /империалистические страны, ко всем государствам, независимо от их политической экономики, применимо то правило, что неодинаковые темпы экономического роста рано или поздно ведут к изменению баланса политических и военных сил в мире. Этот принцип, безусловно, наблюдался на протяжении четырех столетий развития великих держав до настоящего момента. Следовательно, необычайно быстрые сдвиги в концентрации мирового производства за последние два-три десятилетия не могут не оказывать важного влияния на стратегическое будущее современных ведущих держав и потому заслуживают пристального внимания в последней главе книги.