Богемные революционеры

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Богемные революционеры

I

Когда Курта Эйснера выпустили из камеры № 70 мюнхенской тюрьмы «Штадельхейм» по общей амнистии, объявленной в октябре 1918 г., не было никаких признаков того, что вскоре он станет одним из ведущих революционеров Германии. Более известный как театральный критик, он олицетворял богемный образ жизни, связанный с мюнхенским кварталом Швабинг недалеко от центра города[400]. Его внешний вид только подчеркивал принадлежность к богеме. Невысокий, с густой бородой, он носил черный плащ и огромную широкополую черную шляпу, водрузив на нос маленькие очки в стальной оправе. Эйснер не был коренным баварцем, а перебрался в Мюнхен из Берлина, где родился в еврейской семье, принадлежащей к среднему классу, в 1867 г. Он примкнул к правому крылу социал-демократической партии, потерял работу в местной газете в начале 1900-х из-за поддержки «ревизионистов», которые хотели, чтобы социал-демократы забыли свои марксистские идеи. Тем не менее, как и многие ревизионисты, Эйснер был против войны. Он сыграл ведущую роль в формировании антивоенной Независимой социал-демократической партии и впоследствии организовал серию забастовок в январе 1918 г., пытаясь положить конец вооруженному противостоянию[401].

Когда 7 ноября 1918 г. все стало рушиться, именно Эйснер благодаря своему дару красноречия и презрению к политическим условностям принял руководство в Мюнхене. Когда социал-демократы предложили обычный политический марш через баварскую столицу в рамках законной демонстрации за мир, во главе которой шел бы оркестр и люди с флагами, Эйснер запрыгнул на платформу ораторов и приказал толпе захватить армейские казармы и взять контроль над городом. Вместе с группой сторонников Эйснер преуспел в этом начинании, не встретив никакого сопротивления со стороны солдат. Получив одобрение у местного революционного совета рабочих и солдат, Эйснер провозгласил Баварию республикой и учредил революционное правительство, образованное из представителей социал-демократической партии и независимых социал-демократов, которое сам и возглавил. Но его правительство совершенно не справилось с основными задачами, такими как обеспечение поставок продовольствия, рабочих мест, демобилизация военных частей и поддержание работы общественного транспорта. Консервативные баварские крестьяне, взбешенные событиями в Мюнхене, задерживали поставки продуктов, а союзники реквизировали большую часть железнодорожных локомотивов. Рабочие стали засыпать Эйснера неудобными вопросами и перекрикивать его на собраниях. Один из членов правительства гневно высказал Эйснеру: «Вы анархист… Вы не политик, вы дурак… Нас уничтожает плохое управление»[402]. Поэтому неудивительно, что выборы 12 января завершились полной победой социал-демократической партии и унизительным поражением независимых социал-демократов Эйснера.

Эйснер сочетал в себе все то, что ненавидели радикальные правые в Баварии: берлинец из богемы, еврей, журналист, участник кампании за мир во время войны и агитатор, арестовывавшийся за участие в январских забастовках 1918 г. Более того, вместе со своим секретарем, журналистом Феликсом Фехенбахом, он даже опубликовал секретные, разоблачающие документы о начале войны из баварских архивов. Коротко говоря, он был идеальным человеком, на которого можно было спроецировать легенду об «ударе в спину». 21 февраля 1919 г. ненависть крайне правых обрела свое крайнее выражение, когда молодой студент-дворянин, граф Антон фон Арко-Валли убил Эйснера, два раза выстрелив в него в упор, когда тот шел по улице в парламент Баварии[403]. Это убийство породило бурю насилия в баварской столице. Охранники Эйснера немедленно ответили огнем и ранили Арко-Валли, которого окружила разъяренная толпа, и только быстрое вмешательство Фехенбаха спасло его от расправы на месте. Пока раненого убийцу сопровождали в ту же камеру «Штадельхейма», которую Эйснер занимал всего год назад, один из социалистов, поклонников Эйснера, прошел в парламент, вытащил пистолет и на виду у всех остальных депутатов в зале выстрелил два раза в известного критика Эйснера, лидера социал-демократов Эрхарда Ауэра, который скончался от ран. Какая ирония, что в это время в кармане у Эйснера нашли черновик записки с прошением об отставке. Убийство оказалось совершенно бессмысленным.

Однако, опасаясь дальнейшего проявления насилия, баварский парламент приостановил собрания, и без голосования социал-демократы объявили себя законным правительством. Было сформировано коалиционное правительство под руководством ранее неизвестного социал-демократа Йоханнеса Хоффмана, но оно не смогло восстановить порядок после массовых уличных демонстраций, последовавших за похоронами Эйснера. В образовавшемся вакууме власти стали передавать оружие и боеприпасы советам рабочих и солдат. Новости о начале коммунистической революции в Венгрии внезапно побудили крайне левых объявить о создании советской республики, в которой парламент заменялся на режим советского типа[404]. Но руководителем новой Баварской советской республики был не Ленин. Еще раз в центре событий оказалась литературная богема, в этот раз в лице драматурга, а не критика. Уже в 25 лет Эрнст Толлер сделал себе имя как поэт и сценарист. Будучи скорее анархистом, чем социалистом, Толлер включил в свое правительство людей со схожими взглядами, в том числе еще одного драматурга Эриха Мюзама и хорошо известного писателя-анархиста Густава Ландауэра. Поскольку мюнхенские советы рабочих и солдат открыто поддержали то, что швабингские острословы окрестили «режимом анархической кофейни», правительство социал-демократического большинства под руководством Хоффмана бежало в Бамберг на севере Баварии. Тем временем Толлер объявил полномасштабную реформу искусства, а его правительство открыло Мюнхенский университет для всех желающих за исключением тех, кто хотел изучать историю, которая была запрещена как враждебная цивилизации. Другой министр заявил, что конец капитализма наступит с выпуском бесплатных денег. Франц Липп, комиссар иностранных дел, телеграфировал в Москву, жалуясь, что «бежавший Хоффман забрал с собой ключи от моей министерской уборной», и объявил войну Вюртембергу и Швейцарии, «потому что эти псы отказались немедленно передать мне в аренду шестьдесят паровозов. Я уверен, — добавлял он, — что нас ждет победа»[405].

Попытка правительства Хоффмана свергнуть Советскую республику при поддержке добровольческих отрядов, была легко отражена Красной армией, набранной из вооруженных членов рабочих и солдатских советов. Однако в перестрелках погибло двадцать человек, и ситуация теперь становилась гораздо более опасной. В день столкновения организованные отряды коммунистов под руководством русских большевиков Макса Левина и Ойгена Левине резко отбросили «кофейных анархистов» в сторону. Не ожидая одобрения Коммунистической партии Германии, они установили большевистский режим в Мюнхене и начали переговоры с Лениным, который вежливо поинтересовался, удалось ли им уже национализировать банки. Левин, которого случайно поймали в Германии в начале войны 1914 г. и призвали в немецкую армию, последовал инструкциям Ленина и начал брать в заложники членов аристократических семей и богатых горожан. Главная церковь Мюнхена была преобразована в революционный храм в честь «богини разума», а коммунисты начали расширять ряды и обучать солдат Красной армии, численность которой в короткий срок возросла до 20 000 хорошо вооруженных и получавших неплохое жалованье людей. В ряде воззваний провозглашалось, что Бавария станет острием копья большевизации Европы; рабочие должны проходить военное обучение, а все оружие, находящееся в частном владении, должно быть сдано под угрозой смерти[406].

Все это напугало правительство Хоффмана гораздо сильнее, чем недельное правление кофейных анархистов. Казалось, революция распространяется вдоль оси из большевистских режимов в Будапеште, Мюнхене и, возможно, Вене. Социал-демократам в Бамберге отчаянно требовались серьезные военные силы. Хоффман призвал под свои знамена 35 000 солдат из добровольческих корпусов под командованием баварского полковника Франца Риттера фон Эппа, которого поддерживали части регулярной армии и один бронепоезд. У них были пулеметы и другое серьезное вооружение. А в Мюнхене уже царил хаос, производство практически остановилось из-за всеобщей забастовки, общественные службы не функционировали. По всему городу бродили шайки мародеров и воров, а теперь он еще был блокирован добровольческими бригадами. Они заявили, что ни один квартал не будет отдан, а любой, у кого найдут оружие, будет сразу расстрелян. Испуганные мюнхенские рабочие и солдатские советы вынесли вотум недоверия коммунистам, которым пришлось уйти в отставку и оставить город без правительства. В этой ситуации запаниковавший отряд Красной армии начал казнить заложников, заключенных в местной школе, гимназии Луитпольда. Среди них было шесть членов Общества Туле, антисемитской, пангерманской секты, основанной ближе к концу войны. Названное по имени предполагаемого источника истинной арийской чистоты, мифической страны Туле, оно использовало «арийскую» свастику для обозначения своих расовых приоритетов. Свое происхождение оно вело от довоенного Германского ордена, еще одной тайной организации крайне правых, а ее лидером был барон фон Зеботтендорф, осужденный фальшивомонетчик, известный полиции под именем Адам Глауэр. В обществе состояло довольно много людей, которые впоследствии стали видными деятелями Третьего рейха[407]. Известно, что Арко-Валли, убийца Курта Эйснера, также пытался стать членом Общества Туле. В акте отчаянной мести солдаты Красной армии выстроили десять заложников в линию перед взводом бойцов и расстреляли. Среди казненных были князь фон Турн-унд-Таксис, молодая герцогиня фон Вестарп и еще два аристократа, а также пожилой профессор, которого арестовали за публично высказанное нелицеприятное замечание по поводу одного революционного плаката. Остальными были несколько пленных из наступавших добровольческих корпусов.

Новости об этом расстреле невероятно разъярили солдат. Когда они вошли в город, фактически не встретив сопротивления, их победа превратилась в кровавую резню. Лидеры революционеров вроде Ойгена Левине были арестованы и расстреляны. Анархиста Густава Ландауэра привезли в «Штадельхейм», где солдаты избили его прикладами, превратив лицо в кровавое месиво, дважды стреляли в него, а потом забили до смерти на тюремном дворе. Тело разлагалось два дня, пока его не убрали. Проходя мимо собрания католических ремесленников 6 мая, отряд пьяных солдат из добровольческих корпусов, которым информатор сообщил, что там собрались революционеры, арестовали их, отвели в ближайший подвал, избили и убили 21 невинного человека, после чего сняли с трупов все ценные вещи. Огромное число других людей было застрелено «при попытке к бегству», убито из-за доносов, в которых говорилось об их коммунистическом прошлом, забиты по подозрению в хранении оружия или выгнаны из домов, откуда якобы велась стрельба, и расстреляны на месте. Даже в официальных источниках указывается, что захватчиками было убито примерно 600 человек. Неофициальные наблюдатели говорят, что это число в два раза больше[408]. После этой кровавой бани умеренные политики вроде социал-демократов Хоффмана, начавшие эту вакханалию, не имели никаких шансов остаться в Мюнхене. В конечном счете победу одержало «белое» контрреволюционное правительство, которое продолжало преследовать оставшихся революционеров и полностью оправдало добровольческие бригады, лишь некоторые члены которых были осуждены за свои зверства, и то отделавшись самыми легкими наказаниями. Мюнхен стал игровой площадкой экстремистских политических сект, потому что практически все социальные и политические группы в городе горели негодованием и жаждой мести[409]. Общественный порядок, можно сказать, исчез.

Все это крайне беспокоило офицеров, которым теперь предстояло решать задачу возрождения регулярной армии на руинах старой. Поэтому неудивительно, учитывая серьезное влияние среди солдат рабочих и солдатских советов, что новые руководители армии хотели обеспечить правильное политическое воспитание солдат и исключить влияние множества мелких политических групп, расцветавших в Мюнхене, которые могли стать угрозой для нового послереволюционного порядка. Среди людей, отправленных на курсы политического обучения в июне 1919 г., был тридцатилетний капрал, служивший в баварской армии с самого начала войны и остававшийся в ней невзирая не все превратности социал-демократии, анархии и коммунизма, принимавший участие в демонстрациях, носивший красную нарукавную повязку вместе с остальными своими товарищами и исчезнувший из поля зрения вместе с большинством из них, когда им приказали защищать Мюнхен от войск захватчиков в предыдущие недели. Его звали Адольф Гитлер[410].

II

Гитлер был таким же продуктом своего времени, как и все остальное. Повернись события по-другому, и он мог никогда ничего не добиться на политическом поприще. Во время баварской революции он был незаметным рядовым солдатом, не игравшим никакой роли в политике. Он родился 20 апреля 1889 г. и был живым воплощением этнической и культурной концепции национальной идентичности, которую продвигали пангерманисты, потому что по происхождению или гражданству он был не немцем, а австрийцем. О его детстве, юношестве и воспитании известно очень мало, и изрядная, если не большая часть из написанного о его ранних годах носит крайне гипотетический, несвязный или фантастический характер. Однако мы знаем, что его отец, Алоис, изменил свою фамилию с фамилии матери Марии Шикльгрубер, под которой он родился вне брака в 1837 г., на фамилию своего отчима, Иоганна Георга Гидлера или Гитлера, в 1876 г. Нет каких-либо свидетельств, что кто-либо из предков Гитлера был евреем. Иоганн Георг всегда признавал себя отцом Гитлера. Алоис работал таможенным инспектором в Браунау-на-Инне и был мелким, но уважаемым служащим в австрийском государстве. Он женился три раза, Адольф был единственным ребенком от его третьего брака, который выжил в младенчестве, помимо его младшей сестры Паулы. «Психоисторики» проводили много параллелей между некоторыми чертами в характерах Адольфа, его холодного, строгого, жесткого, а порой и жестокого отца и его мягкой, горячо им любимой матери, однако все эти выводы нельзя считать ничем иным, как обычными спекуляциями[411].

Известно, что семья Гитлера часто переезжала, сменив три дома, прежде чем в 1898 г. осесть в пригороде Линца, который Адольф с тех пор считал своим родным городом. Маленький Гитлер плохо учился в школе и недолюбливал своих учителей, но в остальном не казался каким-то особенным по сравнению со своими сверстниками. Он, совершенно точно, не был приспособлен к нормальной, обыденной жизни и тяжелой работе госслужащего, к которой его готовил отец. После смерти своего отца в начале 1903 г. он жил в квартире в Линце, где присматривал за матерью, своей тетей и младшей сестрой и мечтал о будущей карьере художника, много рисовал, общался с друзьями, читал и ходил в оперу. Но в 1907 г. произошли два события, которые положили конец этой праздной жизни и радужным фантазиям. Его мать умерла от рака груди, а его заявление на прием в Венскую художественную академию было отклонено на основании того, что его картины и рисунки не были достаточно хороши. Вместо этого ему посоветовали поступать в архитекторы. Действительно, его сильной стороной были рисунки и картины зданий. Его особенно впечатляла тяжелая, угнетающая историческая архитектура общественных зданий на Рингштрассе в Вене, являвших собой символическое выражение власти и надежности в то время, когда реальные политические основы Габсбургской монархии начинали рушиться[412]. С самого начала архитектура интересовала Гитлера в основном как выражение власти. Он сохранил этот интерес в течение всей своей жизни. Но ему не хватало усердия, чтобы стать архитектором. Он снова попытался пойти в художественную академию, и ему отказали во второй раз. Разочарованный и эмоционально опустошенный, он переехал в Вену. По всей видимости, из Линца он увез с собой две политические симпатии. Первой был пангерманизм Георга Риттера фон Шёнерера, у которого было особенно много сторонников в школе, где учился Гитлер. Второй была музыка Рихарда Вагнера, на оперы которого он часто ходил в Линце, его пьянили в них романтизация германских мифов и легенд и образы героев, не знающих страха. Вооруженный этими страстями и убежденный, что станет великим художником, он провел следующие пять лет в австрийской столице[413].

В будущем Гитлер часто проводил параллели между событиями своей жизни и тем периодом, которые, скорее всего, были надуманными. И опять же здесь имеется мало надежных и независимых свидетельств о том, что он делал или думал. Однако некоторые вещи кажутся достаточно очевидными. Во-первых, не сумев смириться с неудачей при поступлении в академию, Гитлер обрел горячую ненависть к буржуазным традициям, истеблишменту, правилам и нормам. Вместо того чтобы учиться или пойти на обычную работу, он жил праздной, хаотической, богемной жизнью и тратил свои сбережения на оперы Вагнера. Когда деньги закончились, ему пришлось выбирать: или спать под открытым небом, или искать место в ночлежке. Дела несколько улучшились, когда он получил немного денег от своей тети и начал продавать небольшие картины, в основном копии, обеспечивая себе средства на проживание в общежитии, где он снимал дешевую комнату и мог пользоваться библиотекой и читальным залом. Здесь он провел три года на самых задворках жизни богемной культуры.

Политические убеждения Гитлера, сформированные в Линце, укрепились, когда он более тесно столкнулся с пангерманизмом Шёнерера, который был так популярен в Линце. Гитлер ненавидел габсбургскую монархию и ее столицу, госучреждения которой отказали ему в реализации его амбиций художника. В результате он полностью поддерживал требование Шёнерера о том, что немецкоговорящие области Австрии должны отойти к Германской империи. Расовое смешение в Вене его бесило, только расово однородная нация могла быть успешной. Однако он понимал, что Шёнерер не мог добиться поддержки масс. Подлинное понимание людей, как считал Гитлер, было раскрыто в антисемитской демагогии венского майора Карла Люгера и стало его личным достижением. Гитлер вряд ли мог игнорировать ежедневную антисемитскую риторику газет того рода, которые были доступны в читальной комнате его общежития, и дешевых антисемитских памфлетов, которые он читал в то время. А его любовь в Вагнеру, на оперы которого в тот период он ходил сотни раз, могли только укрепить его политические предпочтения. Фактически все последователи Шёнерера, Вагнера и Люгера были в то время антисемитами, а многие из них фанатиками, поэтому нет причин, по которым Гитлер должен был быть исключением. То, что он продавал картины еврейским торговцам и занимал деньги у еврейских соседей в общежитии, не значило, что он не был антисемитом. Тем не менее его антисемитизм в то время носил, вероятно, абстрактный и теоретический характер. Эта ненависть к евреям стала внутренней, личной и жгучей в конце Первой мировой войны[414].

Некоторые наиболее интересные страницы будущей автобиографической книги Гитлера «Моя борьба» (Mein Kampf) описывают чувство возбуждения, которое он испытал, наблюдая массовые демонстрации социал-демократов в Вене. Он считал марксизм социал-демократов отвратительным, а их пропаганду полной ненависти, злобной клеветы и лжи. Тогда почему массы верили им, а не доктринам таких людей, как Шёнерер? Его ответ состоял в том, что социал-демократы были нетерпимы к другим взглядам, подавляли их среди рабочего класса, как только могли, вели незамысловатую, но интенсивную пропаганду и завоевывали массы силой. «Сознание больших групп людей, — писал он, — не чувствительно к неуверенности и слабости… Толпа любит командира больше, чем просителя». И добавлял: «Я пришел к пониманию важности физического террора по отношению к отдельному человеку и к массам… Террор на рабочем месте, на заводе, в зале собраний и в случае массовых демонстраций всегда будет иметь успех, если ему не будет противостоять соответствующий террор». Социал-демократы, заключал он, «командуют слабыми с помощью идей и с помощью силы. Они знают, как создать иллюзию того, что это единственный способ сохранить мир, и в то же время тайно, но упорно завоевывают одну позицию за другой, иногда тихим шантажом, иногда фактически воровством…» Все эти выводы носят ретроспективный характер, поскольку Гитлер уже задним числом приписал собственные взгляды и намерения самому успешному массовому движению Австрии в годы его молодости. Однако, разумеется, для любого, кто жил в Вене до 1914 г., не представлялось возможным избежать влияния социал-демократов на массы, и естественно предположить, что Гитлер был впечатлен их примером и учился у них, лаже отрицая теории, которые они продвигали[415].

Однако, возможно, самым важным политическим уроком, который он получил во время проживания в Вене, стало глубокое презрение к государству и закону. Нет причин не верить его более позднему утверждению, что, как сторонник Шёнерера, он считал, что Габсбургская монархия подавляла германскую расу, заставляя немцев смешиваться с другими и не давая немцам рейха шанса объединиться. «Если сам вид притесняется или находится под угрозой полного уничтожения, — писал он, — то вопрос законности сводится к необязательной рекомендации». Расовое самосохранение было гораздо более важно, чем законность, которая часто могла быть простой ширмой для тирании. В этой борьбе оправданны были любые меры. Более того, над «прогнившим государством» Габсбургов довлел парламентаризм — политическая система, по отношению к которой Гитлер приобрел неискоренимое презрение, проведя много времени в открытом холле австрийского парламента, где противоборствующие национальные партии кричали и оскорбляли друг друга, каждая на своем языке, и не могли добиться каких-либо реальных результатов. У него сформировалась особая ненависть к чехам, которые вели себя наиболее деструктивно. Они полагал, что ошибкой Шёнерера стала попытка добиться своих целей через парламент. Гитлер заключал, что только сильный лидер, выбранный непосредственно народом, мог бы решать какие-либо задачи[416].

Однако нет никаких указаний на то, что Гитлер видел себя в роли такого лидера до 1914 г. или собирался податься в политику. Наоборот, он все еще был поглощен идеей стать художником. Крайняя финансовая нужда, в которой он оказался, не сумев реализовать свои амбиции, в некоторой степени смягчилась, когда в апреле 1913 г. в возрасте 24 лет он получил наследство от своего отца. Гитлер быстро уладил все свои дела в Вене и уехал в Германию, наделе продемонстрировав свой пангерманизм, приобретенный в результате увлечения идеями Шёнерера. Позже он описывал с достаточной достоверностью то счастье, которое он испытал, переехав в Мюнхен и оставив позади разношерстный и омерзительный для него расовый космополитизм австрийской столицы и атмосферу политического смятения и упадка, характерную для Габсбургской политической системы. Такая система, по его мнению, не стоила того, чтобы за нее сражаться, и не последней причиной его отъезда было желание избежать военной службы, на которую он вскоре должен был пойти. Теперь он был в Германии и чувствовал себя дома.

Он снял комнату на краю Швабинга и продолжил вести свой венский образ жизни, делал акварельные копии почтовых открыток с изображениями знаменитых мюнхенских зданий и продавал их столько, чтобы обеспечить себе скудное проживание. Как и прочая швабингская богема, он подолгу просиживал в кофейнях и пивных подвальчиках, но был посторонним для настоящего богемного мира и для уважаемого общества, и, пока такие люди, как Эйснер, Толлер, Ландауэр или Мюзам, часто ходили по театрам, обсуждали анархические утопии или делали себе имя в роли поэтов или писателей, Гитлер продолжал прежнее бесцельное существование, не предпринимая попыток получить в Мюнхене художественное образование, в котором ему было отказано в Вене. И если официальный художественный бомонд оставался ему близок, то неофициальные авангардисты, о которых столько говорили в самых модных швабингских кофейнях, — такие художники, как Василий Кандинский, Пауль Клее, Франц Марк, Август Маке, а также группа «Синий всадник» — отошли от традиций и обратились к экспрессионизму и абстракции. Авангард вызывал у Гитлера исключительно непонимание и антипатию. Его собственные занятия живописью ограничивались тщательными, безжизненными репродукциями зданий. Его вкус в живописи был ограничен традиционными, классическими шаблонами, которым была привержена Венская художественная академия, куда он так хотел поступить[417]. А вот что Гитлер разделял со своими швабингскими богемными знакомыми, так это внутреннее презрение к буржуазным обычаям и нормам и убежденность, что искусство может изменить мир.

Из существования на задворках культурной жизни богемы Гитлера вытащило начало Первой мировой войны. Существует его фотография, где он стоит в толпе, собравшейся в центре Мюнхена 2 августа, чтобы отпраздновать объявление войны, его лицо лучится радостью. Три дня спустя он пошел добровольцем в баварскую армию. В хаосе и смятении первых дней войны, когда добровольцами шло огромное число людей, никто не задумывался над тем, чтобы проверять их немецкое гражданство. Он вступил в армию 16 августа и практически сразу был отправлен на западный фронт. Это стало, как он писал позже, «освобождением от болезненных ощущений моей юности». Впервые у него была цель, в которую он верил и к которой он стремился, и группа товарищей, с которыми он себя связывал. Его сердце «переполняла гордая радость» от того, что теперь он сражался за Германию[418]. Следующие четыре года он оставался со своим полком, начав со связного и дослужившись до капрала. Он получил две награды за храбрость, вторая была Железным крестом 1-й степени. Что любопытно, получена она была по рекомендации офицера-еврея. Вскоре получил отравление ядовитым газом во время газовой атаки — частого явления с обеих сторон на поздних этапах войны. Временно ослепшего, его отправили на восстановление в военный госпиталь в Пазевальке в Померании, на северо-востоке Германии. Здесь он узнал о поражении Германии, перемирии и революции[419]. В «Моей борьбе» Гитлер описывал это как «величайшее злодейство века», крушение всех его надежд, сделавшее все его жертвы бессмысленными. Когда ему сообщили эти новости, «перед глазами все почернело», он доковылял до своей палаты и разрыдался. Нет никаких оснований сомневаться в том, что это стало для него ужасной травмой. Память о 1918 г. сыграла центральную роль во всех его последующих размышлениях и действиях. Как случилось это несчастье? В поисках объяснения Гитлер с готовностью схватился за быстро распространявшуюся легенду об «ударе в спину». Он считал, что винить следовало евреев, к которым он уже относился с подозрением и неприязнью. Все зачаточные и сумбурные идеи и предрассудки, которые до этого он вынес из теорий Шёнерера, Люгера, Вагнера и остальных, теперь вдруг сложились в последовательный, аккуратный и крайне параноидальный узор. И снова он рассматривал пропаганду как главный политический двигатель: вражеская военная пропаганда, подрывающая волю немцев извне, еврейская социалистическая пропаганда, распространяющая сомнения и пораженческие настроения изнутри. Будучи современником этой катастрофы, он понял, что пропаганда всегда должна быть ориентирована на массы:

Любая пропаганда должна быть доступной, а ее интеллектуальный потенциал должен соответствовать наиболее ограниченному мышлению людей, которым она адресована. Соответственно, чем многочисленнее массы, которых она должна достигнуть, тем более низким будет ее общий интеллектуальный уровень… Восприимчивость больших масс крайне ограничена, их интеллект низок, но умение забывать невероятно велико. Следствием из этих фактов является то, что любая эффективная пропаганда должна ограничиваться очень небольшим числом тем и в ней должны повторяться и повторяться соответствующие лозунги, пока последний член общества не станет понимать то, что вы хотели ему донести этими лозунгами.

И она должна была обращаться к эмоциям, а не к разуму, потому что «люди в подавляющем большинстве настолько женственны по натуре и привычкам, что трезвый расчет определяет их мысли и действия гораздо меньше, чем эмоции и чувства». Наконец, пропаганда должна быть постоянной и неизменной в своих посланиях. Она никогда не должна допускать ни тени сомнения в своих утверждениях или допускать малейшую долю правоты в заявлениях врагов[420].

Вооруженный этими мыслями, а на первых порах, возможно, их более зачаточными вариантами, Гитлер подчинился приказам вышестоящих офицеров и посещал курсы политического обучения в июне 1919 г., которые стали началом его политической карьеры. Момент был подходящий. Мюнхен стал миром, который, по мнению многих консерваторов, перевернулся с ног на голову, и пришло время вернуть его в правильное положение. Где Пруссия проиграла, Бавария могла указать путь. Весь политический дискурс в Мюнхене после свержения коммунистического режима был насыщен националистическими лозунгами, антисемитскими фразами, реакционными выражениями и всячески стимулировал яростное выражение контрреволюционных настроений. Гитлер, как и некоторые другие, оказался специалистом в освоении нюансов этого языка и использовании стереотипных образов врагов порядка в неистовом языке экстремизма[421].

III

Курсы, которые посещал Гитлер, были предназначены для того, чтобы искоренить любые социалистические симпатии в регулярных войсках Баварии и внушить военным крайне правые убеждения. Среди лекторов были консервативный мюнхенский профессор истории Карл Александр фон Мюллер и пангерманистский экономист-теоретик Готфрид Федер, который наводил антисемитский глянец на экономическую теорию, обвиняя евреев в уничтожении средств к существованию усердных тружеников арийцев за счет неэффективного использования капитала. Гитлер с такой готовностью принял идеи этих людей, что в августе 1919 г. по указанию руководства сам стал читать подобный курс. Здесь он впервые обнаружил у себя талант выступать перед большой аудиторией. Люди, посещавшие его лекции, были восхищены его страстью, убежденностью и способностью находить контакт с простыми людьми. Они также отмечали его яростный антисемитизм. В письме от 16 сентября Гитлер описал свое отношение к евреям. Пользуясь биологической метафорой, которая в разных вариациях проходила во многих последующих речах и статьях, он обвинял их в «заражении людей расовым туберкулезом». Он отвергал «антисемитизм, основанный исключительно на экономических предпосылках», который вел к погромам, в пользу «здравомыслящего антисемитизма», целью которого является «запланированная законная борьба и ликвидация еврейских привилегий». «Его окончательная задача — неумолимое устранение всех евреев»[422].

В яростно-мстительной ультранационалистической атмосфере месяцев, последовавших за кровавым подавлением мюнхенской революции добровольческими бригадами, такие настроения были далеко не редки. К этому времени Гитлер стал доверенным политическим агентом армии. В этом качестве он получил задание представить отчет об одной из крупных политических группировок, возникших в Мюнхене в этот период, и определить, представляла ли она опасность, или ее можно было поставить под знамена контрреволюции. Это была Немецкая рабочая партия, основанная 5 января 1919 г. Антоном Дрекслером, слесарем, который раньше входил в Партию отечества. Дрекслер утверждал, что он был социалистом и рабочим и выступал против нечестно накопленного капитала, эксплуатации и спекуляции. Но это был социализм с националистическим уклоном. Дрекслер приписывал беды, с которыми он боролся, махинациям евреев, которые также придумали разрушительную идеологию большевизма. Он обращался не к промышленным рабочим, а к «рабочему сословию», ко всем, кто зарабатывал на жизнь честным трудом[423]. В ближайшей перспективе это означало нижнюю ступень среднего класса, но в соответствии с традицией, уходящей корнями к христианско-социалистическому движению Адольфа Штекера 1880-х гг. и отражавшейся во многих националистических инициативах как в Германии, так и в Австрии до и в первую очередь сразу после войны, в дальних планах партия Дрекслера стремилась отвоевать симпатии рабочего класса у марксизма и поставить его на служение делу пангерманизма.

Молодая партия на самом деле была еще одним творением гиперактивного Общества Туле. Дрекслер и его крошечная партия ничем не выделялись в радикально правой политической оранжерее Мюнхена после поражения революции. Необычным было то, какое внимание вызвал Гитлер своим выступлением на партийном собрании 12 сентября 1919 г. со страстной критикой предыдущего оратора, который призывал к отделению Баварии от рейха. Впечатленный этим, Дрекслер с готовностью согласился его принять, когда Гитлер по приказу руководства армии подал заявление на вступление в ряды партии. Хотя позже он утверждал, что был седьмым человеком, вступившим в партию, на самом деле он был зарегистрирован под номером 555. Это было не так внушительно, как выглядело, номера членов Немецкой рабочей партии по давней традиции маргинальных политических групп начинались не с номера 1, а с номера 501, чтобы со стороны казалось, что в партии состоят сотни человек, а не какие-то единицы[424].

Гитлер, побуждаемый своим армейским руководством, быстро стал звездой среди партийных ораторов. На волне своего успеха он убедил лидеров партии в необходимости проведения более масштабных публичных собраний, в основном в пивных залах. Об этих собраниях извещали афиши, и они часто сопровождались буйными сценами. К концу марта 1910 г. он стал незаменимым человеком в партии и решил, что в этом было его будущее. Демагогия позволила ему обрести свое лицо, которое он потерял с поражением Германии. Он ушел из армии и стал политическим агитатором на полной ставке. Привлекательность радикального антисемитизма в контрреволюционном Мюнхене была очевидна, и этой ситуацией уже воспользовалась гораздо более крупная организация схожих взглядов, Лига немецкой расовой обороны и сопротивления. Это была еще одна крайне правая группа, использовавшая свастику в качестве основного политического символа. Лига со штаб-квартирой в Гамбурге хвалилась тем, что в ее рядах состояло 200 000 членов по всей Германии, среди которых были бывшие члены Партии отечества, разочарованные демобилизованные солдаты и студенты, учителя и клерки с националистическими взглядами. Она имела мощную пропагандистскую машину, которая выпускала миллионы листовок и проводила массовые собрания, где аудитория составляла тысячи человек, а не сотни, которых могла привлечь организация Дрекслера[425]. Лига была далеко не единственным крайне правым движением такого рода, гораздо более малочисленная Немецкая социалистическая партия под руководством инженера Альфреда Бруннера также имела отделения в нескольких городах Германии, хотя в ней состояла только десятая часть от количества членов Лиги. Но ни в одной не было оратора, который мог бы тягаться с Гитлером[426].

Если традиционные правые политики давали лекции и выступали в напыщенном, высокопарном стиле, скучно и тускло либо грубо и резко, то Гитлер следовал примеру социал-демократических ораторов, таких как Эйснер, или левых агитаторов, от которых, как он утверждал позже, он многому научился в Вене. И самый большой ораторский успех он имел тогда, когда говорил аудитории то, что она хотела слышать. Он использовал простой, доступный язык, который могли понимать обычные люди, короткие предложения, мощные эмоциональные лозунги. Часто начиная речь тихо, чтобы захватить внимание публики, он постепенно доходил до наивысшей точки, его глубокий и достаточно хриплый голос становился выше, речь быстрее по мере продвижения к напыщенному и резкому финалу. С тщательно отрепетированными драматическими жестами, блестящим от пота лицом, редкими волосами, падающими на лицо, он доводил аудиторию до экстаза. В его речах не было ограничений, все было абсолютным, бескомпромиссным, окончательным, неуклонным, неизменным, решающим. Как подтверждали многие люди, посещавшие его ранние выступления, казалось, что он говорил прямо от сердца и выражал их собственные самые глубокие страхи и надежды. Все больше он выражал уверенность в себе, агрессию, веру в окончательный триумф своей партии. Его речи казались судьбоносными. Часто они начинались с рассказа о ранних годах его собственной нищей жизни, которую он сопоставлял с подавленным, растоптанным и отчаянным состоянием Германии после Первой мировой войны. Затем, повышая голос, он говорил о своем политическом пробуждении и в качестве параллели приводил будущее возрождение Германии и возврат ее славы. Не используя открыто религиозный язык, Гитлер обращался к религиозным архетипам страдания, унижения, искупления и воскрешения, коренящимся глубоко в сознании слушателей, и в послевоенной и послереволюционной Баварии он находил живой отклик[427].

В речах Гитлера сложнейшие социальные, политические и экономические проблемы имели одну простую причину: злокозненные махинации евреев. В «Моей борьбе» он писал о том, как, по его мнению, еврейские антигосударственные элементы подрывали военные усилия Германии в 1918 г.:

Если бы в начале и в ходе войны двенадцать или пятнадцать тысяч таких еврейских предателей попали под газы, что случилось с сотнями тысяч прекрасных немецких рабочих на поле боя, то жертвы миллионов на фронте оказались бы не напрасными. Напротив, своевременное уничтожение двенадцати тысяч подлецов могло спасти жизни миллионов настоящих немцев, ценных для будущего. Но так уж оказалось, что в рамках буржуазной «государственности» можно отправить миллионы на кровавую смерть на поле боя не моргнув глазом и вместе с тем называть десять или двенадцать тысяч предателей, спекулянтов, ростовщиков и мошенников священным национальным достоянием и открыто провозглашать их неприкосновенность[428].

Такой бескомпромиссный радикализм придавал публичным выступлениям Гитлера возрожденческий пыл, который сложно было повторить менее демагогичным политикам. Публика, которую он завоевывал, множилась за счет распространения красных рекламных плакатов для привлечения левых, это приводило к тому, что протесты со стороны слушателей-социалистов часто перерастали в стычки и драки.

В послевоенном климате контрреволюции, с распространяемой национальной идеей об «ударе в спину» и одержимостью военными спекулянтами и торговцами, наживавшимися на взрывной гиперинфляции, Гитлер особенно агрессивно нападал на «еврейских» торговцев, которые якобы поднимали цены на товары: всех их, заявлял он под одобрительные крики из толпы, надо было повесить[429]. Возможно для того, чтобы подчеркнуть эту антикапиталистическую направленность и поставить себя в один ряд со схожими группами в Австрии и Чехословакии, партия в 1920 г. поменяла свое название на Национал-социалистическую рабочую партию Германии. Враждебные комментаторы вскоре сократили это название до слова «наци», точно так же, как враги социал-демократов сокращали название их партии до «соци». Однако, несмотря на такое изменение названия, было бы неправильным рассматривать нацизм как разновидность или производную от социализма. Действительно, некоторые вполне обоснованно отмечают, что идеи этих движений часто совпадали, они упирали на необходимость поставить общие интересы выше частных и часто выступали против крупного бизнеса и международного финансового капитала. Известно, что однажды антисемитизм называли «социализмом дураков». Но с самого начала Гитлер объявил о своем принципиальном противостоянии социал-демократии и в гораздо меньшей степени коммунизму: в конце концов, «ноябрьские предатели», подписавшие перемирие и позже Версальский мирный договор, были не коммунистами, а социал-демократами и их союзниками[430].

«Национал-социалисты» хотели объединить два политических лагеря правых и левых, которые, по их словам, были созданы злокозненными евреями для разобщения немецкой нации. Основой для такого объединения была расовая идея. Это полностью отличалось от классовой идеологии социализма. В некоторых отношениях нацизм представлял собой экстремальный антипод социализма, почерпнувший по ходу дела многие из его методов убеждения, начиная с изображения себя движением, а не партией и заканчивая широко рекламируемым презрением к буржуазным традициям и консервативной робости. Понятие «партии» предполагает приверженность парламентской демократии, постоянную работу в рамках установленного демократического строя. Однако в речах и агитках Гитлер со своими сторонниками предпочитали в целом говорить о «национал-социалистическом движении», так же как социал-демократы говорили о «движении рабочих», а феминистки о «женском движении», а сторонники довоенного юношеского сопротивления о «движении молодежи». Этот термин не только предполагал динамизм и ускоряющееся движение вперед, в нем явно виднелась конечная задача, абсолютная цель, к которой следует стремиться, которая была серьезней и окончательней, чем бесконечные компромиссы традиционной политики. Представляя себя в виде «движения», национал-социалисты, как и рабочее движение, объявляли о своей оппозиции традиционной политике и намерении подорвать и окончательно свергнуть систему, в рамках которой им изначально приходилось действовать.

Заменив классы расами, а диктатуру пролетариата на диктатуру лидера, нацизм перевернул обычные понятия социалистической идеологии. Синтез правых и левых был отражен в официальном флаге партии, лично выбранном Гитлером в середине 1920-х.: светло-красный фон, цвет социализма, и свастика, эмблема расового национализма, нарисованная черным в середине белого круга в центре флага, так что вся композиция представляла собой комбинацию черного, белого и красного цветов — цветов официального флага империи Бисмарка. В начале революции 1918 г. это стало символизировать отрицание Веймарской республики и всего, за что она боролась, но, поскольку изменился дизайн и добавилась свастика — символ, уже использовавшийся различными крайне правыми расистскими движениями и добровольческими бригадами в послевоенный период, — нацисты также объявили, что эту республику они хотят заменить на новое пангерманское расовое государство, а не вернуть прежний статус-кво времен Вильгельма[431].

К концу 1920 г. Гитлер критиковал уже не только еврейский капитализм, но и марксизм, или, другими словами, социал-демократию и большевизм. Жестокости гражданской войны и «красного террора» в ленинской России оказывали свое влияние, и Гитлер мог использовать это, чтобы переместить фокус на обычные крайне правые представления о якобы еврейском влиянии, стоявшем за революционными восстаниями 1918–19 гг. в Мюнхене. Однако нацизм вполне мог возникнуть без коммунистической угрозы, потому что антибольшевизм Гитлера был продуктом его антисемитизма, а не наоборот[432]. Его основными политическими врагами оставались социал-демократы и неопределенная масса «еврейских капиталистов». Позаимствовав основные аргументы антисемитизма из довоенного времени, в своих многочисленных речах Гитлер утверждал, что евреи были расой паразитов, которые могли жить, только разрушая жизни других рас, в первую очередь самой благородной и прекрасной расы арийцев. Таким образом, они настроили арийцев против самих себя, сначала организовав капиталистическую эксплуатацию, а затем возглавив борьбу против нее[433]. В речи от 20 апреля 1920 г. он сказал, что евреев «следует искоренить», 7 августа того же года он сообщил слушателям, что они не должны верить, «что можно победить болезнь, не устранив ее причину, не уничтожив бациллу, не должны думать, что можно победить расовый туберкулез, не позаботившись об устранении самой причины расового туберкулеза». Искоренение подразумевало насильственное выселение евреев из Германии любыми средствами. «Решение еврейского вопроса, — заявил он перед слушателями в апреле 1921 г., — может быть достигнуто только грубой силой». «Мы знаем, — говорил он в январе 1923 г., — что если они придут к власти, то наши головы покатятся по песку, но мы также знаем, что когда мы получим власть в свои руки, „тогда да поможет вам Бог!“»[434]