Крушение демократии

Крушение демократии

I

Революционная риторика и необузданное насилие на улицах были не совсем тем, чего ждали Папен и другие союзники Гитлера в правительстве, когда они соглашались на назначение Гитлера рейхсканцлером два месяца назад, при всем их одобрении жесткого полицейского преследования левых. Они скорее ожидали, что введение нацистов в правительство положит этому конец. Для обеспокоенных консерваторов и традиционалистов, включая рейхспрезидента Гинденбурга, который в конечном счете все еще имел по крайней мере формальную власть отстранить Гитлера и заменить его другим человеком, нацисты устроили обнадеживающую церемонию с целью отметить начало работы нового избранного рейхстага. Учитывая недоступность разрушенного здания рейхстага, церемонию следовало провести в другом месте. Гитлер и его консервативные союзники согласились организовать ее в гарнизонной церкви в Потсдаме, символическом центре прусской монархии, 21 марта 1933 г., в день годовщины первого собрания рейхстага после объявления Бисмарком Второго рейха. Церемония, тщательно продуманная до последней мелочи Геббельсом, стала пропагандистской демонстрацией единства старого рейха и нового. Гинденбург стоял рядом с пустующим троном кайзера, одетый в униформу прусского фельдмаршала, принимая почести от одетого в сюртук Гитлера, который поклонился и пожал ему руку. Рейхсканцлер произнес речь, примечательную своей продуманной сдержанностью, в которой прославлял Гинденбурга и его историческую роль в передаче судьбы Германии новому поколению. На могилы прусских королей были возложены венки, а потом в честь Гинденбурга был организован массовый парад военизированных отрядов и армии. Этот ритуал был более важен представленными в нем образами, чем с точки зрения произносимых речей. Вот Гитлер, одетый в обычную одежду государственного политика, с почтением признает верховенство прусской военной традиции. Вот флаги имперских цветов, черного, белого и красного, которые 11 марта уже официально заменили черно-красно-золотые флаги Веймарской республики. Вот прусские военные чины в своих иногда диковинных униформах, напоминавших о монархической традиции. Вот протестантская церковь, неявно снова утверждавшая свое превосходство вместе с армией и троном. Вот возрождение старой Германии, очищение истории от порочной памяти веймарской демократии[839]. Неудивительно, что социал-демократы отклонили приглашение участвовать в этом мероприятии. Другим символическим моментом было то, что Гитлер отказался присутствовать на службе в католической приходской церкви в Потсдаме, мотивируя это тем, что католические священники, все еще лояльные центристской партии и критиковавшие безбожие нацистов (как они это называли), отказали некоторым лидерам нацистов в исполнении церковных таинств. Это было ясным предупреждением церкви о том, что настало время встать в строй[840].

Два дня спустя в опере Кроль-опере, которая стала временной резиденцией рейхстага, Гитлер, теперь одетый, как и другие нацистские депутаты, в военную форму коричневых рубашек, выступал перед рейхстагом совсем в другой атмосфере. Стоя под огромным знаменем со свастикой, он представил давно запланированные меры, которые бы позволили рейхсканцлеру выдвигать законы, противоречащие конституции, без одобрения рейхстага и без участия президента. Такой «акт о чрезвычайных полномочиях» должен был быть обновлен через четыре года, а существование самого рейхстага, его верхней палаты, представлявшей федеральные земли, и пост рейхспрезидента не затрагивались. На самом деле это означало, что Веймарская конституция становилась мертвым законом, а рейхстаг полностью исключался из законодательного процесса. Однако принятие акта было совсем не гарантировано: 94 из 120 депутатов от социал-демократов все еще могли голосовать, из отсутствовавших кто-то был в тюрьме, кто-то болел, а некоторые отстранились от этого, потому что боялись за свои жизни. Гитлер знал, что в любом случае не получит поддержки социал-демократов. Изменение Веймарской конституции требовало и кворума (две трети всех депутатов), и большинства (две трети присутствующих). Герман Геринг как председатель рейхстага сократил кворум с 431 до 378 человек, не посчитав депутатов-коммунистов, хотя все они были законно избраны. Это было самовольное решение, не имевшее никакой законной силы[841]. Вместе с тем даже после этого незаконної о маневра нацистам все еще требовались голоса центристской партии, чтобы протолкнуть это решение.

К этому моменту центристы уже давно перестали быть партией, поддерживающей демократию. Следуя общей тенденции политического католицизма в Европе между двумя мировыми войнами, они стали придерживаться принципов авторитаризма и диктатуры из страха перед большевиками и революцией. Верно то, что происходившее в Германии было не совсем похоже на «клерикально-фашистский» режим, который скоро стали поддерживать католические политики в Австрии и Испании. Однако в 1929 г. католическая церковь обезопасила свои позиции в Италии, подписав конкордат с Муссолини, а теперь перспективы подобного договора появились и в Германии. Нарастание террора, направленного против католиков и их политических представителей, газет, ораторов и местных чиновников с середины февраля, заставило центристскую партию с беспокойством искать гарантий выживания церкви. Теперь при более сильном, чем когда-либо, влиянии со стороны церкви руководимая католическим священником, прелатом Людвигом Каасом, партия после двух дней переговоров с Гитлером получила заверения в том, что права церкви не будут затронуты актом о чрезвычайных полномочиях. Сомнения Генриха Брюнинга и его близких советников были успокоены. Федеральные земли, оплот католицизма на юге, оставались нетронутыми, несмотря на то что руководить ими назначались рейхскомиссары из Берлина, и судебная система оставалась независимой. Этих обещаний вместе с сильным давлением Ватикана оказалось достаточно, чтобы депутаты центристской партии согласились поддержать решение, которое в долгосрочной перспективе для партии неизбежно означало политическое самоубийство[842].

В Кроль-опере депутатов окружала атмосфера насилия и страха. Социал-демократ Вильгельм Хёгнер вспоминал:

Нас приветствовали дикие распевы: «Мы хотим чрезвычайный акт!» Молодые парни со свастиками на груди нагло осматривали нас с ног до головы, практически заграждая путь внутрь. Нам пришлось пробираться сквозь их строй, а они выкрикивали оскорбления вроде «центристская свинья» или «марксистская сволочь». Внутри Кроль-оперы везде сновали вооруженные штурмовики и эсэсовцы… Палата обсуждений была украшена свастиками и похожими орнаментами… Когда мы, социал-демократы, заняли свои места с левого края, штурмовики и эсэсовцы встали у выходов и вдоль стен позади нас полукругом. Их поведение ничего хорошего для нас не сулило[843].

Гитлер начал свою речь с обычных диатриб против «ноябрьских преступников» 1918 г. и хвалился тем, что уничтожил угрозу коммунизма. Он повторил свое обещание защищать интересы церквей, особенно в школах, основное яблоко раздора при Веймарской республике. Однако напоследок он прямо пригрозил жестокими репрессиями всем, кто отвергнет предлагаемую меру. «Правительство националистического восстания, — объявил он, — готово и полно решимости действовать, если будет объявлено об отклонении акта и вместе с этим о начале сопротивления. Поэтому, господа, сделайте свой выбор, быть миру или войне». Это оказало влияние на колеблющихся депутатов центристской партии вроде Генриха Брюнинга, который решил голосовать за акт. «Они боятся, — говорил в личной беседе с социал-демократами Йозеф Вирт, один из ведущих политиков партии и сам бывший рейхсканцлер, — что, если акт будет отвергнут, то нацистская революция вырвется из-под контроля и настанет кровавая анархия»[844].

Перед лицом такой угрозы социал-демократы решили, что их председатель Отто Вельс должен принять умеренный и даже примирительный тон в своей речи перед оппозицией, опасаясь, что в противном случае штурмовики, которые угрожающе стояли вдоль стен зала, могут его застрелить, избить или арестовать на выходе. Однако его речь оказалось достаточно яркой. Он защищал достижения Веймарской республики по реализации равенства возможностей, социального обеспечения и возвращения Германии в международное сообщество. «У нас можно забрать свободу и жизнь, но не нашу честь». Вельс не преувеличивал: несколько видных социал-демократов уже были убиты нацистами, а сам он нес с собой ампулу с цианидом в кармане, готовый проглотить ее, если бы штурмовики его арестовали и стали пытать после выступления. Задыхаясь от эмоций, он закончил призывом к будущему:

В этот исторический час, мы, немецкие социал-демократы, торжественно заявляем о своей приверженности базовым принципам гуманизма и правосудия, свободы и социализма. Никакой чрезвычайный закон не дает вам права уничтожить идеи вечные и неразрушимые. Антисоциалистический закон не уничтожил социал-демократов. Из новых гонений социал-демократия может почерпнуть свою новую силу. Мы приветствуем преследуемых и угнетаемых. Их упорство и верность заслуживают восхищения. Смелость их убеждений, их несломленная уверенность обещают светлое будущее.

Выступление Вельса палата встретила громогласным гулом, издевательским хохотом нацистских депутатов, заглушавшим аплодисменты с мест его однопартийцев.

Ответ Гитлера был презрительным. Социал-демократы направили речь в прессу до заседания, и штаб Гитлера получил ее копию, чтобы канцлер мог по ней подготовить ответ. Он знал, что ему не нужны их голоса. «Вы думаете, — говорил он под громоподобные аплодисменты нацистских депутатов в униформе, — что ваша звезда сможет взойти снова! Господа, взойдет звезда Германии, а ваша закатится… Германия будет свободной, но без вашей помощи!» После коротких выступлений лидеров других партий депутаты высказались 444 голосами за и 94 голосами против. Когда-то гордые немецкие либералы, теперь представленные Народной партией Германии, были среди поддержавших закон. Против проголосовали только социал-демократы. Большинство было таким подавляющим, что этот закон прошел бы, даже если бы присутствовали все 120 депутатов от социал-демократов и 81 от коммунистов, что сделало бы общее число голосов равным 647 вместо 566, и все бы они сказали «нет»[845].

Теперь, когда акт о чрезвычайных полномочиях был в силе, можно было вполне обойтись без рейхстага. С этого момента Гитлер и его правительство управляли на основе чрезвычайных полномочий, обращаясь к президенту Гинденбургу лишь за подписью либо вообще игнорируя его, что позволял делать акт. Никто не верил, что по истечении четырех лет действия акта рейхстаг сможет возразить против его продления, что и произошло. Как и в случае с декретом о пожаре в рейхстаге, временная часть чрезвычайного законодательства с некоторыми прежними положениями веймарского периода теперь стала легальной или псевдолегальной основой для окончательного уничтожения гражданских прав и демократических свобод. Обновленный в 1937 г. и снова в 1939 г. декрет получил постоянное действие в 1943 г. Террор коричневых рубашек на улицах был уже достаточно всеобъемлющим, чтобы всем было понятно, что может произойти. Вельс был прав, предсказывая, что Германия скоро станет однопартийным государством[846].

II

Успешно убрав с дороги коммунистов 28 февраля и имея действующий акт о чрезвычайных полномочиях, режим теперь обратил свое внимание на социал-демократов и профсоюзных деятелей. Они и прежде уже подвергались массовым арестам, избиениям, угрозам и даже убийствам, также происходили захваты помещений и запреты их газет. Теперь же вся ненависть нацистов повернулась в их сторону. Они были не в состоянии сопротивляться. Способность сотрудничать с профсоюзами стала важнейшим элементом в подавлении социал-демократами Капповского путча в 1920 г. Однако ее больше не было весной 1933 г. Оба крыла рабочего движения были едины в осуждении назначения Гитлера канцлером в январе 1933 г. И оба страдали от сходных актов насилия и репрессий в последовавшие два месяца, все чаще банды штурмовиков захватывали и громили помещения профсоюзов. До 25 марта, по данным самих профсоюзов, их офисы были захвачены коричневыми рубашками, эсэсовцами или отрядами полиции в 45 разных городах страны. Такое давление было самой непосредственной угрозой дальнейшему существованию профсоюзов в качестве официальных представителей рабочих в переговорах по заработной плате и условиям работы с работодателями. Оно также приводило к быстрому усилению раскола между профсоюзами, с одной стороны, и социал-демократами — с другой.

Когда политические репрессии и маргинализация социал-демократов стали очевидными, профсоюзы под началом Теодора Лейпарта предприняли попытки спасти свое существование за счет дистанцирования от социал-демократической партии и поиска компромисса с новым режимом. 21 марта руководство отвергло любые намерения играть какую-либо роль в политике и объявило, что оно готово выполнять социальную функцию профсоюзов «независимо от действующего государственного режима»[847]. Нацисты, конечно, знали, что имеют очень слабую поддержку у профсоюзов, нацистская Организация фабричных ячеек[848] не пользовалась популярностью и получала ничтожный процент голосов на подавляющем большинстве выборов в рабочие советы в первые месяцы 1933 г. Ее дела были значительно лучше только на очень немногих предприятиях, вроде заводов Круппа, химических и некоторых сталелитейных заводов и угольных шахт в Руре, что служило подтверждением того, что некоторые рабочие в некоторых ключевых отраслях промышленности начинали приспосабливаться к новому режиму[849]. Однако обеспокоенные общими результатами нацисты ввели на неопределенный срок отсрочку на проведение оставшихся выборов в рабочие советы.

Несмотря на раздражение из-за такого произвольного попрания их демократических прав, лидер ассоциации профсоюзов Теодор Лейпарт и его назначенный преемник Вильгельм Лёйшнер усилили попытки обеспечить выживание своего движения. В этом усилиях их поддерживало убеждение, что нацисты серьезно говорили о введении схем создания рабочих мест, чего они безуспешно добивались многие годы. 28 апреля они заключили соглашение с христианскими и либеральными профсоюзами, которое должно было стать первым шагом к полному объединению всех профсоюзов в единой национальной организации. «Националистическая революция, — начиналось в документе об объединении, — создала новое государство. Оно стремится объединить весь немецкий народ и доказывает свою силу». Профсоюзы, очевидно, считали, что могли играть свою роль в этом процессе, и хотели играть ее независимо. В знак того, что они готовы на это, они согласились поддержать публичное объявление Геббельса о том, что Первое мая, традиционный день для проведения массовых рабочих демонстраций, впервые станет общественным праздником. Это было давним желанием рабочего движения. Профсоюзы согласились с названием «День национального труда». Этот акт еще раз продемонстрировал, что новый режим сочетает в себе внешне разные традиции национализма и социализма[850].

В сам этот день здания профсоюзов вопреки традиции рабочего движения, которую многие старшие рабочие считали скандальной и тягостной, были украшены старыми национальными цветами — черным, белым и красным. Карл Шрадер, президент профсоюза текстильных рабочих, маршировал в составе процессии в Берлине под флагом со свастикой, и он был не единственным профсоюзным деятелем, который сделал это. Некоторые действительно приняли участие в «летучих» контрдемонстрациях, организованных с молниеносной скоростью в разных местах коммунистами, или в тихих поминках этого дня, которые социал-демократы справляли в своих тайных местах сборов. А сотни тысяч, может, даже миллионы людей маршировали по улицам, ведомые духовыми оркестрами штурмовиков, игравших Песню Хорста Весселя и патриотические марши. Они стекались к просторным открытым площадям, где слушали речи и стихотворения националистических «рабочих поэтов». Вечером голос Гитлера раздавался из радио, уверяя всех немецких рабочих, что скоро безработица уйдет в прошлое[851].

На берлинском аэродроме «Темпельхоф» собралась огромная толпа — более миллиона человек, построившихся по-военному в виде двенадцати гигантских квадратов, их окружало море нацистских флагов и три огромных нацистских знамени, освещенных прожекторами. После наступления темноты были фейерверки, которые завершились появлением из мрака больших светящихся свастик, освещавших небо. СМИ трубили о том, что новый режим завоевал сердца рабочих. Это было пролетарской версией церемонии, проведенной для высших классов в Потсдаме десятью днями раньше[852]. Однако массы появились на церемониях не совсем по своей воле, и атмосфера была далека от жгучего энтузиазма. Многим рабочим, особенно на государственных местах, угрожали увольнением, если бы они не показались на демонстрации, а у тысяч заводских рабочих в Берлине по приходе на работу отобрали карточки учета с обещанием вернуть их только на аэродроме «Темпельхоф». Общая атмосфера усиливающегося насилия и запугивания также сыграла свою роль в формальном согласии лидеров профсоюзов на участие в этом мероприятии[853].

Однако если лидеры профсоюзов считали, что такими компромиссами им удастся сохранить свои организации, то их ждало жестокое разочарование. Уже в начале апреля нацисты начали тайные приготовления к захвату власти во всем профсоюзном движении. 17 апреля Геббельс писал в своем дневнике:

1 мая мы организуем празднование в виде грандиозной демонстрации воли немецкого народа. 2 мая будут захвачены офисы профсоюзов. Здесь тоже нужна координация. Несколько дней может стоять шум, но потом они станут принадлежать нам. Мы больше не должны соглашаться на уступки. Мы лишь оказываем рабочим услугу, освобождая их от паразитирующего руководства, которое до этого момента только усложняло им жизнь. Когда профсоюзы окажутся у нас в руках, другие партии и организации больше не смогут долго продержаться[854].

2 мая 1933 г. коричневые рубашки и эсэсовцы вломились во все офисы профсоюзов социал-демократической направленности, захватили все профсоюзные газеты и журналы и все филиалы профсоюзного банка. Лейпарт и другие высшие чиновники были арестованы и помещены в «предварительное заключение» в концентрационных лагерях, где многих из них избивали и жестоко унижали, прежде чем через одну-две недели отпустить. Был один особенно жуткий случай, когда 2 мая штурмовики забили четырех профсоюзных чиновников до смерти в подвале профсоюзного здания в Дуйсбурге. Все управление движением и его активами попало в руки нацистской Организации фабричных ячеек. 4 мая христианские профсоюзы и все детальные профсоюзные организации без каких-либо условий перешли под руководство Гитлера. «Шум», предсказываемый Геббельсом, так и не материализовался. Когда-то могущественное движение немецких профсоюзов исчезло без следа практически за одну ночь[855]. «Революция продолжается», — возвещал Геббельс в своем дневнике 3 мая. С удовлетворением он отмечал волну арестов «шишек». «Мы — властители Германии», — хвалился он в своем дневнике[856].

В полной уверенности, что социал-демократическая партия больше не могла заручиться поддержкой профсоюзов в последнем акте сопротивления, если бы такой был задуман, режим приступил к реализации финальной части программы по закрытию партии. 10 мая правительство наложило арест на активы и имущество партии по судебному ордеру, запрошенному генеральным государственным прокурором в Берлине со ссылкой на предполагаемую растрату профсоюзных фондов Лейпартом и другими. Это обвинение на самом деле не имело никаких оснований. Вельс организовал вывод партийных фондов и архивов за пределы страны, однако добыча нацистов все равно оказалась крупной. Эта мера лишила партию фундамента, который можно было использовать для возрождения организации или ее газет, журналов и других изданий. Как политическое движение она была окончательно уничтожена[857]. Однако, что удивительно, ничто из этого не помешало социал-демократам оказать поддержку правительству в рейхстаге 17 мая, когда Гитлер представил законодательному собранию нейтральную резолюцию с согласием Германии на равноправное участие в международных переговорах по разоружению. Эта декларация не имела никакого смысла за исключением утверждения прав Германии и никакой цели помимо завоевания определенного доверия для режима за границей после многих месяцев жесткой критики по всему миру. Правительство не имело никаких намерений участвовать в каких-либо процессах разоружения. Тем не менее депутаты социал-демократов, возглавляемые Паулем Лёбе, считали, что их могут выставить непатриотами, если они станут бойкотировать заседание поэтому те, кто мог это сделать, появились и присоединились к единогласному утверждению резолюции рейхстагом, за которым последовала лицемерно умеренная и нейтральная речь Гитлера, музыка национального гимна, выкрики нацистов «Хайль!» и явное удовлетворение Германа Геринга, который в роли председателя рейхстага объявил, что мир стал свидетелем единения немецкого народа, когда на международной арене решалась его судьба. Это решение депутатов вызвало ярость в партии, в первую очередь у лидеров в изгнании: они осудили этот поступок как нечто прямо противоположное гордому голосованию против акта о чрезвычайных полномочиях от 23 марта. Отто Вельс, который возглавлял оппозицию на голосовании, отозвал свое заявление о выходе из Социалистического интернационала. Изгнанное руководство перенесло штаб-квартиру партии в Прагу. Сгорая от стыда и отчаяния из-за неспособности депутатов рейхстага осознать, что их использовали как инструмент в нацистской пропагандистской операции, самый страстный оппонент этого решения, Тони Пфюльф, одна из самых видных представительниц социал-демократов в рейхстаге, бойкотировала заседание и совершила самоубийство 10 июня 1933 г. Сам Лёбе был арестован, а Вельс бежал из страны[858].

Пропасть между новым руководством партии в Праге и теми чиновниками и депутатами, кто остался в Германии, стремительно расширялась. Однако режим объявил, что не видит разницы между двумя крыльями партии. Те, кто бежал в Прагу, были предателями, порочившими Германию из эмиграции, а те, кто остался, были предателями, потому что помогали и содействовали тем. 21 июня 1933 г. министр внутренних дел Вильгельм Фрик приказал правительствам земель по всей Германии запретить социал-демократическую партию на основании декрета о пожаре рейхстага. С этого момента всем депутатам от социал-демократов больше не разрешалось занимать свои места в рейхстаге. Все социал-демократические собрания, все социал-демократические публикации были запрещены. Членство в партии было объявлено несовместимым с занятием каких-либо государственных должностей или постов. 23 июня 1933 г. Геббельс с триумфом писал в дневнике, что социал-демократическая партия была «распущена. Браво! Теперь долго ждать тотального государства не придется»[859].

Социал-демократам также не пришлось долго ждать, чтобы узнать, что означало «тотальное государство». Когда был издан указ Фрика от 21 июня, по всей Германии были арестованы более трех тысяч функционеров из социал-демократов, их жестоко избивали, пытали и бросали в тюрьмы и концентрационные лагеря. В пригороде Берлина Кёпенике, натолкнувшись на вооруженное сопротивление в одном доме, штурмовики согнали 500 социал-демократов и избивали и пытали их в течение нескольких дней, убив 91 человека. Эта согласованная акция, дикая даже по стандартам коричневых рубашек, быстро получила известность как «Кровавая неделя в Кёпенике». Особенно жестоко мстили тем, кто был связан с левыми в Мюнхене в революционные дни 1918–19 гг. Бывший секретарь Курта Эйснера, Феликс Фехенбах, теперь редактор местной социал-демократической газеты в Детмольде, был арестован 11 марта и помещен под стражу вместе с большинством лидеров социал-демократов в провинции Липпе. 8 августа отделение штурмовиков повезло его на машине в местную тюрьму, якобы для дальнейшего перевода в Дахау. Но по дороге они выкинули сопровождавшего полицейского из машины. Потом они заехали в лес, где вывели Фехенбаха из машины и застрелили. Нацистская пресса позже сообщала, что тот был «застрелен при попытке к бегству»[860]. Под прицел попадали и менее одиозные фигуры. Бывшего министра-президента Мекленбург-Шверина Йоханеса Штеллинга, социал-демократа, отвели в казармы коричневых рубашек, избили и в полубессознательном состоянии бросили на улице, где его подобрала другая банда штурмовиков и запытала до смерти. Его тело зашили в мешок с камнями и утопили в реке. Позже его выловили вместе с телами еще двенадцати функционеров социал-демократов и «Рейхсбаннера», которых убили в ту же ночь[861].

Схожие жестокие акты репрессий против социал-демократов проводились по всей Германии. Особенно известен был импровизированный концентрационный лагерь, открытый 28 апреля в Дюрргое, в южных пригородах Бреслау, местным штурмовиком Эдмундом Хейнесом. Комендантом лагеря был бывший лидер одной из добровольческих бригад и член крайне правого отряда убийц, которого при Веймарской республике осудили за убийство.) Его заключенными были Герман Людеман, бывший социал-демократический администратор района Бреслау, бывший социал-демократический мэр города и бывший редактор городской социал-демократической ежедневной газеты. Пленники подвергались постоянным избиениям и пыткам. Комендант лагеря проводил регулярные пожарные учения ночью, и заключенных избивали, когда они возвращались в бараки. Хейнес водил Людемана по улицам Бреслау в одежде арлекина под аккомпанемент насмешек и оскорблений со стороны наблюдавших штурмовиков. Он также похитил бывшего лидера социал-демократической парламентской фракции Пауля Лёбе, к которому испытывал личную ненависть со времен тюрьмы в Шпандау. Под давлением его жены и друзей скоро удалось получить приказ о его освобождении, однако он отказывался выходить на свободу в знак солидарности с другими заключенными социал-демократами[862].

При таких репрессиях партия фактически была развалена задолго до того, как попала под такой же запрет, как и коммунисты 14 июля. Оглядываясь назад, можно сказать, что ее шансы на выживание стремительно сокращались в течение примерно года. Решающим в этом отношении был ее провал в создании сколько-нибудь эффективной оппозиции перевороту Папена 20 июля 1932 г. Если ей когда-либо и представлялась возможность выступить в защиту демократии, это было именно тогда. Однако легко осуждать ее бездействие в ретроспективе. Очень немногие летом 1932 г. могли понять, что любительское и во многих отношениях нелепое правительство Франца фон Папена создаст фундамент для прихода к власти через шесть месяцев с небольшим режима, чью экстремальную жестокость и полное неуважение к закону порядочные и законопослушные демократы с трудом могли осознать. Во многих отношениях желание лидеров рабочего движения избежать насилия в июле 1932 г. было крайне похвально, однако они не могли знать, что последствием их бездействия станет еще более яростное насилие.

С уничтожением рабочего движения нацисты при поддержке государственных организаций обеспечения правопорядка и при симпатизирующем бездействии вооруженных сил устранили самое серьезное препятствие для провозглашения однопартийного государства. Рабочее движение было подчинено, профсоюзы растоптаны, партии социал-демократов и коммунистов, чьи голоса в целом заметно превосходили голоса нацистов на последних свободных выборах в рейхстаг в ноябре 1932 г., были уничтожены в оргии насилия. Оставалась, однако, еще одна политическая партия, члены и избиратели которой в целом были верны своим прежним, времен Веймарской республики, принципам и представителям, — центристская партия. Она черпала свою силу не только из политических традиций и культурного наследия, но в первую очередь из своей близости с католической церковью и ее сторонниками. Ее нельзя было подвергнуть такой же дискриминации и необузданной жестокости, которые смели с политической сцены коммунистов и социал-демократов. Здесь требовались более тонкие меры. В мае 1933 г. Гитлер и нацистское руководство приступили к их реализации.

III

Граф Клеменс Август фон Гален был католическим священником традиционного толка. Он родился в 1878 г. в благородной семье в Вестфалии, вырос в атмосфере аристократической набожности, поддерживаемой родственными связями с такими людьми, как его знаменитый дядя, епископ фон Кеттелер, один из основателей социал-католицизма. Одиннадцатому из тринадцати детей, Клеменсу Августу, казалось, было предначертано пойти в священники. Его родители, чья политическая сознательность была разбужена попытками Бисмарка обуздать католическую церковь в 1870-х, научили его тому, что совесть, в особенности религиозная совесть, рождается из подчинения власти. Но они также научили его скромности и простоте, потому что им не хватало денег и приходилось жить в спартанских условиях в замке, в котором не было воды, оборудованных туалетов и отопления в большинстве комнат. Гален учился частично дома, частично в иезуитской академии и сдавал экзамены в университет в государственной школе. В 1904 г. он стал священником, окончив факультет теологии в Инсбрукском университете. С 1906 по 1929 год он служил приходским священником в Берлине, в протестантском городе с сильным и по большей части атеистичным рабочим классом. Под два метра ростом, Гален имел во многом командирскую внешность и пользовался уважением за личный аскетизм и умение общаться с бедняками. В его отношении к жизни серьезную роль играли обязательства, накладываемые его положением[863].

Неудивительно, что, имея такое прошлое, Гален придерживался правых политических взглядов. Он поддерживал войну Германии в 1914–18 гг. и пытался пойти добровольцем (неуспешно) на фронт. Он ненавидел революцию 1918 г., потому что она опрокинула государственный порядок, дарованный свыше. Он твердо верил в миф об «ударе в спину», ставшем причиной поражения Германии в войне, был против изначальной приверженности центристской партии веймарской демократии и принимал участие, хотя и в качестве сторонника умеренных взглядов, в неудавшихся обсуждениях, посвященных образованию нового католического политического движения с более правой позицией. Гален критиковал Веймарскую конституцию как «безбожную», повторяя слова кардинала Михаэля Фаульхабера, называвшего ее светские основы «богохульством». Фаульхабер вместе со многими другими священниками приветствовал обещание руководства нацистов восстановить крепкие христианские основы государственности в 1933 г. И действительно, Гитлер и большинство из его первых помощников прекрасно знали о глубоких религиозных чувствах большинства населения и не желали задевать их в процессе борьбы с партиями вроде центристской. Поэтому в первые месяцы 1933 г. они осторожно и регулярно подчеркивали приверженность нового правительства христианской вере.

Они объявили, что «националистическая революция» должна была положить конец материалистическому атеизму веймарских левых и распространить вместо него «положительное христианство» независимо от течений и в соответствии с немецким духом[864].

Католические священники вроде Галена в целом были обеспокоены положением католической церкви в стране, где главной угрозой казался атеистический коммунизм. Но у них были и более приземленные заботы. В Веймарской республике католическое сообщество добилось беспрецедентного представительства в государственных органах, правительстве и на государственной службе. В стремлении подписать предложенный конкордат, который, как их заверяли, позволит сохранить эти достижения, немецкие епископы вышли из оппозиции к нацизму и в мае издали коллективную декларацию о поддержке режима. Они стали оказывать давление на местных священников, которые настаивали на продолжении критики нацистского движения. Штурмовики и члены нацистской партии, бывшие католиками, не имели возможности посещать мессы, поскольку епископы запретили ношение униформы в церкви, поэтому их стали видеть на протестантских службах, где такого запрета не было, что оказалось тревожной демонстрацией массового бегства в религиозную оппозицию. Кардинал Бертрам убедил епископов снять запрет[865]. Вскоре пассивная терпимость превратилась в активную поддержку. Многие священники приняли участие в общественных церемониях, проводимых при отмечании Дня национального труда 1 мая. На съезде епископов в Фульде 1 июня 1933 г. было издано пастырское послание с приветствием «национального пробуждения» и поддержкой сильной государственной власти, хотя в нем также выражалось беспокойство по поводу одержимости нацистов расовым вопросом и растущей угрозы мирским католическим институтам. Генеральный викарий Штайнман был сфотографирован протягивающим руку в нацистском приветствии. Он объявил, что Гитлер был дан немецкому народу Богом, чтобы повести его за собой[866]. Организации католических студентов опубликовали декларацию верности новому режиму («единственному способу восстановить христианскую сущность нашей культуры… Хайль нашему лидеру, Адольфу Гитлеру»). Католические газеты перестали выходить или превратились в некое подобие нацистских органов пропаганды[867].

В то время как эта ситуация продолжала усугубляться, лидер центристской партии прелат Каас посетил Ватикан с продолжительным визитом с целью форсировать принятие конкордата. Скоро стало понятно, что он был готов пожертвовать партией ради того, чтобы режим принял условия конкордата. В начале мая он подал в отставку с поста руководителя партии, ссылаясь на плохое здоровье. Его сменил бывший рейхсканцлер Генрих Брюнинг, который сразу же стал объектом бледного подобия культа вождя, который окружал персону Гитлера. Теперь в газетах центристской партии Брюнинга называли Вождем и заявляли, что его католическая свита покорится его решениям[868]. Все депутаты и чиновники партии подали в отставку, предоставив Брюнингу возможность восстановить их или подыскать им замену. Сюда входили и депутаты рейхстага, которые своим избранием были обязаны месту в партийном списке кандидатов и, таким образом, действительно могли быть заменены по желанию Брюнинга другими, находившимися в списке ниже. Таким образом, теперь в центристской партии отказались от идеи выборного рейхстага в пользу идеи назначаемого рейхстага. Брюнинг объявил о глубокой реформе партийной структуры, а тем временем еще больше сблизился с нацистским режимом, убедив своих депутатов голосовать за декларацию о внешней политике правительства 17 мая 1933 г. и лично помогая Гитлеру в составлении черновика необычайно взвешенной речи, в которой тот представил эту декларацию на законодательном собрании. Готовность Брюнинга на компромисс не мешала политической полиции прослушивать его телефон и вскрывать почту, как он сообщал британскому послу сэру Хорасу Рамболду в середине июня. По словам Рамболда, Брюнинг теперь считал, что только восстановление монархии могло спасти ситуацию, и этого мнения он придерживался в течение нескольких лет.

Бывший канцлер, казалось, не имеет представления о размахах репрессий, навалившихся теперь на членов его партии. Ее газеты запрещались или изымались. Ее местные и региональные организации закрывались одна за другой. Ее министры во всех землях выводились из правительств. Состоящие в ней госслужащие, несмотря на постоянные заверения Германа Геринга, ходили под постоянной угрозой увольнения. 200 000 членов партии покидали ее все более быстрыми темпами. Начиная с мая также велись аресты ведущих католических политиков, юристов, активистов светских организаций, журналистов и писателей, особенно если они публиковали критические статьи о нацистах или правительстве. 26 июня 1933 г. Гиммлер в роли шефа полиции Баварии издал приказ, согласно которому в «предварительное заключение» попадали не только все члены рейхстага и депутаты местного законодательного собрания из Баварской народной партии, тесно связанной с центристами, но и те, «кто играл особенно активную роль в политике партии»[869]. 19 июня президент земли Вюртемберг Ойген Больц, один из ведущих консерваторов в центристской партии, был арестован и жестоко избит, старшие госслужащие, такие как Елена Вебер, являвшаяся также депутатом рейхстага от центристской партии, были отстранены от должностей, а организации католических профсоюзов приказали самораспуститься. Это были лишь самые заметные и получившие широкую огласку случаи в целой веренице новых арестов, избиений и увольнений. На местном уровне одну мирскую католическую организацию за другой заставляли закрываться или присоединяться к нацистской партии, что вызывало серьезную обеспокоенность среди церковной иерархии. Пока Папен и Геббельс на публике со все большей страстью требовали роспуска центристской партии, на переговорах в Риме, к которым ближе к концу месяца присоединился сам Папен, было достигнуто соглашение о том, что партия должна была прекратить свое существование после подписания конкордата[870].

Финальный текст конкордата, принятый 1 июля, одобренный Папеном и Каасом и подписанный неделей позже, включал запрет для священников заниматься политической деятельностью. Национальные и местные законодатели из центристской партии начали покидать свои места или передавать их нацистам, как сделали некоторые члены совета в Берлине, Франкфурте и других городах. Даже Брюнинг наконец увидел зловещее предзнаменование. Формально партия самораспустилась 5 июля, рекомендовав депутатам рейхстага, местным законодателям и представителям власти перейти под знамена своих нацистских коллег. Как объявило руководство, члены партии теперь имели возможность «без ограничений» вступать в национальный фронт под руководством Гитлера. Остатки партийной прессы представляли этот финал не как результат внешнего давления, а как неизбежное следствие внутреннего развития, которое поставило католическое сообщество на задний план в новой Германии в условиях исторической трансформации национальной государственности. Администрация партии не только приказала всем партийным организациям самораспуститься, но и предупредила, что процедура роспуска проводится при участии политической полиции. Что было вполне предсказуемо, нацисты предпочли убедить членов центристской парламентской фракции оставить свои места в рейхстаге и не искать пристанища в рядах нацистской партии, на что те изначально рассчитывали[871].

За исключением рабочего движения центристская партия была единственной организацией, которая оказывала эффективное сопротивление электоральному нашествию нацистов в начале 1930-х гг. Сплоченность и дисциплина этих двух политических течений были помимо прочего результатом преследований, которым они подвергались при Бисмарке. Однако когда социал-демократов, а потом и коммунистов поставили в положение перманентной оппозиции и изоляции в результате репрессий, реакцией католиков стало желание в первую очередь восстановить внутреннее единство национального сообщества. Лидерам католических политиков, таким как Папен и в меньшей степени Брюнинг и Больц, не хватало приверженности демократии, которая характеризовала таких людей, как Вильгельм Маркс или Маттиас Эрцбергер в первые дни республики. Перед лицом большевистской угрозы церковь в целом поворачивалась против парламентской демократии по всей Европе. В этой ситуации практически всем ведущим фигурам роспуск партии казался малой жертвой, принесенной ради того, чтобы получить от нового режима твердые гарантии сохранения автономии католической церкви и полноправного участия католиков в новом немецком обществе. Скоро католикам предстояло узнать, насколько твердыми были эти гарантии.

Тем временем 28 октября 1933 г. граф Клеменс Август фон Гален был посвящен в католические епископы Мюнстера — первое подобное повышение после подписания конкордата. В своем обращении к пастве Гален заявил, что он считал своим долгом говорить правду, «указывать на разницу между справедливостью и несправедливостью, хорошими и плохими делами». Перед своим вступлением в должность он посетил Германа Геринга, министра-президента Пруссии, которому в соответствии с условиями конкордата принес клятву верности государству. В символическом акте взаимного одобрения местные чиновники нацистов и штурмовиков, начиная с регионального лидера и дальше, собравшиеся перед ним на церемонии принятия сана в Мюнстере, приветствовали его вскинутой рукой в «немецком приветствии». Для епископской процессии на улицы вышли колонны штурмовиков и эсэсовцев со свастиками. В тот же вечер они устроили факельное шествие, прошагав мимо дворца Галена. Примирение нацизма и католицизма, по крайней мере на тот момент, казалось завершенным[872].

IV

Уничтожение коммунистов, социал-демократов и центристской партии стало самой сложной частью в плане нацистов по созданию однопартийного государства. Вместе эти три партии представляли гораздо больше избирателей, чем нацисты когда-либо получали голосов на свободных выборах. По сравнению с проблемами, которые представляли эти партии, устранение других движений было простым делом. Большинство из них потеряли практически все голоса и места в рейхстаге, которые они когда-либо имели. Они созрели для того, чтобы их устранили одну за другой. К началу 1933 г. единственная из них, которая принадлежала коалиции партий, с самого начала поддерживавших Веймарскую республику, Государственная партия (бывшие демократы), беспомощно дрейфовала по волнам событий, сократив свое представительство в рейхстаге до двух мест и издавая патетические призывы к другим партиям взять ее депутатов под свое крыло. Он продолжала заявлять о своей оппозиции нацистам, но в то же время она также выступала за изменение конституции в более авторитарном направлении. Она не смогла укрепить свои позиции на выборах в марте 1933 г., хотя и включила своих кандидатов в список социал-демократической партии, которая имела гораздо большую поддержку, и увеличила число мест в рейхстаге с двух до пяти. С большой неохотой, но единогласно депутаты партии, включая будущего президента ФРГ Теодора Хейса, проголосовали за Закон о чрезвычайных полномочиях 23 марта 1933 г., устрашенные угрозами Гитлера о кровавой резне, которая произойдет, если голосование провалится. На деле их голоса не имели значения, о чем они, наверное, знали сами. Руководитель партийной фракции в парламенте Отто Нушке начал подписывать официальные письма «немецким приветствием свободы» и требовать признания законности правительства. Тем временем госслужащие, составлявшие основную часть партии, стали массово ее покидать и присоединяться к нацистам, стремясь сохранить свою работу. Начиная с момента, когда партия оказалась в замыкающем положении на выборах 1930 г., велись постоянные дискуссии по поводу того, стоило ли продолжать борьбу. Коричневые рубашки начали новую кампанию террора против немногих оставшихся депутатов, госслужащих и членов местных советов, которые открыто объявляли о своей верности партии. Потом правительство лишило депутатов партии их мест в рейхстаге на основании того, что они избирались по спискам социал-демократов на мартовских выборах, а следовательно, были социал-демократами. После этого руководство партии окончательно сдалось и 28 июня 1933 г. объявило об официальном роспуске Государственной партии[873].