Кризис демократии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кризис демократии

I

Первой политической жертвой депрессии стало правительство Большой коалиции, возглавляемое социал-демократом Германом Мюллером, одно из самых стабильных и долго работавших правительств республики, пришедшее к власти после выборов 1928 г. Большая коалиция стала редкой попыткой найти компромисс между идеологическими и социальными интересами социал-демократов и «буржуазных» партий за исключением националистов. Она не распадалась за счет общего стремления утвердить план Юнга, которое сохранялось несмотря на жесткую оппозицию националистов и крайне правых. Когда план был одобрен в конце 1929 г., мало что могло заставить участников коалиции по-прежнему держаться вместе. После начала депрессии в октябре 1929 г. основные партии в коалиции не смогли договориться о том, как следует решать быстро усугублявшуюся проблему безработицы. Лишенная умеренного влияния своего бывшего лидера Густава Штреземана, который умер в октябре 1929 г., Народная партия вышла из коалиции после отказа социал-демократов сократить льготы для безработных, и правительство было вынуждено подать в отставку 28 марта 1930 г.[599]

Однако в то время лишь немногие догадались, что это стало началом конца веймарской демократии. Начиная с этого момента ни одно правительство не имело поддержки парламентского большинства в рейхстаге. В действительности те, кто имел влияние на президента Гинденбурга, рассматривали развал Большой коалиции как шанс установить авторитарный режим за счет использования президентского права управления на основе чрезвычайных полномочий. Особенно влиятельной в этом отношении была немецкая армия в лице министра обороны, генерала Вильгельма Грёнера. Его назначение на этот пост в январе 1928 г. вместо демократического политика Отто Гесслера сигнализировало об освобождении армии от любого рода политического контроля и было подкреплено правом командующего армии обращаться непосредственно к президенту, в обход правительства. Несмотря на ограничения, установленные Версальским мирным договором на численность и вооружения, армия долгое время оставалась самой влиятельной, дисциплинированной и хорошо вооруженной силой в Германии. Пока гражданские институты всех видов, от политических партий до самой законодательной власти, разрушались, армия оставалась единой. Большую часть 1920-х гг. после поражения Капповского путча она вела себя тихо, сконцентрировавшись на незаконном наращивании вооружений и численности, но в кризисе начала 1930-х она увидела свой шанс. По мнению таких людей, как политический советник Грёнера полковник, а впоследствии генерал Курт фон Шлейхер, теперь настал момент, когда можно было провести перевооружение и реорганизацию Германии в качестве великой державы, освободив страну от оков парламентских коалиций. И чем больше Германия погружалась в политический хаос и насилие, тем более важной становилась позиция армии. Уже осенью 1930 г. Грёнер говорил своим офицерам: «Теперь в политическом процессе Германии ничего нельзя изменить без решающего слова армии, положенного на весы»[600]. Армия использовала свое влияние в политическом процессе сначала для того, чтобы защититься от сокращения своего бюджета, что ей успешно удалось. Пока везде вокруг финансирование государственных институтов урезалось, армейский бюджет оставался в неприкосновенности. Однако армия все еще в целом оставалась далекой от нацистской партии. Старые офицеры, воспитанные в суровых традициях прусского монархизма, в общем не принимали популистских призывов радикальных националистических политиков. Однако даже здесь были некоторые лица, вроде полковника Людвига Бека, которые открыто поддерживали нацистов[601]. А молодые офицеры были гораздо более восприимчивы к нацистской пропаганде. Уже в 1929 г. довольно много младших офицеров участвовали в дискуссиях с нацистами и обсуждали перспективы «национальной революции». Военное руководство в лице Грёнера и Шлейхера жестко боролось с такими тенденциями с помощью контрпропаганды. Кроме того, оно арестовало трех лидеров таких дискуссионных клубов и отдало их под трибунал в 1930 г. за подготовку акта государственной измены. Этот процесс возмутил других молодых офицеров, даже тех, кто не был склонен сотрудничать с нацистами. Армейское руководство, писал один из них, опустилось до уровня «ноябрьских предателей» и отдало под трибунал людей, единственным мотивом которых была «бескорыстная любовь к родине». Он добавлял, что девяносто процентов офицерского состава придерживалось того же мнения[602].

Этот трибунал предоставил возможность Гитлеру выступить в качестве свидетеля с получившей широкую известность речью, когда его вызвал Ганс Франк, нацистский адвокат, защищавший одного из обвиняемых. Он заявил, что нацистская партия не имела намерений совершить государственный переворот или добиться разложения армии изнутри. Ее задачей был приход к власти законным путем, и он исключал тех, кто, как Отто Штрассер, призывал к революции. В будущем партия должна была получить большинство на выборах и сформировать законное правительство. И тогда, провозгласил он под одобрительные восклицания зрителей, настоящие предатели, «ноябрьские преступники» 1918 г., будут отправлены под суд, и «покатятся головы». Но до тех пор партия намеревалась придерживаться закона. Суд заставил Гитлера поклясться в правдивости его свидетельства под присягой. «Теперь мы полностью законопослушны», — сказал Геббельс. Путци Ханфштенгль, недавно назначенный секретарем Гитлера по связям с иностранной прессой, позаботился о том, чтобы эта речь разошлась по всему миру. Он продал три статьи Гитлера, в которых в очень аккуратных выражениях разъяснялись цели и методы нацистской партии, Уильяму Рэндольфу Херсту, американскому медиамагнату, за 1000 рейхсмарок каждую. Эти деньги позволили Гитлеру всегда использовать отель «Кайзерхоф» в центре Берлина в качестве своей штаб-квартиры, когда он останавливался в столице. В самой Германии заверения Гитлера развеяли страхи многих немцев из среднего класса относительно намерений нацистской партии[603].

Однако суд не был впечатлен выступлением Гитлера, которому сделали замечание за недопустимое использование положения свидетеля, и приговорил молодых офицеров к восемнадцати месяцам заключения, уволив двух из них со службы в армии[604]. Консерватизм судебной системы обязательно привел бы к судебному решению в пользу армии. Тем не менее эти приговоры не остановили молодых офицеров от дальнейших заигрываний с нацизмом. Попытки Шлейхера противостоять таким идеям, усмирить радикализм молодых офицеров и восстановить политическую дисциплину в армии оказались совершенно неэффективными, не в последнюю очередь потому, что в кругу офицеров он открыто признавал, что симпатизировал «национальной части» программы нацистов, и особенно поддерживал «волну возмущения, которую движение национал-социалистов поднимало против большевиков, предательства, грязи и пр.» «Здесь, — говорил он, — кампания национал-социалистов имела несомненно вдохновляющие результаты»[605]. Симпатия к нацистам означала сотрудничество с ними, но высокомерие и самомнение армейских руководителей были настолько велики, что они все еще считали, что могли подчинить нацистов своей воле и сделать их своими военными и политическими помощниками, как это получилось со многими другими военизированными группировками в начале 1920-х. Время показало, насколько ошибочной была такая политика.

Новая политическая позиция армии нашла выражение в назначении Гинденбургом, действовавшим в первую очередь по совету старших офицеров, включая Шлейхера, преемника Мюллера на пост канцлера. С самого начала не было попыток образовать правительство, которое бы полагалось на демократическую поддержку партий, представленных в рейхстаге. Вместо этого предполагалось учредить «правительство экспертов» с намерением избежать прений в рейхстаге благодаря праву Гинденбурга принимать решения на основе чрезвычайных полномочий. Разумеется, сфера использования чрезвычайных полномочий была ограничена, и многие решения, в первую очередь принятие бюджета, должны были согласовываться с рейхстагом. Были приняты меры, которые помогли сделать так, что подобные действия не были восприняты как свидетельство перехода к авторитарному режиму правления. Новое правительство включало таких известных политиков рейхстага, как Йозеф Вирт, бывший рейхсканцлер от центристской партии, Герман Дитрих от демократов (переименованных в Государственную партию в июле 1930 г.), Мартин Шиле от националистов, Юлиус Куртиус от Народной партии и Виктор Бредт от небольшой Экономической партии. Но в нем не было социал-демократов, которым Гинденбург и его советники не хотели вверять чрезвычайные полномочия. А без социал-демократов у него не было поддержки парламентского большинства. Однако, казалось, это больше никого не волновало.

Руководителем нового правительства стал человек, назначение которого рейхсканцлером позже оказалось роковым решением. На первый взгляд, выдвижение Генриха Брюнинга, родившегося в 1885 г., на пост рейхсканцлера было, с точки зрения демократов, разумным. Руководитель фракции центристской партии в рейхстаге, он представлял политическую силу, которая больше, чем какая-либо другая, была опорой парламентской демократии в Веймарской республике. Однако уже во время его назначения центристы под влиянием своего нового лидера прелата Людвига Кааса склонялись к более авторитаристской позиции и больше сосредотачивались на защите интересов католической церкви. Более того, сам Брюнинг был крайне ненадежным сторонником веймарской демократии. В прошлом военный офицер, он был шокирован ноябрьской революцией и оставался стойким монархистом всю свою жизнь. В своих мемуарах он называл восстановление монархии своей главной задачей после занятия поста канцлера. Однако таким образом он скорее пытался продемонстрировать связность своей политической карьеры, которая, как и у многих других политиков того времени, в основном определялась текущими задачами[606]. Несмотря на внутреннее убеждение, что возврат к бисмарковской системе будет лучше для всех, он не имел подробного плана по восстановлению монархии, не говоря уже о возвращении кайзера на престол. Тем не менее в его сердце царили авторитарные инстинкты[607]. Он планировал реформировать конституцию, сократив полномочия рейхстага и совместив посты рейхсканцлера и прусского министра-президента, таким образом ликвидировав доминирование социал-демократов в крупнейшей земле Германии. У Брюнинга не было достаточной поддержки со стороны Гинденбурга, чтобы реализовать эту идею, но она оставалась на повестке дня, доступная для любого, кто был готов ее воспринять. Брюнинг также начал ограничивать демократические права и гражданские свободы[608]. В марте 1931 г., например, он предпринимал решительные меры по ограничению свободы прессы, особенно когда та печатала критику его собственной политики. К середине июля либеральная Berliner Tageblatt («Берлинская ежедневная газета») сообщала, что по всей стране закрывалось до ста газет каждый месяц. В 1932 г. коммунистическая газета «Красный флаг» запрещалась чаще одного раза в три дня. Свобода прессы была серьезно скомпрометирована задолго до прихода к власти нацистов[609].

Таким образом, в результате именно Брюнинг начал разрушение демократических и гражданских свобод, которое с таким энтузиазмом продолжилось при нацистах. Некоторые утверждали, что его изрядно критиковавшаяся экономическая политика во время кризиса была частично нацелена на ослабление профсоюзов и социал-демократов, двух основных сил, которые поддерживали веймарскую демократию на плаву[610]. Если говорить точно, Брюнинг не был диктатором, а его назначение не означало конец веймарской демократии. Брюнинг не добился бы своего высокого положения в центристской партии, не став знатоком политического расчета и маневра и опытным человеком в создании политических коалиций и альянсов. Он заработал хорошую репутацию как специалист по финансам и налогам, а в 1930 г. отчетливо чувствовалась необходимость иметь у руля человека, умеющего принимать решения в таких зачастую весьма сложных технических областях. Однако после 1930 г. пространство для маневра стремительно уменьшалось, не в последнюю очередь из-за его катастрофических политических просчетов. И даже его самые верные защитники никогда не считали его харизматичным или вдохновляющим лидером. С суровой внешностью, замкнутый, непроницаемый, склонный принимать решения без достаточных консультаций, отрицавший силу красноречия, Брюнинг не был человеком, который мог бы завоевать поддержку массового электората. Его все более страшили экономический хаос и политическое насилие, ввергающие страну в кризис, масштабы которого превосходили даже кризис 1923 г.[611]

II

Основной задачей Брюнинга было справиться с быстро ухудшавшейся экономической ситуацией. Он решил добиться этого за счет радикальных дефляционных мер, в первую очередь за счет сокращения государственных расходов. Доходы государства быстро падали, а возможностей займа для исполнения государственных финансовых обязательств практически не было. Более того, когда после великой инфляции 1923 г. немецкую валюту удалось стабилизировать за счет ее привязки к цене золота, было совершенно неясно, насколько правильным был уровень стабилизации. Однако достигнутые показатели считались неприкосновенным, поэтому единственным способом работы с валютой, оказавшейся переоцененной, поскольку ее резервы истощались в связи с дефицитом платежей, было сокращение цен и зарплат и повышение процентных ставок внутри страны[612]. Кроме того, над экономической сценой Германии все еще висел призрак репараций, даже несмотря на их реструктуризацию и в конечном счете значительное сокращение в рамках плана Юнга летом 1930 г. Брюнинг надеялся снизить внутренние цены в Германии, сократив спрос, и таким образом повысить конкурентоспособность экспортных товаров на международном рынке — политика, полностью приветствовавшаяся экспортными промышленниками, которые были среди его самых активных сторонников[613]. Это была не слишком реалистичная политика во время беспрецедентного падения мирового спроса.

Сначала начались сокращения государственных расходов. Ряд мер, завершившихся изданием чрезвычайных декретов от 5 июня и 6 октября 1931 г., разными способами сокращали льготы по безработице, ограничивали период подачи заявок на такие льготы и вводили обязательные проверки на нуждаемость в большинстве случаев. Люди, долгое время находившиеся без работы, таким образом, видели, как их уровень жизни постоянно снижается: от выплат страховки по безработице к кризисным льготам от государства, потом к соцподдержке со стороны местных властей и наконец к отсутствию какой-либо помощи. В конце 1932 г. только 618 000 человек получали страховку по безработице, 1 230 000 — кризисные льготы, 2 500 000 — соцподдержку, и было более миллиона человек, для которых установленный теперь срок безработицы истек и которые, следовательно, не имели никакого регулярного дохода[614]. Какими бы ни были более далекие цели Брюнинга, усугублявшаяся бедность делала экономическую ситуацию все хуже. Люди, у которых едва хватало средств, чтобы покупать товары первой необходимости для себя и своих семей, вряд ли могли тратить достаточно денег, чтобы стимулировать восстановление промышленности и сектора обслуживания. Более того, страх перед инфляцией был так силен, что даже без международных соглашений (таких, как план Юнга), которые зависели от сохранения стоимости рейхсмарки, девальвация (самый быстрый способ стимулировать экспорт) была бы крайне рискованной с политической точки зрения. В любом случае Брюнинг отказался от нее, потому что хотел продемонстрировать международному сообществу, что репарации были причиной бед и страданий в Германии[615].

Однако летом 1931 г. ситуация изменилась. Новый кризис ударил по экономике, когда утечка капитала достигла новых высот. 13 июля кризис привел к краху «Данат-банка» (Дармштадтский и Национальный банки), который сильно зависел от иностранных займов, а в целом стал угрожать всей кредитной системе[616]. Невозможность спасти немецкое правительство с помощью иностранных займов в любом случае стала очевидной: по одной оценке, объем средств, необходимых для покрытия бюджетного дефицита в Германии, был бы больше всего золотого запаса Соединенных Штатов. Международное финансовое сотрудничество оказалось невозможным в жестких условиях, установленных золотым стандартом. Брюнинг и его советники не нашли другой альтернативы, кроме как сделать рейхсмарку неконвертируемой — шаг, который они до сих пор не хотели предпринимать из-за опасения, что это вызовет инфляцию. Таким образом, с этого момента рейхсмарку уже нельзя было обменивать на иностранную валюту[617].

Это сделало золотой стандарт бессмысленным для Германии, что позволило проводить более гибкую денежную политику и увеличить валютные поступления, которые, по крайней мере теоретически, могли стабилизировать финансовую ситуацию и дать правительству возможность начать восстановление прежнего уровня экономики за счет различных схем создания рабочих мест[618]. Роковым стал отказ Брюнинга идти на этот шаг, потому что он боялся, что появление новых денег, не обеспеченных золотом, может привести к инфляции. Из всех долговременных эффектов немецкой инфляции этот, пожалуй, был самым гибельным. Однако это была не единственная причина, по которой Брюнинг настаивал на своей дефляционной политике долгое время после того, как стали доступны иные альтернативы. Потому что он также надеялся использовать постоянно высокий уровень безработицы для окончательного разрушения веймарской системы соцобеспечения, снижения влияния профсоюзов и, таким образом, ослабления оппозиции по отношению к его планам по реформе конституции в направлении авторитаризма и реставрации монархии[619].

Банковский кризис подарил Брюнингу еще одну карту, которую он не захотел использовать. Ввиду утечки иностранного капитала из немецкой экономики весной и в начале лета 1931 г. выплаты репараций вместе с другими международными перемещениями капитала были приостановлены в соответствии с мораторием Гувера, принятым 20 июня 1931 г. Это устранило еще один политический фактор, ограничивавший свободу маневра немецкому правительству. До этого момента практически любые решения правительства в экономической сфере, например повышение налогов или другое увеличение доходов государства, рисковали вызвать на себя обвинения крайне правых в стремлении исполнять соглашения по репарациям. Теперь это больше не действовало. Однако для Брюнинга этого было недостаточно. Все еще было возможным, что после окончания кризиса мораторий будет снят и требования по выплатам репараций будут восстановлены[620]. Поэтому он не предпринял ничего, несмотря на то что средства для спасения были в его руках, а среди населения начинали звучать голоса в пользу стимулирования спроса за счет создания государственных рабочих мест[621].

Дефляционная позиция Брюнинга была непоколебима. События 1931 г. сделали депрессию еще хуже, чем раньше. И она не демонстрировала никаких признаков завершения. Брюнинг сам заявил народу, что ожидает ее продолжения до 1935 г. Такая перспектива для многих, и не только безработных и нуждающихся, была слишком страшной, чтобы примириться с ней[622]. Вскоре Брюнинга, издавшего еще один чрезвычайный декрет от 8 декабря, в котором он требовал сократить зарплаты до уровня 1927 г. и провести снижение некоторых цен, стали называть «голодным канцлером»[623]. Сатирики сравнивали его с серийным убийцей 1920-х гг. Фрицем Харманом, который имел обыкновение расчленять тела своих жертв, и это сравнение дало жизнь детской страшилке, которой пугали маленьких ребятишек и которую до сих пор помнят в Германии:

Немножко подожди, вот-вот

Герр Брюнинг за тобой придет

С девятым канцлерским декретом

И превратит тебя в котлету[624].

Девятый чрезвычайный декрет так и не появился, но даже после издания четырех декретов Брюнинг оказался самым непопулярным канцлером, который был в Веймарской республики до этого времени[625].

III

Как и многие традиционалисты-консерваторы, Брюнинг хотел обуздать или лишить силы яростный радикализм правых экстремистов и временами выказывал определенное мужество в таких попытках. Однако он так же, как и они, недооценивал его силу и влияние. Его приверженность идеалам прусского благочестия, объективности, беспристрастности и бескорыстного служения стране происходила не в последнюю очередь из патриотических традиций центристской партии после атаки Бисмарка на предполагаемую национальную измену католиков в 1870-е гг. Она рождала в нем постоянное недоверие к партийной политике и давала ему инстинктивную веру в политическую надежность прусской политической иконы, какую являл собой президент Гинденбург, — веру, которая в конечном счете была полностью утеряна[626]. Более того, это было не единственным роковым просчетом Брюнинга. С самого начала, чтобы добиться сотрудничества от социал-демократов, главной оппозиционной силы, он грозился применить право Гинденбурга, предоставляемое ему 25-й статьей конституции, и объявить новые выборы в рейхстаг. Когда они объединились с националистами и коммунистами, отказываясь утвердить жестко дефляционный бюджет, он не колебался по поводу применения этого права и распустил рейхстаг. Игнорируя данные местных и региональных выборов, на которых нацисты получили массовую поддержку, социал-демократы полагали, что избиратели по-прежнему будут голосовать так же, как раньше, и надеялись добиться результата, который обеспечит достаточную поддержку их идеям. Как и многие немцы, Брюнинг и его политические оппоненты слева все еще не могли увидеть в экстремистской риторике и тактике уличного террора нацистов что-либо другое, кроме доказательства политической маргинальности. Они не придерживались принятых правил политической борьбы, поэтому не могли рассчитывать на успех[627].

Избирательная кампания проводилась в атмосфере беспрецедентного лихорадочного возбуждения. Геббельс и нацистская партия делали все возможное. В каждом выступлении, которые в больших городах собирали толпы до 20 000 человек, Гитлер вещал о несправедливостях Веймарской республики, о ее роковой внутренней разделенности, о многочисленности враждующих фракций и эгоистичных партий, об экономическом провале и национальном унижении, к которому привела политика правительства. Вместо этого, восклицал он, демократия будет побеждена и снова воцарится власть одного человека. Революционеры 1918 г., спекулянты 1923 г., предатели, поддерживавшие план Юнга, социал-демократические карьеристы на государственной службе («революционные паразиты») — все они будут изгнаны. Гитлер и его партия предлагали неясную, но манящую картину объединенной и сильной Германии, движения, которое перешагнуло социальные границы и одержало верх над социальными конфликтами, расового единства всех немцев, работающих вместе, нового рейха, который возродит экономическую мощь Германии и восстановит положение страны в мире, принадлежащее ей по праву. Эта идея имела большое влияние на многих, кто с ностальгией вспоминал о рейхе, созданном Бисмарком, и мечтал о новом лидере, который воскресит потерянную славу Германии. В ней объединялось все, что многими людьми считалось негативными качествами республики, и им предоставлялась возможность показать всю глубину своего разочарования, проголосовав за движение, которое противостояло республике во всех отношениях.

Ниже этого очень общего уровня аппарат нацистской пропаганды умело целил в отдельные группы немецкого электората, обучая активистов работать с разными типами аудитории, обеспечивать заблаговременную интенсивную рекламу собраний, подбирать темы для отдельных мероприятий и выбирать ораторов. Иногда местные ненацисты и известные сторонники из консервативных кругов выступали на одной платформе вместе с ведущими нацистами. Разветвленная организация партийных отделений соответствовала растущему в ходе депрессии разделению немецкого общества на конкурирующие группы по интересам и могла обращаться к конкретным избирательным категориям. Антисемитские девизы использовались при работе с группами, которые готовы были их воспринять, а там, где они бы очевидно не сработали, о них забывали. Нацисты меняли тактику в зависимости от получаемой реакции, они уделяли большое внимание своей аудитории, печатали самые разнообразные плакаты и листовки, предназначенные для завоевания симпатий других групп электората. Они организовывали сеансы кино, певческие собрания и съезды, приглашали духовые оркестры, проводили демонстрации и парады. Эта кампания велась под руководством имперского руководителя пропаганды Йозефа Геббельса. Из его штаб-квартиры в Мюнхене шел постоянный поток директив местным и региональным отделениям партии, часто со свежими лозунгами и материалами для кампании. Когда кампания достигла своего апогея, нацисты, приверженные своей цели даже больше, чем коммунисты, превзошли все остальные партии в своем постоянном буйном активизме и интенсивности пропагандистских усилий[628].

Результаты выборов в рейхстаг в сентябре 1930 г. оказались шокирующими практически для всех и стали во многих отношениях решающим ударом по политической системе Веймарской республики. Действительно, центристы, основная парламентская сила, стоявшая за правительством Брюнинга, могли быть вполне довольны увеличением количества своих голосов с 3,7 до 4,1 миллиона, что дало им 68 мест вместо прежних 62. Основные оппоненты Брюнинга, социал-демократы, потеряли десять мест, сократив свое представительство со 153 до 143 человек, но все равно оставались самой большой партией в законодательных органах. В этом отношении выборы не давали Брюнингу поводов для беспокойства. Однако партии центристского и правого толка, на поддержку которых Брюнинг мог рассчитывать при формировании своего правительства, понесли катастрофические потери: число мест националистов упало с 73 до 41, Народной партии — с 45 до 31, Экономической партии (недавно образованной особой группы, представлявшей интересы среднего класса) — с 31 до 23, а Государственной партии — с 25 до 20. Таким образом, партии, представленные в первом правительстве Брюнинга, потеряли 56 из 236 мест, сократив свое членство до 183 депутатов. И даже не все из них твердо поддерживали канцлера: представители Народной партии разошлись в вопросе о его поддержке, а лидер националистов Альфред Гугенберг едко критиковал правительство Брюнинга и исключил из своей партии умеренных депутатов рейхстага, которые все еще хотели предоставить ему шанс. После сентября 1930 г. Гугенберг практически не имел оппозиции среди националистов в своих попытках сотрудничать с национал-социалистами с целью свергнуть республику и заменить рейхсканцлера кем-то еще более правым по убеждениям[629].

Как видно, политические силы, от которых можно было ожидать, что они будут оказывать постоянное и упорное противодействие правительству Брюнинга и всем его действиям в надежде ускорить смерть республики, значительно усилили свои позиции после выборов 1930 г. Коммунисты, державшиеся на поверхности благодаря своей популярности среди безработных, увеличили свое представительство с 54 до 77 мест. Однако наибольший шок вызвало увеличение числа мест нацистов. В 1928 г. на выборах в рейхстаг нацистов поддержали только 0,8 млн человек, что дало им лишь 12 мест в национальном законодательном собрании. Теперь в сентябре 1930 г. число их голосов увеличилось до 6,4 млн, и места в рейхстаге получили 107 нацистов. «Фантастика, — торжествующе писал Йозеф Геббельс в своем дневнике 15 сентября 1930 г., — невероятный успех… Я этого не ожидал»[630]. Симпатизирующие газеты назвали этот результат «мировой сенсацией», ознаменовавшей новый этап в истории Германии. Только коммунисты попытались отмахнуться, назвав это случайностью («за которой последует только падение и крах»)[631].

Вместе с тем успех нацистов отражал глубокую обеспокоенность многих избирателей. В некоторых сельских избирательных округах на севере нацисты победили с подавляющим преимуществом: 68 % в Вифельштеде в округе Везер-Эмс, 57 % в Брюнене в Западном округе Дюссельдорфа, 62 % в Шлезвиге в Шлезвиге-Гольштейне[632]. В некоторой степени Брюнинг мог предвидеть это, поскольку на выборах в законодательные собрания земель и в городские советы по всей Германии нацисты заметно усилили свои позиции с 1928 г. Поэтому его шансы добиться от выборов 1930 г. того, чего он хотел, были мизерными еще до начала кампании. Триумф нацистов на выборах в рейхстаг превзошел любые ожидания. Действительно, он намного превышал ожидаемый эффект от нацистской пропаганды, и партия набрала от 25 до 28 % голосов в отдаленных сельских областях протестантского севера, куда ее избирательная кампания практически не доходила[633].

Как можно объяснить такой уникальный успех? Нацистов считали, в особенности марксисты всех мастей, представителями нижних слоев среднего класса, но на выборах они, безусловно, вырвались за пределы этой избирательной группы и преуспели в завоевании поддержки не только среди офисных работников, лавочников, мелких бизнесменов, фермеров и других подобных групп, но и среди избирателей, стоявших гораздо выше на социальной лестнице, — профессиональных рабочих, торговцев и буржуазии[634]. Именно нацистам в первую очередь сыграла на руку перегретая политическая атмосфера начала 1930-х, потому что все больше людей, ранее не голосовавших, начинали приходить на избирательные участки. Примерно четверть из тех, кто голосовал за нацистов в 1930 г., раньше не голосовали вообще. Среди них было много молодежи, голосовавшей впервые, которая принадлежала к многочисленному поколению рожденных до 1914 г. Тем не менее нельзя сказать, что такие избиратели непропорционально активно голосовали за нацистов. На самом деле привлекательность партии была особенно сильна для более взрослого поколения — людей, которые больше не считали националистов достаточно энергичными, чтобы уничтожить ненавистную республику. Примерно треть голосовавших за националистов, четверть сторонников Народной партии и демократов и даже десятая часть голосовавших за социал-демократов в 1928 г. отдали свое предпочтение нацистам в 1930 г.[635]

Нацисты имели особый успех у женщин, чья склонность не участвовать в голосовании резко пошла на убыль в 1930 г., — важный момент, потому что женщин-избирателей стало гораздо больше, чем мужчин, как в результате военных потерь в Первую мировую, так и из-за увеличивавшейся продолжительности жизни женщин по сравнению с мужчинами. В Кёльне, например, процент явки среди женщин подпрыгнул с 53 в 1924 г. до 69 в 1930 г., а в восточно-прусской общине Рагниц с 62 до 73. Их прежнее нежелание иметь дело с радикальными партиями вроде нацистов исчезло, хотя по большей части они все также поддерживали центристскую партию. Несмотря на заявления современников и некоторых последующих историков об особых причинах, по которым женщины отдавали свое предпочтение нацистам — от их большей восприимчивости к эмоциональной пропаганде партии до предполагаемого разочарования в республике, которая не смогла добиться для них равенства, — нет никаких свидетельств того, что они отдавали свои голоса по причинам, отличным от причин, по которым партию поддерживали мужчины. Но теперь они голосовали именно так[636].

Были ее избирателями мужчины или женщины, молодые или взрослые, дела нацистской партии шли особенно удачно на протестантском севере Германии, к востоку от Эльбы, и намного хуже на католическом юге и западе. Партия привлекала избирателей в сельских областях, но не в такой степени, как в городах и промышленных районах. В некоторых частях Шлезвиг-Гольштейна и Ольденбурга, сельскохозяйственных областей протестантского севера, она получила по 50 % голосов. И опять вопреки распространенному мнению современников в целом нацисты не преуспевали в маленьких городах больше, чем в больших. Влияние религии, которое подразумевало, что вероятность голосования за нацистов протестантского избирателя в два раза выше, чем католического, было гораздо более сильным в сельских областях, возможно, потому, что влияние духовенства там было гораздо больше, а большие города были намного более светскими независимо от размеров. Некоторые католики голосовали за нацистов, но подавляющее большинство в 1930 г. оставалось преданными центристской партии, запертые в своей культурной атмосфере и огражденные от призывов правых радикалов за счет своей внутренней враждебности к демократии, евреям и современному миру.

Как мы видели, социал-демократы вместе с коммунистами встретили победу нацистов на выборах в 1930 г. с открытым забралом. Но это не означает, что нацистам не удалось получить хоть сколько-нибудь голосов рабочих. Повременные чернорабочие и их жены составляли почти половину электората Германии, одной из самых развитых промышленных стран, тогда как две партии рабочего класса, вместе взятые, регулярно получали менее трети голосов на выборах в Веймарской республике. Таким образом, значительное число рабочих с супругами должны были регулярно голосовать за другие партии. К этой большой и разнообразной социальной группе относились многие католические рабочие, рабочие в мелких, часто передаваемых по наследству фирмах, чернорабочие в государственном секторе (железные дороги, почта и т. д.) и работники, не имевшие своих профсоюзов (включая в первую очередь низкоквалифицированных рабочих-женщин). Сельские рабочие в протестантских областях, где была относительно небольшая часть чернорабочих, оказались особенно восприимчивыми к пропаганде нацистов, хотя работники в больших землевладениях в основном поддерживали социал-демократов. Нацистская пропаганда в самом деле была направлена в основном на рабочих, заимствуя образы и девизы у социал-демократов, нападая на «реакционность» и на «марксизм», представляя партию в роли наследника немецкой социалистической традиции. Она не смогла отбить сколько-нибудь значительное число сторонников у социал-демократов и коммунистов, но тем не менее оказалась достаточно эффективной, чтобы ранее не определившиеся с политическими предпочтениями рабочие, проголосовавшие в 1930 г. за нацистов, составили 2,7 % от их общего числа.

Поскольку, как мы видели, рабочий класс составлял примерно половину электората и нацистская партия получила всего лишь чуть более 18 % голосов, это все еще означало, что партия была не так привлекательна для рабочих, как для других социальных классов, и подавляющее большинство избирателей из рабочих отдавали свои голоса другим партиям. Там, где были сильны традиции социал-демократии и коммунизма, наблюдалось активное участие в профсоюзах, а рабочее движение было энергичным и имело хорошую поддержку, в целом социалистическая атмосфера позволяла противостоять напору нацистов[637]. Другими словами, нацисты смогли достучаться до тех частей рабочего класса, до которых традиционным левым партиям достучаться не удалось[638]. Их привлекательность объяснялась социальными и культурными факторами, а не экономическими, потому что безработные голосовали за коммунистов, а не нацистов. Рабочие, все еще имевшие работу в сентябре 1930 г., боялись будущего, и если они не попадали в волну рабочего движения, то часть обращались к нацистам, чтобы защититься от растущей угрозы коммунистической партии[639].

Когда нацисты направляли свою пропаганду непосредственно на рабочих, они были удивительно невнимательными по отношению к офисным работникам, которые вполне могли возмущаться нападкам нацистов на многие организации, в которых они работали, начиная от финансовых учреждений и заканчивая универсальными магазинами. Многие женщины на низкооплачиваемых работах принадлежали к политической среде рабочего класса в силу собственного происхождения или социального положения супруга и поэтому голосовали за социал-демократов, как и большая часть служащих-мужчин, и не только те, кто работал в профсоюзах и других организациях рабочего движения. Офисные служащие в частном секторе также были одной из групп, которых депрессия затронула меньше всего. Таким образом, несмотря на распространенное убеждение современников в обратном, офисные работники, как и неквалифицированные рабочие, были мало представлены в рядах нацистских избирателей в 1930 г. И наоборот, государственных служащих было весьма много, вероятно, это отражало тот факт, что правительственные сокращения привели к увольнению сотен и тысяч из них и у гораздо большего числа доходы снизились до уровня опытного чернорабочего и даже ниже. Призыв нацистов к владельцам собственного дела, особенно в протестантских сельских областях, был даже еще сильнее. Среди них, разумеется, большинство были мелкими фермерами[640].

Нацистская партия заявила о себе с потрясающей неожиданностью в сентябре 1930 г. как о всеобщей партии социального протеста, в той или иной степени представляющей интересы практически всех социальных групп в стране. Ей даже лучше, чем центристской партии, удалось стереть социальные границы и объединить на базе общей идеологии крайне разрозненные социальные группы, представляющие в первую очередь протестантское большинство, но не только, — чего раньше не смогла добиться ни одна партия в Германии. И так ослабленные после инфляции буржуазные партии, либералы и консерваторы, оказались неспособными сохранить поддержку избирателей перед лицом экономической катастрофы, которая обрушилась на Германию в конце 1929 г. Избиратели среднего класса, все еще отвергавшие насилие и экстремизм нацистов, отдали мелким правым группам гораздо больше голосов, чем в 1924 и 1928 гг., увеличив их представительство в рейхстаге с 20 до 55 мест. Однако значительное число таких избирателей в сентябре 1930 г. также перешло под знамена нацистов, объединившись с членами других социальных групп, включая фермеров, различных рабочих, госслужащих, голосующих впервые (включая многих женщин), и избирателей старшего поколения, ощутимо умножив голоса нацистов в мощном выражении своего разочарования, недовольства и страха[641].

Во все более ухудшавшейся ситуации 1930 г. нацисты смогли создать образ силы, решительности, динамизма, энергии и молодости, который свел на нет все пропагандистские усилия других политических партий, частично исключая коммунистов. Культ вождя, созданный ими вокруг Гитлера, не имел аналогов среди попыток других партий представить своих лидеров в роли новых бисмарков будущего. Всего этого удалось добиться с помощью экспрессивных, незамысловатых девизов и образов, неистовой маниакальной активностью, маршами, съездами, демонстрациями, речами, плакатами и прочими действиями, которые подчеркивали претензии нацистов на то, что они были больше чем политической партией: они были течением, подхватывающим немецкий народ и несущим его к лучшему будущему. Однако чего нацисты не предлагали, так это конкретных решений проблем Германии, и в первую очередь в областях, где они больше всего были необходимы, в экономике и социальной сфере. Примечательно, что общественный беспорядок, который приобрел такие масштабы к 1930 г., который так сильно беспокоил респектабельный средний класс и с которым нацисты обещали покончить, создав сильное авторитарное государство, в значительной степени был результатом их собственных действий. Многие люди явно этого не понимали, обвиняя во всем коммунистов и считая уличное насилие нацистских штурмовиков оправданной или по крайней мере понятной реакцией на насилие и агрессию Союза бойцов красного фронта.

Избиратели на самом деле и не ждали каких-то конкретных действий от нацистской партии в 1930 г. Они, скорее, выражали свой протест против Веймарской республики. Кроме того, многие из них, особенно в сельских областях, небольших городах, мелких мастерских, консервативных семьях, старших возрастных группах и в политической среде националистического среднего класса, таким образом демонстрировали свое неприятие культурной и политической современности, за которые выступала республика, несмотря на во многих отношениях также современный образ, который предлагали нацисты. Неопределенность нацистской программы, ее символическая мешанина старого и нового, эклектический, часто непоследовательный характер в большой степени позволяли людям видеть в ней то, что им хотелось, и не замечать того, что вызывало беспокойство. Многие избиратели из среднего класса смирились с насилием и агрессией нацистов на улицах, списав их на результат чрезмерного юношеского рвения и энтузиазма. Однако дело было совсем не в этом, в чем им скоро предстояло убедиться[642].