7. «Славная революция» и после

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7. «Славная революция» и после

«Славная революция» устранила практически все барьеры на пути финансово-землевладельческой верхушки, стремившейся получить неограниченный, т. е. частно-собственнический, капиталистический контроль над землей и денежным обращением. В эпоху реставрации Стюартов, как писал Маркс, феодальный строй поземельных отношений был окончательно уничтожен законодательно, землевладельцы «сбросили с себя всякие повинности по отношению к государству» и присвоили себе «современное право частной собственности на поместья, на которые они раньше имели лишь феодальное право»[90], т. е. неполное, ограниченное обязанностями по отношению к короне и населению. «Славная революция», поставив у власти финансово-землевладельческий класс, явилась следующим шагом, устранившим практически все барьеры на пути этого класса присваивать уже государственные земли и государственную денежную сферу. «Они, — писал об этом классе Маркс, — освятили новую эру, доведя до колоссальных размеров то расхищение государственных имуществ, которое до сих пор практиковалось лишь в умеренной степени. Государственные земли отдавались в дар, продавались за бесценок или же присоединялись к частным поместьям путем узурпации»[91]. Именно узурпация земли, ее силовой отъем у крестьян — вот что скрывается за такими смягчающими терминами как «консервативная революция» 1688 г.[92] или «сельскохозяйственная революция» 1680-1720-х годов.

Если формирование североатлантического субъекта катализировали венецианцы, то в его первых шагах, в становлении (вторая половина XVII — начало XVIII в.), огромную роль сыграл еврейский капитал. После того как Кромвель разрешил евреям в лице Манассии бен Израиля вернуться в Англию, они начали массово переселяться туда, прежде всего из Голландии. И если при двух последних Стюартах этот процесс несколько тормозился, то с Вильгельмом III Оранским, всегда благоволившим к евреям, а точнее, к их деньгам (его любимцем был ростовщик Моисей Мачадо), можно сказать произошел взрыв. Если в 1657 г. Соломон Дормидо должен был ходатайствовать, чтобы попасть на Королевскую Лондонскую биржу, поскольку официально доступ туда евреям был закрыт, то «к концу XVII в. биржа… уже полна евреями. Их число так велико, что определенную часть здания прямо называют “еврейской галереей”. Как пишет один современник, “биржа кишит евреями”. Можем ли мы сказать, что переход на фондовую биржу был связан с тем, что число евреев на товарной бирже постоянно росло и отношение к ним было самое неприязненное? Как бы там ни было, но именно с этим “исходом” связано начало фондовой спекуляции в Англии»[93]. За три десятилетия, отделявшие Кромвеля от Вильгельма III, ситуация в торгово-финансовой среде Англии резко изменилась: по сути благодаря еврейскому капиталу и действиям его покровителя (и слуги одновременно) Вильгельма III произошло сращение Амстердама и Лондона в финансовый суперцентр. Вот что пишет по этому поводу еврейский историк С.М. Дубнов: Вильгельм III установил «такую тесную промышленную связь между Лондоном и Амстердамом, что еврейские общины в этих двух городах составляли как будто две группы одной общины. Крупные банкирские и экспортные дома Лопесов, Медина, Фонсеков, Сальвадоров охватывали одним финансовым кольцом Англию, Голландию и их американские колонии. Биржи Амстердама и Лондона решали судьбу всех акций, векселей, кредитных билетов и прочих ценных бумаг, находившихся в международном обороте. С 1697 года евреи имели на лондонской бирже свою группу “брокеров”, или маклеров (12 человек на 100 христиан). Развившаяся в то время биржевая спекуляция, несомненно, вносила деморализацию в торговую среду, но вместе с тем биржа регулировала товарообмен между всеми странами света как “расчетная палата” мировой торговли»[94].

Неудивительно, что в начале XVIII в. многие евреи оказались богатейшими людьми Великобритании: Мендес де Косто, Моисей Харт, Аарон Франкс, барон Дагиляр, Моисей Лопес Перейра, Моисей/Антон да Коста, занимавший в конце XVII в. пост главы Банка Англии; в это время около тысячи еврейских семей в Лондоне имели годовой доход 300 фунтов, около ста семей — 1 тыс. — 2 тыс. фунтов[95]. «В правление королевы Анны (1702–1714), — пишет В. Зомбарт, — английское еврейство достигает максимальной финансовой власти в стране»[96], адом Гидеонов (в лице Сэмпсона Гидеона) становился одним из крупнейших в ходе разворачивающегося противостояния с Францией; в 1745 г. Гидеон предоставил правительству кредит в 1,7 млн фунтов — гигантскую сумму; интересно, что одним из наиболее влиятельных финансистов Франции того же времени, кредитовавшим Людовика XIV, а затем Людовика XV, был тоже еврей — Сэмюэль Бернар.

В начале XVIII в. богатство британских банкиров вообще и еврейских в частности было обусловлено двумя государственно-финансовыми операциями, которые можно было провести только в рамках институциональной системы, созданной в ходе «Славной революции», обеспечившей контроль крупных землевладельцев и финансистов над королем. В 1694 г., как уже говорилось, был создан Центральный банк Англии, который резко усилил внешнеполитическую мощь страны.

В 1689 г. английская знать и финансовые воротилы подтолкнули Вильгельма III к войне против Франции (Девятилетняя война 1689–1697 гг.): «…послереволюционное конституциональное соглашение и систему протестантского престолонаследия следовало испытать в борьбе против Бурбонов, которые поддерживали реставрацию Стюартов. Способность Британии вести войну против абсолютистской Франции определялась поддержанным парламентом созданием нововременной финансовой системы, опирающейся на Национальный долг и Банк Англии. Войны теперь финансировались не из “частной” военной казны династического правителя, а надежной кредитной системой. Она была способна лучше обеспечивать сбор средств, поскольку государственные долги гарантировались парламентом»[97].

Одной из особенностей этой войны было то, что англичане в ней впервые опробовали схему, которая станет их фирменной, — коалиционный войны: воевать на континенте чужими руками, создавая коалиции. Одно дело биться с голландцами на море — это был важный опыт мировых морских войн[98], но сухопутные войны на море не выигрываются. Другое дело — крупное государство Франция. Против нее англичане организовали коалицию, в которую вошли Голландия, австрийские и испанские Габсбурги, Савойя[99]. Несмотря на поражение, в конце XVII в. Франция еще была не по зубам Англии — даже усиленной коалицией. А вот в отличие от Девятилетней войны, из войны с Францией за испанское наследство (1701–1713) Великобритания вышла великой морской державой, чей флот (124 корабля) был в два раза больше объединенного франко-испанского флота[100].

Девятилетняя война завершилась победой над Францией и Рисвикским миром, закрепившим результаты «Славной революции» в международном плане[101]. В целом масштаб войны и налогообложение, которого она требовала, завершила и сделала необратимыми результаты «Славной революции» внутри страны[102], для того ее и затевали. Кроме того, к выгоде и радости обеих Ост-Индских Компаний и англо-голландских банкиров война выкачала из Англии почти все серебро. Используя эту ситуацию, банкиры сначала убедили Вильгельма в 1694 г. согласиться на создание Центрального банка Англии (под контролем тех, кто ссудил правительство суммой в 1,2 млн фунтов стерлингов под 8 %[103]; эти люди получили право печатать деньги). Центральный банк создавался для финансирования войны с Францией — так же как Федеральная резервная система создавалась в 1913 г. для финансирования мировой войны. В 1696 г. банкиры продавили решение о перечеканке монеты (главный пропагандист — верный слуга властных олигархов и Сити философ Локк).

Перечеканка монеты сопровождалась дефляцией в пользу богатых. Кроме того, как только были выпущены новые серебряные монеты, Английский монетный двор под руководством Ньютона завысил стоимость золотой монеты по отношению к Франции и Голландии, результатом чего стали отток серебра и сверхпредложение золота. Это создало условия для перехода Англии к золотому стандарту, т. е. к повторению того, что проделала Венеция в XIII–XIV вв., тоже завысив тогда стоимость золотого дуката. В немалой степени англичанам помогло и то, что с 1690 г. в Бразилии, де-юре колонии Португалии, которая в свою очередь была де-факто колонией Англии, начали добывать огромное количество золота. По англо-португальскому Метуэнскому договору оно прямым ходом пошло в Англию. В самой Англии это привело к изъятию в 1696 г. из обращения серебряной монеты на 2,7 млн фунтов — это на треть больше, чем весь долг короны в конце правления Якова II. В то же время банкиры получили подарок — в результате махинаций они подняли государственный долг до 20 млн фунтов; Х.Г. Лаури называет это окончательной победой «венецианской партии» в Англии[104].

Вильгельм Оранский этого, правда, не увидел: в 1702 г. его лошадь на полном скаку споткнулась о кротовину, король упал и разбился насмерть. Ненавидевшие его якобиты в благодарность стали называть «хозяина» кротовой норы «маленьким джентльменом в черном бархате». Все это, однако, уже не имело значения: дело венецианцев и того исторического субъекта, катализатором сборки которого они были, восторжествовало, первоначальное накопление капитала, стартовавшее в Испании ограблением Америки, «заземлилось» в Англии, дав старт там широкомасштабному капиталистическому накоплению.

«Различные моменты первоначального накопления, — писал Маркс в «Капитале» (раздел «Генезис промышленного капитала»), — распределяются исторически более или менее последовательно между различными странами, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией»[105]. При этом Маркс отмечал решающее воздействие на Англию Голландии, положение которой было результатом прямого и косвенного выкачивания богатств из Испании и венецианцами и генуэзцами и перевода в Голландию. «Физические деньги», получаемые Испанией из Нового Света, венециано-генуэзцы переводили в сферу обращения и «заземляли» в Голландии: «Там, где деньги появляются не из обращения, а их находят в их телесном образе, как это было в Испании, там нация беднеет, в то время как те нации, которые вынуждены работать для того, чтобы выкачивать деньги у испанцев, развивают источники богатства и действительно обогащаются»[106].

Не знаю, насколько здесь уместно слово «вынуждены», скорее это неудачный перевод, — кто же это вынуждал венецианцев и генуэзцев грабить Испанию? Но в данном случае важно другое: фиксация Марксом изъятия неким субъектом богатства из Испании и перевода его в Голландию, а ранее — фиксация цепи первоначального накопления капитала, представленного пятью странами-звеньями. К концу XVI в. испанцы наконец поняли, что доступ, который имеют голландцы к испанскому золоту и серебру и португальским специям, позволяет им контролировать распределение колониальных товаров в северной части Европы, стимулируя рост богатства голландских городов — в ущерб иберийской зоне. Правление Филиппа III началось (1598 г.) с установления в Испании и Португалии эмбарго для голландских кораблей, товаров и купцов. Однако эта попытка оказалась контрпродуктивной — чтобы восстановить прибыль, купцы из Голландии и Зеландии стали развивать торговлю с «Индиями», и это еще более усилило Нидерланды[107] — испанские меры явно запоздали.

С точки зрения данной работы исключительно важен тот субъект, который связывал в пространстве и времени звенья первоначального накопления своей активностью, выступая, благодаря контролю над деньгами и информацией, оператором этого процесса. Этим субъектом были североитальянцы, главным образом венецианцы. Именно их злая воля подгоняла процесс первоначального накопления, который в Англии XVIII в. превратили в полноценное и широкомасштабное капиталистическое накопление. Сам этот субъект, который, по-видимому, совершенно не интересовал Маркса, в процессе международного первоначального накопления капитала менялся — mutabor! утрачивая постепенно национальные черты и превращаясь в наднациональный североатлантический. Причем сам этот процесс превращения, по крайней мере, его политические аспекты, имевшие не меньшее значение, чем экономические и игравшие не меньшую роль, чем последние, был теснейшим образом связан с развитием тайных (закрытых) обществ, КС, которые хотя и заявили о себе в XVIII в., сформировались в XVII в., и формирование это опять же связано со Стюартами, с католическо-протестантской борьбой за английский трон. В 1603 г. несколько влиятельных семей, включая Сесилов (Бергли), исходя из конъюнктурных интересов, совместно со своими генуэзско-венецианскими союзниками посадили на английский трон Стюарта — Якова I. В правление его сына Карла I на английской сцене появляются розенкрейцеры, корни которых уходят в XV в. Активную роль в этом играл иезуит и одновременно крупнейший научный авторитет эпохи Роберт Флад (Robertus de Fluctibus), т. е. роль иезуитов в развитии розенкрейцерства как восточного герметического культа несомненна (как позднее, в конце XVIII в. — в развитии иллюминатства).

Во второй половине XVII в. на основе розенкрейцерства и наследия тамплиеров, бежавших в начале XIV в. Шотландию, начинает развиваться Шотландский обряд (rite), который в XVIII в. «отольется» в масонство Шотландского обряда. Шотландский обряд начал формироваться, по крайней мере организационно, во время пребывания Стюартов в изгнании во Франции как масонская сеть, главной задачей которой было обеспечить возвращение династии на трон. После того, как это произошло, сеть легализовалась в качестве Лондонского королевского общества под руководством криптоиезуита и «дедушки» политэкономии (под названием «политическая арифметика») У. Петти и при активном участии Ньютона, Бойля, Локка, Гука и др.[108] Однако, как показывают бумаги Ньютона, который, кстати, как и Локк, служил в Ост-Индской Компании, научное общество было ширмой, скрывавшей тайную сеть, требовавшую идейного оформления.

Обеспечить это последнее У. Петти отрядил Элиаса Эшмола, который объединил в одно целое культы тамплиеров и розенкрейцерство во фладовском варианте. В результате оформилось масонство Шотландского обряда, отличающееся от свободного масонства (фримасонства), главной структурой которого во Франции в XVIII в. стала ложа Великий Восток; к последней принадлежали, в частности, Лафайет и Бенджамин Франклин. Масонство Шотландского обряда «генетически», исходно было связано, с одной стороны, с иезуитами (и Стюартами и их потомками, а следовательно с Шотландией, с Эдинбургом), с другой — семействами банкиров Женевы, Лозанны и Берна, несмотря на то, что последние были в основном протестантами: совместным стратегическим и тактическим политическим, экономическим и геоисторическим проектам это вполне реальное противоречие не мешало.

Тайные масонские общества XVII в., которые официализируют себя в XVIII в., были тесно связаны с различными силами — английской знатью, Сити, венецианцами, еврейскими финансово-религиозными кругами — и активно участвовали в политике, в основном тайной, т. е. в заговорах своего времени. При этом они активно использовали имеющийся «еврейский след», пытаясь представить происходящие изменения как результат «еврейского заговора» и стремясь таким образом спрятать себя и свою деятельность за ширмой «еврейского заговора». Никто не станет отрицать, например, роль еврейского капитала и раввината ни в Венеции (в 1638 г. венецианский раввин Симоне Луццато даже выпустил «Очерк о евреях Венеции», где подробно описал те позиции, которые исторически завоевали евреи в этом городе[109]), ни в так называемой «буржуазной революции» в Англии. Однако помимо евреев, поддерживавших Кромвеля в Англии и одновременно Фронду во Франции, Кромвеля поддерживали и Сити, и часть английской знати, и венецианцы, и голландцы.

Можно сказать, что «еврейский заговор» оказывается удобным и для самих КС, которые, во-первых, прикрывают им свою деятельность, тем более что еврейский след (финансовый капитал и т. д.) есть; во-вторых, сознательно делают это, чтобы легко обвинить идущих по следу в антисемитизме и таким образом обрубить концы и спрятать их в воду, и для тех, кто отказывается по тем или иным причинам признавать существование КС и их историческую роль: обвиняя любого аналитика тайной политики и связанной с ней каузальности в «поисках жидомасонского заговора» такие «деятели» блокируют и анализ реальной истории, и роль в ней еврейского капитала и еврейских организаций, жульнически сводя вопросы власти и экономики к национальному вопросу. Им бы почитать Маркса, писавшего о том, что еврейский вопрос — не национальный и даже не религиозный, а остросоциальный. Повторю: это не значит, что «еврейского заговора» («еврейских заговоров») в вековой борьбе за власть, информацию и ресурсы не было — был (были). Как были венецианский, английский, немецкий, американский и т. п. заговоры (русского, по-видимому, не было — к сожалению). Но этот заговор (заговоры) всегда был частью более крупного (крупных), ячейкой более широкой сети. Даже создание Израиля — это далеко не только «еврейский заговор», это намного более крупная игра с участием США, Германии, Великобритании и СССР, как и неолиберальная контрреволюция 1980–2010 гг., Тридцатилетняя война — финансово-экономическая — банкиров против мира.

Другое дело, что «еврейский заговор» выталкивают (кстати, активны в этом представители масонства Шотландского обряда и те, кто «поет» с их голоса) на первый план как главный, а то и просто единственный и всеохватывающий, как ложный след. Делается это, повторю, с умыслом: чтобы, вызвав реакцию на антисемитизм, скомпрометировать и заблокировать изучение и этого узкого заговора самого по себе, и того более крупного, элементом которого он является, т. е. перенаправить ход работы в тупик, где ожидает обвинение в антисемитизме. Жизнь, а также природа заговора (жизнь-как-заговор и заговор-как-жизнь) слишком сложны и многоуровневы, чтобы быть представлены одним единственным заговором, тем более национальным/этнорелигиозным. Мир заговоров (и жизнь) — это tangled hierarchy, лучше всего иллюстрируемая картиной М. Эшера «Относительность». Это не значит, что отдельными заговорами надо пренебрегать — пренебрегать ничем не надо: в нашей работе, в следствии по особо важным историческим делам, мелочей нет.

Итак, на рубеже XVII–XVIII вв. в Англии формируется социальный блок, комбинирующий политическую, торговую (в мировом масштабе), финансовую (ростовщическую) и научно-идеологическую деятельность. Это было не характерно для предшествующей европейской традиции, где экономические, политические и духовные функции были разведены институционально, социально и зафиксированы в качестве таковых (а ростовщичество так просто, мягко говоря, не поощрялось и презиралось). Однако указанная комбинация была типична для древнего Востока; идя от Вавилона через финикийцев и Карфаген, она «заземлилась» в Венеции, а уже оттуда попала в Англию, став фактором переформатирования этой страны и сборки нового исторического субъекта, вставшего в конечном счете над реальной экономикой и над национальными сообществами, и неудивительно, что этот субъект начал создавать свои КС, первыми из которых были масонские, и свою систему — капитализм.

XVI–XVII вв. — период генезиса новой социальной системы на Дальнем Западе, на западной (североатлантической) окраине Евразии. Возникнув по законам длинных циклов Евразии, эта система и создавший ее субъект вступили в противоречие с Евразией и начала подминать под себя, ломать ее циклы. Произошел перелом в развитии больших циклов Евразии: Северная Атлантика выломилась из них и начала не только развиваться по своей логике, но и навязывать ее всему миру. Главным персонификатором североатлантического развития с XIX в. стали англосаксы, евразийского — русские. На больших циклах Евразии и североатлантическо-евразийской схизме, сыгравшей намного большую роль в истории, чем откол Рима от Константинополя, имеет смысл остановиться подробнее.