Глава 8 Российский флот и Афганский кризис. Вопрос о протекторате над Кореей

Глава 8

Российский флот и Афганский кризис. Вопрос о протекторате над Кореей

Дневники И.А. Шестакова за 1883–1884 годы сохранили записи о подготовке задуманных им реформ, осмотре заводов и верфей, портов и воинских частей, о заседаниях Государственного Совета и множестве других вопросов, часто не имевших отношения ни к стратегии, ни к внешней политике. Лишь изредка они напоминали адмиралу о себе. В начале 1883 года он одобрил подписанный дипломатическими представителями России, Англии, Франции и Германии в Пекине протокол об упорядочении существовавшей с 1870 года станционерной службы в Тяньцзине, предусматривавший пребывание там с декабря по март двух посылаемых державами по очереди канонерских лодок. Правда, это соглашение так и не вступило в силу[490].

Во время всеподданнейшего доклада 21 февраля И.А. Шестаков говорил с Александром III о возможности покупки острова Кабрера, из числа Балеарских, а 5 ноября — о необходимости решения проблемы черноморских проливов[491].

Определенных указаний на его стремление по-новому истолковать задачи, поставленные перед флотом Особым совещанием 21 августа 1881 года документы этого периода не содержат. Однако на Дальнем Востоке и в Средней Азии уже назревали события, заставившие внести существенные коррективы в российскую морскую политику.

Продолжавшаяся несколько десятилетий борьба России с Англией за среднеазиатские рынки и стратегические позиции сосредоточилась в середине 1880-х годов на попытках решить судьбу Мервского и Пендинского оазисов, через которые пролегали самые удобные пути из Средней Азии в Индию. Англичане стремились поставить эти, населенные туркменами территории под свой контроль или передать Афганистану, где с их помощью утвердился эмир Абдуррахман-хан. Российское правительство также прилагало усилия к присоединению Мервского оазиса, согласно решениям Особых совещаний 1882–1883 годов, в которых принимали участие Н.К. Гирс, Н.Н. Обручев, посланник в Персии, а затем директор Азиатского департамента Министерства иностранных дед И.А. Зиновьев, И.А. Шестаков, генерал-губернаторы Степного края и Туркестана, генерал-лейтенанты Г.А. Колпаковский и М.Г. Черняев, генерал-майор А.Н. Куропаткин[492].

А.Н. Куропаткин

Но средства достижения цели избраны были мирные — торговля и поддержка авторитетных сторонников присоединения к России в среде племенной знати, тогда как администрация Британской Индии настойчиво подталкивала Абдуррахман-хана к оккупации оазисов, позволявшей ему заявить свои права на них при предстоявшем определении северных границ Афганистана. Более того, начальник штаба англо-индийской армии, Ч. Мак-Грегор даже разработал план создания антироссийской коалиции из Австро-Венгрии, Германии, Турции, Персии и Китая, способной не только вытеснить Российскую империю из Средней Азии, но и расчленить ее[493].

Эмир, власть которого оспаривалась сепаратистски настроенной племенной знатью, нуждался в английской помощи и в то же время опасался серьезно конфликтовать с Россией, поэтому старался лавировать и, оккупировав часть Западного Памира, не решился на движение к Мерву. Тем временем, в январе 1884 года мервские туркмены приняли присягу на верность Александру III, и в марте на территории оазиса появились российские войска. Обеспокоенные англичане вынудили Абдуррахман-хана в июне занять расположенный южнее Пендинский оазис, что вызвало в Петербурге отрицательную реакцию. Некоторые сановники, раздраженные предшествовавшими попытками британской дипломатии вмешаться в российско-иранское разграничение, жаждали радикальных мер. По свидетельству И.А. Шестакова, в начале января, на заседании Кавказского комитета «прочли две записки: Барятинского и Ливена. Оба говорят, что первое движение англичан к Каспийскому морю должно вести к войне с нашей стороны»[494].

Судя по всему, Александр III сочувствовал таким мыслям и не исключал военного пути разрешения противоречий. Не столько под влиянием «начинавшегося болгарского брожения», как писал позднее Н.Н. Обручев, сколько ввиду все рельефнее выступавшей проблемы афганского разграничения он 5 мая 1884 года наложил на отчет Военного министерства о подготовке Босфорской операции резолюцию: «Весьма желательно и необходимо, чтобы мы в скором времени были совершенно готовы к этой внезапной перевозке войск»[495].

Видимо, стремясь к большей простоте и определенности, царь в начале года пренебрег советом Н.К. Гирса во избежание обострения отношений с Англией не объявлять о присяге мервцев и повелел напечатать соответствующую заметку в «Правительственном Вестнике», заодно спутав и расчеты управляющего Морским министерством, собиравшегося заказать английской фирме «Нэпир энд сонс» машину для броненосца «Чесма», а также заняться сокращением Каспийской флотилии[496].

17/29 февраля 1884 года, на следующий день после того, как российский посол в Лондоне, барон А.П. Моренгейм, сообщил британскому министру иностранных дел, лорду Д. Гренвиллу о присоединении Мерва, глава Форин оффис телеграфировал послу в Петербурге, Э. Торнтону поручение выяснить каково отношение российского правительства к возобновлению переговоров об афганском разграничении. 29 февраля Э. Торнтон передал Н.К. Гирсу ноту по этому вопросу[497].

В результате последовавшего уточнения позиций обе стороны в мае согласились сформировать делимитационную комиссию, а 11/23 июня англичане предложили приступить к определению границы 1 октября, начиная от Серахса, расположенного ближе к Ирану и Пендинскому оазису. Спустя неделю Н.К. Гирс согласился с датой, но отклонил исходный пункт, предложив в свою очередь Ходжа-Салех, замыкавший пограничную черту на востоке, что позволяло выиграть время для выяснения пендинского вопроса. Понимая это, кабинет У. Гладстона настаивал на своем, и в конце июля Н.К. Гирс уступил, правда, высказав при этом пожелание включить Пенде в состав российских владений[498].

***

К тому времени международная обстановка серьезно осложнилась первыми, начавшимися еще до официального объявления войны столкновениями китайских войск с французскими в Тонкине (северной части современного Вьетнама), претензии на владение которым Париж заявил после смерти аннамского императора. Французы сосредоточили в водах Тонкинского залива сильную эскадру вице-адмирала А. Курбэ из 23 вымпелов, включая четыре броненосных крейсера, и создали Тонкинский отряд канонерских лодок из 33 вымпелов, а также приступили к устройству угольных складов на пути из Европы в Тихий океан, чтобы не зависеть от англичан[499].

Близившаяся война угрожала британской торговле и, конечно, беспокоила Лондон. Надо полагать, что наряду с англо-французскими трениями в Египте и российско-английскими в Средней Азии, это обстоятельство послужило толчком к начавшейся в сентябре 1884 года на Британских островах газетной кампании в пользу усиления флота, спровоцированной опубликованными в «Пэлл Мэлл Газетт» критическими статьями У.Т. Стида «Правда о военно-морском флоте»[500].

Включившийся в нее бывший главный конструктор, Э. Рид, сравнив английский флот с французским, нашел его недостаточно сильным и предложил принять новую судостроительную программу. Представленная в ноябре парламенту первым лордом Адмиралтейства Нортбруком программа включала четыре броненосца, пять броненосных крейсеров, 10 минных крейсеров (типа «Скаут») и 30 миноносцев. В свою очередь она послужила одной из причин изменения И.А. Шестаковым отечественной программы 1882 года.

Впрочем, вплоть до конца августа, несмотря на франко-китайские разногласия по тонкинскому вопросу, ничего затрагивающего интересы России на Дальнем Востоке не происходило. Более того, пользуясь озабоченностью Пекина событиями на Формозе (Тайване) и у южных границ государства, Петербург без каких-либо помех вступил в переговоры с Кореей, вассальную зависимость которой от Китая официально признал ее король (ван) Коджон. 4 мая 1884 года, по переданной через Влангали просьбе К.И. Вебера, И.А. Шестаков предписал Н.В.Копытову лично доставить российскую делегацию из Нагасаки в Чемульпо на фрегате «Минин», сопровождаемом для представительности еще двумя кораблями, а также осмотреть попутно берега и открытые порты Кореи[501].

Позднее, когда планы изменились, К.И. Вебер отправился в Чемульпо на корвете «Скобелев», командир которого, В.В. Благодарев, с караулом сопровождал дипломата в Сеул и присутствовал при подписании 25 июня/7 июля российско-корейского договора[502].

Согласно 8-й статье этого соглашения военные корабли каждой стороны получали право «посещать все порта другой», пользуясь «всеми облегчениями для закупки разных припасов или для всякого рода исправлений». Их команды мог ли беспрепятственно съезжать на берег, а также беспошлинно выгружать и хранить в открытых портах разные запасы. Корейское правительство обязывалось «оказывать всевозможное содействие русским военным судам, занимающимся съемочными и промерными работами»[503].

С тех пор появление кораблей Тихоокеанской эскадры в любой корейской гавани, а не только в открытых для торговли Чемульпо, Гензане и Фузане, становилось столь же законным, как и появление англичан, добившихся такого права в 1883 году. Спустя два месяца открывшейся возможностью воспользовался А.Е. Кроун, 24–25 августа побывавший с «Мининым» в порте Гамильтон, где офицеры фрегата произвели промеры и пополнили описание берегов, а затем у острова Квельпарт (Чеджудо), «где наши суда могут в военное время отстаиваться и подстерегать неприятеля», как доносил адмирал 10 сентября[504].

Скорее всего, к посещению Гамильтона А.Е. Кроуна подтолкнула состоявшаяся в начале августа, когда «Минин» стоял в Чифу, беседа с советником корейского вана, немцем П.Г. Маллендорфом, сообщившим адмиралу о предложенном Англией «за уступку порта Гамильтон» протекторате, вместо которого П.Г. Маллендорф хотел установить совместное покровительство Англии, России и Японии[505].

Посланная А.Е. Кроуном из Владивостока 8 сентября шифрованная телеграмма об этом предложении вызвала переписку между министерствами Иностранных дел и Морским, в результате которой было решено, ввиду отсутствия постоянного представительства в Корее, отправить туда на военном судне секретаря российского посольства в Токио, А.Н. Шпейера, чтобы «преподать советы» Коджону. Смысл их Н.К. Гирс разъяснил Н.М.Чихачеву, временно заместившему управляющего, письмом от 19 сентября 1884 года, в котором отмечал недостаточное знакомство правительства и с Кореей, и с П.Г. Маллендорфом, препятствовавшее доверительным объяснениям по щекотливому вопросу. Глава Министерства иностранных дел считал, что ближайшая задача «заключается в том, чтобы удержать Корею от вступления по отношению к иностранным державам в обязательства, в силу коих нарушилось бы обеспеченное ныне за нею международное положение». Иначе говоря, Россия надеялась предотвратить появление в соседней стране иностранных войск или, говоря современным языком, военных баз. Н.К. Гирс просил также, чтобы «со стороны начальника наших морских сил в Тихом океане приняты были меры к наблюдению за иностранными военными судами, плавающими в корейских водах»[506].

Такая просьба подразумевала частое посещение российскими кораблями портов Кореи. 2 октября Н.М. Чихачев ответил, что Министерство иностранных дел может рассчитывать на полное содействие эскадры, а на следующий день телеграфировал А.Е. Кроуну, чтобы он выделил судно в распоряжение посланника в Токио А.П. Давыдова для командировки А.Н. Шпейера. Однако прежде чем последний собрался в дорогу, Корея была потрясена очередной попыткой государственного переворота, предпринятой прояпонски настроенными реформаторами во главе с Ким Оккюном и Пак Енхе. Заговорщики напали на дворец, арестовали Коджона с супругой и убили нескольких сановников, принадлежавших к правящему клану Мин, ориентировавшемуся на Китай. В события вмешалась охрана японского представительства в Сеуле, против которой выступил китайский отряд, вскоре одолевший заговорщиков.

Едва обстановка прояснилась, П.Г. Маллендорф обратился через консула в Нагасаки к российскому правительству с просьбой направить в Чемульпо военные суда, а в Сеул — отряд матросов для защиты вана, «и чтобы вместе с тем Корея принята была под протекторат России». Н.К. Гирс сообщил об этом И.А. Шестакову 5 декабря, разъяснив, что считает такие меры «слишком серьезными, способными вовлечь нас в нежелательные осложнения» и находит достаточным «непосредственно наблюдать за ходом событий», послав в Корею военное судно с А.Н. Шпейером, с чем согласился и Александр III[507].

Истолковав это высказывание по-своему, управляющий Морским министерством 7 декабря телеграфировал А.Е. Кроуну в Йокогаму, чтобы он вышел лично на «Минине» с двумя кораблями, однако, в тот же день, выслушав доклад директора Азиатского департамента, приказание отменил. В итоге 9 декабря в Чемульпо отправился клипер «Разбойник» с А.Н. Шпейером на борту.

К тому времени напряженность в отношениях Китая и Японии вновь возросла. 16/28 декабря А.П. Давыдов телеграфировал из Токио о возможной оккупации японцами корейских портов, и Н.К. Гирс тут же попросил И.А. Шестакова сообщить, какими средствами располагает Россия в водах Тихого океана, чтобы, придерживаясь строгого нейтралитета, тем не менее быть в состоянии «прикрывать хотя бы ту часть корейского прибрежья, захвата которой было бы особенно нежелательно допускать»[508]. В ответ управляющий, по докладу Н.М. Чихачева, перечислил находившиеся в заграничном плавании корабли: три фрегата и шесть клиперов, а также транспорты Добровольного флота и корабли Сибирской флотилии.

Правда, вопреки мнению Б.Б. Пак, соответствующее письмо, подписанное И.А. Шестаковым 17 декабря, отнюдь не означало готовности правительства «к проведению весьма внушительной военно-морской демонстрации»[509]. Это становится очевидным из письма Н.К. Гирса от 19 декабря, с предложением отправить в корейские воды помимо «Разбойника» всего одно дополнительное судно, и реакции на него И.А. Шестакова, заметившего, что «нам ни в каком случае не следует выходить из наблюдательной роли, пока не грозит опасность целости Кореи; но даже и в этом случае меры, которые нам предстоять будет принять в видах ограничения постороннего вмешательства, должны обусловливаться необходимостью избегать столкновений, как с Япониею, так и с Китаем»[510].

Полуброненосный фрегат «Минин»

Клипер «Разбойник»

На основании резолюции управляющего, ГМШ 20 декабря телеграфировал А.Е. Кроуну приказание идти в Чемульпо на клипере «Опричник» для наблюдения за событиями. Однако адмирал выполнить его не сумел. Ему помешала принятая в конце месяца депеша А.П. Давыдова, считавшего, что прежде всего следует дождаться возвращения из Кореи А.Н. Шпейера[511].

А в начале января 1885 года он получил предписание послать названный корабль в Шанхай, для защиты французских подданных, интересы которых в Китае, после разрыва между Пекином и Парижем, представляли российские дипломаты. Отправив клипер по назначению, А.Е. Кроун 20 января вышел вслед за ним из Иокогамы на «Разбойнике».

Обстановка в Шанхае была тревожной: местные власти опасались беспорядков, тем более возможных, что над французским кварталом продолжали развеваться национальные флаги, а консул Планси сохранял судебно-полицейскую власть над китайским населением. Российский посланник в Пекине, С.И. Попов, указал на неуместность такого положения, а консул Ю. Рединг при поддержке А.Е. Кроуна договорился с французами о замене их флага российским и формальной передаче ему юрисдикции Планси. Чтобы не подавать повода к слухам о каком-либо давлении с его стороны, адмирал, еще до смены флагов, 3 февраля ушел на «Опричнике» в Сингапур, встречать фрегат «Владимир Мономах», а в Шанхае некоторое время оставался «Разбойник»[512].

Надо сказать, что «Владимир Мономах», шедший на смену «Минину», направлявшиеся в Тихий океан клиперы «Джигит», «Крейсер», и корабли Средиземноморского отряда летом — осенью 1884 года впервые получили комплекты из пяти секретных карт с объяснительной запиской, изготовленные Гидрографическим департаментом в 20 экземплярах, по образцу составленных Л.П. Семечкиным в 1878 году на случай разрыва с Англией. До 1884 года они выдавались только на фрегат «Светлана», клиперы «Пластун», «Вестник» и «Забияка». 12 июля ГМШ затребовал, а спустя четыре дня получил от гидрографов 16 таких комплектов и набор исходных карт, расчерченных под руководством самого Л.П. Семечкина. Тогда же канцелярия министерства подготовила шифры для «судов заграничного плавания»[513].

Клипер «Крейсер»

Не исключено, что эти меры, принятые вскоре после оккупации афганцами Пендинского оазиса, подразумевали возможность крейсерской демонстрации или даже войны с англичанами.

Заметим, что летом 1884 года у контр-адмирала Н.И. Казнакова, сменившего П.А. Чебышева на посту начальника Отряда судов в Средиземном море, по подсказке военного агента в Афинах, полковника А.П. Протопопова, зародилась идея устроить вблизи от входа в Дарданеллы убежище для миноносцев, способных задержать английскую эскадру, а также нарушить морские коммуникации турок. С этой целью адмирал осмотрел заброшенный порт Эски-Стамбул на острове Тенедос. Сопровождавшие его офицеры, в числе которых был лейтенант А.М. Доможиров, сняли план местности[514].

Однако управляющий министерством не придал значения этой идее, высказанной Н.И. Казнаковым в рапорте генерал-адмиралу от 10/22 июня 1884 года. Причин тому было несколько: скептическая оценка И.А. Шестаковым значения отряда, отсутствие в Средиземном море собственного опорного пункта с мастерскими, необходимыми для ремонта капризных механизмов миноносцев, и дороговизна заграничного плавания. Наставляя Н.И. Казнакова предписанием от 20 августа 1884 года, И.А. Шестаков объяснял: «Не имея в этом море прямых интересов, мы смотрим на эскадру Средиземного моря как на готовую силу, способную во всякое время идти куда понадобится» и приказывал впредь держать один из кораблей в районе Красного моря и северной части Индийского океана, включая «южный берег Аравии, Персидский залив, северо-западный берег Ост-Индии до Бомбея и северо-восточные берега Африки с островом Сокотрою» или же в северной части Атлантического океана, «включая острова Азорские, Мадеру Канарские и Зеленого Мыса, с прилегающим к ним западным берегом Африки, а также Наветренные Вест-Индские острова», уточняя: «Оба очерченных районе указаны как ближайшие местности для высылки в крейсерство из Средиземного моря»[515].

Первым должен был отправиться в Атлантику клипер «Стрелок», а зимой через Суэц в Индийский океан предстояло идти «Пластуну». Командирам кораблей следовало руководствоваться секретными картами 1878 года, проверяя и пополняя их.

Впрочем, судя по всему, этим плаваниям придавалось значение ознакомительных. Предписание не ориентировало командующего отрядом на сколько-нибудь определенный срок начала операций, ограничиваясь стандартным требованием быть «в полной готовности к немедленным действиям». Очевидно, российское правительство выжидало, какой оборот примут события в Средней Азии в связи с его попытками отсрочить афганское разграничение, объявив о болезни делегированного в состав делимитационной комиссии генерал-майора А.С. Зеленого. Кроме того, 9 октября 1884 года Министерство иностранных дел передало в Лондон меморандум с предложением заранее определить пределы подлежащей обследованию зоны. Такое условие совершенно не устраивало англичан, стремившихся отодвинуть границу Афганистана как можно севернее и утверждавших поэтому, что решение данного вопроса целесообразнее предоставить самой комиссии. Причем параллельно дипломатическим маневрам Лондона калькуттские власти стали стягивать свои войска к северо-западным рубежам Индии.

19 октября в Петербурге состоялось Особое совещание, постановившее усилить войска в Мерве, Серахсе и Иолотани, чтобы воспрепятствовать движению афганцев или англичан из Пенде по направлению к этим пунктам. При необходимости намечалось выставлять передовые посты у Зульфагар-Дербенда и Таш-Кепри, считавшихся северным пределом зоны разграничения. Соответствующее распоряжение было сделано через главноначальствующего на Кавказе, генерала князя А.М. Дондукова-Корсакова его подчиненному, начальнику Закаспийской области, генерал-лейтенанту А.В. Комарову[516]. Однако оно запоздало. К тому времени глава английской делегации в делимитационной комиссии, генерал П. Ламсден успел убедить афганцев выдвинуть отряд из Пенде к Сары-Язы, о чем он 29 октября донес Гренвиллу из Тегерана.

Добравшись к середине ноября до Пенде, П. Ламсден стал энергично добиваться присоединения захваченной территории к Афганистану. Российское же правительство, несмотря на предложение А.М. Дондукова-Корсакова провести границу южнее оазиса, в принципе готово было от него отказаться, по завершении оросительных работ в низовьях реки Мургаб и эвакуации населявших Пенде туркмен-сарыков, удержав лишь стратегически важное урочище Таш-Кепри, представлявшее собой каменный мост через реку Кушку у места ее впадения в Мургаб — практически единственный путь в Афганистан из Закаспийского края. Но на первых порах, в соответствии с постановлением очередного Особого совещания, состоявшегося 24 декабря, решено было занять войсками важнейшие пункты пограничной черты[517].

Исполняя это решение, в начале января 1885 года А.В. Комаров приказал подполковнику М. Алиханову продвинуться с казаками и туркменской милицией вплоть до Таш-Кепри и определить места расположения афганских отрядов.

Видимо, к тому времени в Петербурге стало известно как о распоряжениях П. Ламсдена, так и о военных приготовлениях в Индии. Во всяком случае, 2 и 22 января П.С. Ванновский представил Александру III всеподданнейшие доклады о мерах по усилению войск в Закаспийской области с семи батальонов и 14 сотен до 12? батальонов, 20 сотен и 24 орудий, а также о мероприятиях по мобилизации войск во всех военных округах[518].

26 января А.М. Дондуков-Корсаков сообщил А.В. Комарову, что в Кавказском округе началась организация на случай серьезных осложнений резерва, первые эшелоны которого могли быть снаряжены к середине февраля, и предписал по возможности избегать столкновений с афганцами[519]. А 8 февраля отряд М. Алиханова, вытеснив афганские разъезды, подошел к Таш-Кепри и выставил пост на холме Кзыл-Тепе[520].

19 февраля в Красноводск был отправлен первый горнострелковый батальон с четырьмя орудиями, и еще три батальона готовились к отправке 15 марта, что позволяло сосредоточить в спорном районе превосходящие силы.

20 февраля Торнтон передал Н.К. Гирсу меморандум, в котором предлагалось взаимно воздерживаться от каких-либо передвижений войск до заключения соглашения о разграничении. Британское правительство просило снабдить российских офицеров соответствующими инструкциями и предупредило, что любое движение к югу будет считать недружественным актом. 22 февраля/6 марта И.А. Шестаков записал в дневник, что «англичане требуют от нас уступки по афганской границе. Газеты возбуждены, и Англия мирится с Германией. Бисмарк послал туда сына своего Герберта», а через два дня отметил: «Неправ и Государь, рассчитывая, наверное, что англичане не пойдут в войну, и думаю, что нашим движением мы им угождаем, ибо даем повод отозвать войска из Суакима, куда их, конечно, посылать не следовало. Англичане травят на нас афганцев… Впрочем, по нашим собственным картам мы забрались в чужие земли. Эти земли вовсе не принадлежат афганцам, а мы же их показывали на картах афганскими»[521].

Управляющим владела досада, прорвавшаяся 26 февраля: «Гирс не знал как отделаться от нас с Ванновским. Задрожал и заморгал — очень натянуто с англичанами. Государь вчера еще говорил, что нужно быть готовыми, а как и что готовить? Война разрушит все мои начинания»[522].

Вероятное столкновение рисовалось ему черными красками, и 1/13 марта адмирал написал А.Е. Влангали, что вынужден будет говорить с царем о внешней политике, «имея в море суда, которые могут очутиться в английских портах во время разрыва». На следующий день в дневнике появилась запись: «Вследствие моего вчерашнего письма к Влангали, утром пришел Гирс, дрожащий и прикланивающийся. На его предложение оставить Пенжде спорным и не занимать его с обеих сторон отвечают молчанием. Дондуков, напротив, рвется занять его, и ему телеграфировали, чтобы не занимать, а если сарыки выгонят афганцев и нам предложат, то занять. Lurnsden телеграфирует, будто неуверен в афганцах, хочет чтобы ему обеспечили возвращение каким бы то ни было образом и способом. Нам войны тоже не нужно. На совещании у военного министра я дал понять, что англичане нам построит всякую пакость — отдадут ненужный им Кипр султану и даже прикинутся его вассалами в Египте, лишь бы поставить Турцию против нас… Бунге пишет, что теряет миллионы только на слухах о войне, а если бы давал более денег на силы, то эти слухи и не возникли бы, ибо знали бы все, что нас угрозами не испугают»[523].

Понимая, насколько мало Россия подготовлена к войне, И.А. Шестаков, из-за разобщенности министров посвященный не во все тайны внешней политики и не знавший об австро-русско-германском договоре 1881 года, ошибался в оценке угрозы со стороны Англии. Вероятность ее сближения с Турцией, не желавшей отказываться от Египта, была невелика, и еще более уменьшалась прорусской позицией стран Тройственного союза. К тому же, у Лондона существовали проблемы в связи с франко-китайской войной, действиями у берегов Камеруна, вблизи от британской Нигерии, германской эскадры контр-адмирала Э. Кнорра, усмирявшей восстание местных племен, а также собственной экспедицией в Бирму и освоением будущего Бечуаналенда. Но больше всего неприятностей доставляла кабинету У. Гладстона неудачная попытка подавить махдистское движение в Судане. Несмотря на плохое вооружение, войска приверженцев Мухаммеда Ахмеда сумели блокировать в Хартуме значительный англо-египетский отряд во главе с генералом Ч. Гордоном. В январе 1885 года город пал, Ч. Гордон погиб, а пробивавшемуся ему на выручку генералу Г. Уолсли пришлось отступить. Известия о гибели хартумского отряда, появившиеся в печати в начале февраля, вызвали резкую критику либерального кабинета. Начался правительственный кризис, вынуждавший премьера использовать любую возможность отвлечь внимание общества от суданских событий. Противостояние с Россией в Средней Азии давало ему прекрасный повод для этого. Вместе с тем, У. Гладстон старался не впадать в крайности и парировал выпады консервативной оппозиции против его внешней политики.

1/13 марта, отвечая на запрос депутата от консерваторов о возможной передаче спора о границах Афганистана в третейский суд, он заявил, что Англия и Россия уже достигли неофициального соглашения не продвигаться далее уже занятых пунктов. Чтобы избежать разоблачения главы кабинета, Гренвилл на следующий же день телеграфировал в Петербург, Торнтону, чтобы тот, ссылаясь на меморандум Н.К. Гирса от 24 февраля, содержавший предложение не занимать Пенде, договорился с российским министром считать состоявшийся обмен мнениями соглашением. 4/16 марта Торнтон побывал на Певческом мосту и получил заверение, что российские войска не тронутся с занимаемых ими позиций, если афганцы не будут наступать и не произойдет беспорядков в оазисе. Посол немедленно передал это обещание в Лондон, откуда о нем телеграфировали послу в Тегеране, Томсону, а он, в свою очередь, известил Ламсдена. Генерал же послал текст телеграммы находившемуся в Пенде капитану Йету. 10/22 марта Йет отправился в лагерь афганцев у Таш-Кепри, где стал убеждать командующего войсками эмира, Гаус-эд-Дина, что он может наступать до Кзыл-тепе, так как русские, якобы, обещали не трогаться с места[524].

Противостоявшее небольшому авангарду М. Алиханова афганское войско состояло из 1,5 тысяч пехотинцев и 2,5 тысяч конников и было вооружено устаревшими кремневыми ружьями и восемью разнокалиберными пушками. Национальная рознь между хазарейцами, джемшидами и представителями других племен делала его нестойким. 13 марта к Таш-Кепри подошел Мургабский отряд А.В. Комарова, ядро которого составлял Закаспийский батальон с артиллерийской батареей, и общая численность российских частей превысила 1600 человек. Вооружены они были преимущественно винтовками Горлова-Гуниуса (берданками)[525].

Стояла холодная весенняя погода с частыми дождями и даже снегом, на Мургабе и Кушке началось половодье. Афганцы, испытывавшие трудности с подвозом продовольствия, не были готовы к длительному противостоянию. Это понимали англичане, стремившиеся приблизить развязку. Вступив для отвода глаз в переговоры с А.В. Комаровым, они стали исподтишка провоцировать столкновение, поощряя афганцев к переходу на левый берег Кушки. Обстановка накалялась.

Однако в Петербурге, где известия получали с большим опозданием, всей остроты ситуации не сознавали. Правда, именно в эти дни, 17 марта Александр III утвердил совместный доклад П.С. Ванновского и И.А. Шестакова о необходимости создания постоянной Комиссии по обороне черноморских берегов, под председательством командующего войсками Одесского военного округа и с участием главного командира Черноморского флота, начальников штабов округа и флота, Директора РОПиТ и других лиц, для координации мер по подготовке Босфорской десантной экспедиции[526].

Но это было лишь начало достаточно продолжительной организационной работы, тогда как англичане уже приблизились к своей цели. 13/25 марта британское правительство отдало приказ о приведении в боевую готовность судов парового резерва[527].

Впрочем, морской агент в Лондоне, капитан 2 ранга В.М. Линден, донося об этом рапортом от 16/28 марта, подчеркнул, что ожидать скорого их вооружения трудно, поэтому при внезапном разрыве на Балтику вероятнее всего пошлют эскадру Английского канала, состоящую из шести столь же устаревших броненосцев. А 20 марта он выразил убеждение, что принимаемые меры «едва ли… могут считаться активными и угрожающими, а скорее должны быть отнесены к предуcмотрительности на случай усложнения политических отношений», так как до призыва морских резервистов корабли невозможно укомплектовать командами[528].

Судя по всему, отсутствие объединенного правительства не позволяло российской стороне проявить подобную предусмотрительность. Так, несмотря на тревожную обстановку Морское министерство должно было отозвать исчерпавший кредит на заграничное плавание фрегат «Минин» в Кронштадт, ослабляя отряд Тихого океана. Однако, едва корабль вышел из Иокогамы, как за ним увязался корвет «Чэмпион», а от Нагасаки конвоирами стали броненосец «Одэйшэс» и крейсер «Пегасус». Возвращавшийся из Сингапура на «Владимире Мономахе» A.Е. Кроун, пополнив запас угля в Маниле и выйдя в море 13 марта, вскоре встретил «Минин» и узнал от его командира о непрошенных провожатых. Не успел фрегат скрыться за горизонтом, как появились и сами англичане, но адмирал, так и не догадавшийся о сути происходящего, лишь обменялся с англичанами салютом и продолжил свой путь[529].

Опережающие действия британского Адмиралтейства заставляют считать, что Лондон знал о готовившемся Калькуттой выступлении против России, для которого к середине марта в Кветте и Пишине было сосредоточено более 50 тыс. человек под командованием генерала Стюарта, и допускал его, хотя едва ли был инициатором. Впрочем, попытка вице-короля Индии, лорда Б. Дафферина уговорить вызванного в Равалпинди Абдуррахман-хана пропустить англо-индийские войска в Герат не увенчалась успехом, видимо, из-за боязни последнего лишиться трона, в результате войны и неизбежных восстаний сепаратистов. Не исключено, правда, что она, была предпринята преимущественно ради того, чтобы припугнув эмира исключить возможность его соглашения с Россией[530].

Во всяком случае, англичане владели инициативой, а в Петербурге продолжали выжидать. И.А. Шестаков 17/29 марта, записал: «Вел переговоры с Ванновским. Он готовится к мобилизации, но не тратит еще ничего… Мы послали в Англию условие примирения. Если они согласятся, чтобы занимаемая нами линия была северным пределом нейтральной зоны, мы уступаем Пенжде (в сущности, по мнению военного министра, нам не нужный, как самый Герат) и тотчас посылаем на место комиссию обозначить границы». А на следующий день добавил, что «на сегодняшнем докладе еще не решен вопрос о мобилизации флота… Я сказал Государю (весьма спокойному и уверенному в мире и в искренних отношениях к нам Германии), что англичане одни нам не страшны, но что они непременно купят союзников, первую Турцию или Австрию, которая затеет восточный вопрос. Между тем, у нас перлюструют, что английское правительство велело своей эскадре быть готовой на Дальнем Востоке»[531].

К тому времени, когда мысли адмирала легли на бумагу, ситуация успела резко измениться. Под влиянием внушений Йета афганцы перешли на левый берег Кушки и стали обходить Кзыл-тепе. Их дерзкое поведение разлагающе действовало на туркменскую милицию. Кроме того, разведка донесла А.В. Комарову, что англичане пытаются подкупом склонить сарыков к нападению на Мургабский отряд и требуют от них ответа до 18 марта. Тогда генерал решил упредить противника. 17 марта он послал афганскому военачальнику Наиб-Салару ультиматум с требованием вернуться на правый берег реки, но тот, ссылаясь на англичан, отказался выполнить его. Ранним утром 18/30 марта А.В. Комаров двинул свой отряд к Таш-Кепри. Завязался бой, исход которого решил плотный стрелковый огонь российских солдат и казаков. Потеряв более 500 человек, убитыми афганцы обратились в бегство и остановились только в Герате, однако до Петербурга и Лондона известие об этом дошло спустя неделю.

И.А. Шестаков узнал о происшедшем от П.С. Ванновского поздно вечером 26 марта/7 апреля, на концерте в пользу инвалидов, одновременно с Александром III. На следующий день, по его распоряжению, Н.М. Чихачев телеграфировал в Кронштадт приказание скорее оканчивать ремонтные работы, а в Ревель — готовить корабли к переходу в Свеаборг. Правда, вскоре выяснилось, что море у Свеаборга еще покрыто льдом, и войти в порт нельзя[532].

Были посланы также телеграммы «Генерал-Адмиралу», который находили в Тулоне, «Пластуну», пребывавшему в открытом море, А.Е. Кроуну, «чтобы был готов выйти в море, "Крейсер" задержан в Маниле, "Минину" велели перейти из Сингапура в Батавию, а Арапову шифровано, чтобы уведомил "Скобелева" и "Наездник"». Не был забыт и морской агент в Лондоне, которому выслали новый шифр. Видимо, управляющего несколько обнадежил разговор с министром иностранных дел, из которого он впервые узнал об австро-русско-германском секретном договоре, подтверждавшем принцип закрытия проливов, так, как, договор ставил на пути английской эскадры определенное, хотя и не слишком сложное препятствие[533].

Надо сказать, что на довольно энергичные действия Главного Адмиралтейства флот отвечал с естественным запозданием. Даже в Кронштадте к работам по вооружению кораблей приступили лишь через день после приказа[534].

Впоследствии же морякам мешали как начавшееся 1 апреля похолодание, так и устаревшая организация, предполагавшая ежедневные переходы команд из казарм на корабли и обратно, протяженностью 8 — 10 верст. В еще более трудном положении оказался отряд А.Е. Кроуна, 28 марта прибывший во Владивосток и обнаруживший там крепкий лед. Флагманский фрегат и оба клипера были вынуждены бросить якорь вне бухты, у мыса Эгершельд, и готовиться к походу, с трудом доставляя все необходимое издалека на шлюпках. Правда, благодаря постоянному телеграфному сообщению с консулом в Нагасаки, А.Е. Кроун имел представление о перемещениях английских кораблей, в том числе и о занятии имя порта Гамильтон.

Видимо, к этой акции командующий британской эскадрой в Китайских водах вице-адмирал У. Доуэлл готовился заблаговременно. Известно, что первые сведения о столкновении в Пенде английское Министерство иностранных дел получило вечером 27 марта, и на следующий день состоялось посвященное этому вопросу заседание правительства. Тогда же У. Гладстон выступил в парламенте, Уверяя депутатов в готовности кабинета идти на крайние меры и требуя чрезвычайного военного кредита в 11 млн фунтов стерлингов[535].

Прошло всего два дня, и Н.К. Гирс, видимо, на основании перлюстрации, информировал И.А. Шестакова, что японский посол в Лондоне донес своему правительству об устройстве англичанами угольной станции в Гамильтоне, менее чем в двух днях пути от Владивостока[536].

Примечательно, что А.В. Фельдгаузен лишь 29 марта получил разрешение ставить минное заграждение, но «без торопливости, весьма тщательно», и спускать на воду миноноски[537]. А на следующий день из Петербурга телеграфировали A.А. Пещурову, чтобы он немедленно готовил крейсер «Память Меркурия» и шхуну «Гонец» к постановке заграждений и приступил к вооружению всех миноносок[538].

Помимо этих оборонительных мер, российское правительство обратилось в Вену и Берлин с просьбой указать Порте на необходимость твердо придерживаться принципа закрытия проливов, на что О. фон Бисмарк откликнулся соответствующим предписанием послу в Константинополе, И. Радовицу[539].

После сделанных дипломатическими представителями России, Германии, Австро-Венгрии и Франции заявлений совет министров султана 7 апреля подтвердил нейтралитет Турции и закрытие проливов.

Еще до начала кризиса в России оформились две «партии». К одной, готовой пойти на разрыв с Англией, принадлежали чины Военного министерства и местной среднеазиатской администрации: отчасти П.С. Ванновский, в большей мере H.Н. Обручев, И.В. Гурко, А.М. Дондуков-Корсаков, А.В. Комаров, а также директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел И.А. Зиновьев и К.П. Победоносцев[540]. Свою позицию они оправдывали «защитой русских интересов». Однако по численности и влиянию эта партия уступала миролюбивой, составившейся из членов Государственного Совета, большинства дипломатов, чиновников разных министерств, включая Морское. Для нее были характерны настроения, описанные А.В. Головниным Константину Николаевичу 13 апреля 1885 года: «Те знакомые, которые меня посещают, очень боятся войны, находят, что это будет война без сражений, без большого числа убитых и раненых, но война разорительная, финансовая, экономическая»[541].

Шхуна «Гонец»

Такой же точки зрения придерживались многие опытные сановники. Государственный секретарь А.А. Половцов 27 марта застал участников заседают Департамента экономии «с повешенными носами. Все без исключения считают угрожающую нам войну бессмысленной и ужасною для России по последствиям». В тот же вечер А.А. Половцов написал Александру III письмо, умоляя царь полагавшего, что афганское столкновение «не должно еще непременно повлечь за собою разрыв с Англиею», сместить виновных и тем «спасти отечество от угрожающего ему бедствия»[542]. 30 марта в том же духе говорил с императором и Н.Х. Бунге[543].

Гражданские чины были не одиноки в своих чувствах. В конце марта Н.М. Чихачев подал И.А. Шестакову записку, выражая сомнение в необходимости доводить дело до столкновения с Англией. Начальник штаба утверждал, что «не только в случае неудачи, но даже при успехе война нас ослабит материально и нравственно», и в итоге «получится гораздо меньшая способность выдержать новую борьбу — быть может действительно неизбежную», — писал он, намекая на угрозу со стороны Германии. Отмечая, что «средства враждующих будут постепенно развиваться далеко не в одинаковой степени», адмирал напоминал: «Промышленные ресурсы Англии безграничны… Кроме того, Англия будет свободно пользоваться средствами иностранных рынков, от которых мы будем отрезаны».

В военном отношении Н.М. Чихачев считал возможным некоторый успех только на среднеазиатском театре, в Балтийском же, Черном морях и океанах предвидел множество затруднений и даже неудач. Несколько преувеличивая, он назвал черноморские порты и Владивосток беззащитными, а на Балтике, признавая оборону Кронштадта и Свеаборга достаточной, с сожалением замечал, что большая часть предназначенных для активных действий миноносок «была заказана крайне поспешно, под давлением минуты, и теперь, вследствие развития дела, они являются весьма отсталыми», имеют малое водоизмещение, скорость и дальность плавания, плохие мореходные качества; к тому же большинство из них вооружено шестовыми минами и может «атаковать с некоторой вероятностью успеха только на якоре или в тумане».

Адмирал отрицал эффективность крейсерства, так как «во-первых, у нас нет обеспеченных убежищ для пополнения запасов и исправлений; а между тем они необходимы, и блестящий успех "Алабамы" объясняется в значительной степени именно тем, что вследствие дружественного расположения Англии и Франции, она легко находила такие убежища. Мы же ни в ком не встретим сочувствия, потому что крейсерская война с Англией косвенно отзовется на всех морских державах… Снабжение же в океане — слишком ненадежно. Во-вторых, самые крейсеры наши не таковы, как бы следовало. Для успеха в крейсерской войне качество важнее количества, а у нас хороший крейсер только один, «Владимир Мономах», и может быть удастся выслать другой, «Дмитрий Донской», все же остальные слабы и годятся более для действия против парусников, нежели против быстроходных грузовых пароходов и тем более против почтовых, захват которых всего более важен»[544].

Вывод из записки напрашивался сам собой: следует уладить конфликт дипломатическими средствами.

Вместе с тем, готовясь к худшему, Н.М. Чихачев подал И.А. Шестакову 31 марта еще одну записку, содержавшую общий план обороны на Балтике. Она предусматривала учреждение «опорных пунктов или станций» для миноносок в тех местах, где они могут «укрыться от преследования внутрь материка по реке или заливу, или отойти под защиту укреплений». На южном побережье такими пунктами он назвал Либаву, Виндаву, Рижский залив, устья рек Нарвы и Луги. На северном же, изрезанном шхерами, их можно было найти гораздо больше. Не забыл Н.М. Чихачев и Моонзунд, предложив послать туда отряд миноносок, вверив его капитану 2 ранга Ф.В. Дубасову. Кроме атак противника этими судами план предусматривал постановку минного заграждения от Толбухина маяка к Лондонской банке, для прикрытия подступов к Кронштадту[545].

«Владимир Мономах» — один из лучших крейсеров российского флота в середине 1880-х годов

Предложения Н.М. Чихачева не вполне согласовывались с намерениями Военного министерства, признававшего возможной защиту только приморских крепостей: Кронштадта, Свеаборга, Выборга и Динаминде, прикрывавшего Ригу[546].

В разгар работы по составлению планов, ГМШ получил записку И.Ф. Лихачева «Как нам воевать с Англией». Отрицая целесообразность похода армии в Индию или открытой схватки с английским флотом, отставной адмирал в очередной раз высказался в пользу прежней теории: обороны собственных берегов, дополняемой крейсерскими операциями на торговых коммуникациях неприятеля. В полном соответствии с идеями Г. Шарма, он предложил разделить побережье на «известное число округов», устроив в каждом укрепленный центральный пункт для базирования минного отряда, включавшего истребители миноносок, что во многом повторяло мысль Н.М. Чихачева, также знакомого с творчеством французского публициста. И.Ф. Лихачев, не участвовавший в заседаниях комиссии Н.Н. Обручева, тем не менее, признал, что крайний из этих пунктов — Либава — «самый важный для нас стратегический порт Балтийского моря». На Тихом океане таким портом ему представлялся Владивосток, «единственно возможный базис для наших крейсерских операций»[547].

Что касается Черного моря, то, подобно Балтике, И.Ф. Лихачев видел там флот, состоящий исключительно из миноносок и истребителей, которые, как ему казалось, при угрозе сговора Турции с Англией могли бы захватить Константинополь и проливы.

Согласившись с некоторыми доводами отставного адмирала, Н.М. Чихачев многое подверг критике, и в записке от 20 июля 1885 года возражал ему что господство на Черном море и овладение Константинополем требует «сильного боевого флота» и значительного числа транспортов. На Тихом океане недостаточно минной обороны, так как при разрыве с Китаем придется блокировать Печилийский залив и высаживать десант в Ляодунском заливе в тылу армии, созданной Ли Хунчжаном, поэтому там нужен флот, превосходящий китайский и японский. На Балтике же оборона «должна быть организована не в виду случайного столкновения с Англией, а в виду неизбежной борьбы с Германией, которая будет борьбою за мировое значение русской державы и за самое ее существование в настоящих границах. Между тем, для успеха в этой борьбе нам, безусловно необходимо господство в Балтийском море. Иначе, при громадном и чрезвычайно быстром развитии германского торгового флота… всегда будет возможен десант целой армии в тылу наших оборонительных линий, и огромная часть наши сухопутных сил будет прикована к побережью, увеличивая в страшной пропорции расходы военного ведомства, но все же не устраняя опасности».

Премьер-министр правительства Великобритании У. Гладстон