ИСТИННЫЙ ЛИБЕРАЛИЗМ, МЕРЫ, ПРИНИМАЕМЫЕ ВЛАСТЯМИ В ЦАРСТВЕ ПОЛЬСКОМ, И СТАРООБРЯДЦЫ В ЗАПАДНОМ КРАЕ, № 128, Москва, 12 июня

ИСТИННЫЙ ЛИБЕРАЛИЗМ, МЕРЫ, ПРИНИМАЕМЫЕ ВЛАСТЯМИ В ЦАРСТВЕ ПОЛЬСКОМ, И СТАРООБРЯДЦЫ В ЗАПАДНОМ КРАЕ, № 128, Москва, 12 июня

Критические минуты государственной жизни, неся с собой опасности и грозя пагубой, имеют, несомненно, подобно всякому испытанию, ту полезную сторону, что выставляют с поразительной ясностью все слабости, заблуждения и ошибки прежних действий и прежних взглядов. Народ, имеющий будущность, должен выйти сильнее прежнего из посетившего его испытания. Общественная и государственная жизнь его должны очиститься. Самосознание его должно стать глубже. Если мы находимся теперь в затруднении, значит, мы должны исправить свои дела и понятия, значит, мы думали неверно и действовали не так, как велел нам долг. Все эти погрешности теперь обнаруживаются и свидетельствуют против нас; их последствия стоят перед нами во всей наготе своей, и мы должны благодарить судьбу, что она дает нам теперь случай проверить себя, увидеть свои ошибки, уразуметь их серьезность и освободиться от них, если можно, в самом их корне.

Нас упрекают в жестокости; мы скорее должны упрекать себя в том, что мы слишком уступчивы, слишком расположены к угодливости, слишком мало наклонны ценить свое по достоинству. Имея за собой несомненное право, мы как бы конфузимся своего права и, будучи чисты совестью, нередко действуем так, как действуют люди, у которых нечиста совесть. Вместо того чтобы открыто и твердо исполнить то, что велит долг, мы стараемся в ущерб делу, на нас возложенному, показаться любезными и гуманными, и когда возвращаемся к исполнению своего долга, то, естественно, подпадаем упреку в двуличности и иезуитизме. Мы не говорим о Царстве Польском, где все чиновники — поляки, но и наши дела в Западном крае не дошли бы до теперешнего положения, если бы между тамошними русскими было меньше людей, уверявших себя, что, действуя по закону и совести, они навлекут на себя такие неудовольствия и даже оскорбления, которые принудят их отказаться от всякой мысли о самостоятельности в законном исполнении долга. Сохраняя верность России и доброжелательство краю, эти люди полагали, что единственное средство быть полезным не только России, но и самому краю заключается в двуличности. Таким образом, из правых они сами делали себя неправыми. Имея перед собой энергичного врага и компрометируя себя перед ним, русская распущенность довела дело до того, что всякое поползновение русского человека не обнаруживать бездействия власти, не допускать отступлений от закона и не потворствовать нарушителям его считалось если не преступлением, то поступком очень предосудительным и признаком придирчивости, не соответствующей тому порядку управления, который должен быть основан на доверии и снисходительности. Словом, русских совсем запугали; и они уже не того совестились, что не исполняют своего долга, а того, что исполняют его. Как ни мало похож этот образ действий на приписываемую русским варварскую жестокость и грубость, однако же нельзя не видеть, что он вовсе не служит нашей чести. Он имеет свой корень вовсе не в либерализме или гуманности, а в недостатке уважения к закону — в том недостатке, которым страдаем все мы, русские, от Немана до Камчатки.

Мы нападаем на взяточников, которые нарушают закон, имея в виду разные материальные выгоды; но чем лучше взяточников те, кто нарушает закон для снискания популярности? Одному платят деньгами за поблажки; другому платят за них похвалами и величаньями. Средства подкупа различны, но подкуп все равно подкуп, и, что бы ни совратило человека с пути долга, результат один и тот же: попрание закона и принесение его в жертву личному произволу. Истинный либерализм должен состоять не в поблажках, которые всегда бывают уступкой не тем, кто прав, а тем, кто притязателен; истинный либерализм должен состоять в умении подчинить свою волю закону и этим уважить свободу других. Мы можем уважить чужую свободу только тем, что поставляем закон выше своего произвола. Строгая, нелицеприятная законность, не подчиняющаяся ничьему произволу, ничьим притязаниям, — вот первое условие либерализма. Несокрушимая твердость воли — главный признак его. Угодливость притязаниям есть слабость, никогда ничего не излечивающая, а, напротив, поощряющая нахальство, которое, видя в ней только робость, возвышает свои требования и насмехается над законом. В общественных делах уступчивость одним всегда заключает в себе несправедливость к другим. Чьи-нибудь интересы всегда приносятся в жертву, а никто не имеет права жертвовать ничьими, кроме своих, интересов. Популярничать на чужой счет нечестно. Вот почему уступчивость и угодливость в общественных делах несовместна не только с либерализмом, но даже и с честностью. Угождайте, если угодно, за свой счет, а не за счет общества, не за счет Отечества.

Боже нас сохрани обвинять лица. Многое в действиях того или другого должностного лица объясняется у нас новостью нашего положения. Прежняя система действовала патриархально. Она не разбирала средств при достижении своей цели. Ее цель была законная — поддержание государственного порядка, но средства, которые она употребляла, были случайны и произвольны. Когда эта прежняя система начала сменяться новой системой, мы не отдали себе ясного отчета в том, что, собственно, подлежит отмене. Нам показалось, что тяжба идет не между произволом и законностью, а между суровостью и мягкостью. Мы стали всего более остерегаться суровости и считали себя правыми, когда нарушали закон в видах мягкости. Мы упустили из виду, что непозволительно нарушать закон ни в ту, ни в другую сторону. Мы как будто забыли о том, что символ государства есть меч и что государство поставлено в необходимость прибегать в случае надобности к строгим и даже суровым мерам. Самую законность мы стали понимать внешним, формальным, лжелиберальным образом. У нас вышло совсем из памяти, что ни одно из самых свободных государств не отказывалось от своего несомненного права законным образом принимать в исключительных обстоятельствах исключительные меры. В Англии в случае надобности может быть отменен акт, обеспечивающий личную безопасность, — «Habeas Corpus. В Риме в минуты опасности сенат постановлял свое знаменитое videant consules[198] — и консулы были облекаемы диктаторской властью. Эти меры, стесняющие личную безопасность в интересах безопасности общественной, необходимы везде. Они законным образом отменяют законы, издаваемые для мирного времени. Принимаемые при исключительных обстоятельствах, они делают на время этих обстоятельств законным то, что в мирное время не допускается законом. Можно жалеть о том, что в человеческих обществах время от времени наступают такие обстоятельства, но коль скоро они наступают, государство не может бороться против них теми средствами, которые считаются достаточными в спокойное время. Напротив, чем долее государство медлит в подобных случаях принятием исключительных мер, тем круче должны быть впоследствии эти меры и тем продолжительнее должно быть их применение, несомненно тягостное не только для виновных, но и для невиновных.

Мы сочли уместным высказать эти мысли ввиду известий об энергичных мерах, принимаемых теперь законными властями в Западном крае и Царстве Польском. Военное положение переходит в действительность не только в Литве, но и в Польше, где управление краем начинает сосредоточиваться в руках военных начальников уездов, а некоторым генералам даровано право конфирмовать на месте приговоры полевого военного суда. В Варшаве было несколько политических казней. Над вождем инсургентов Леоном Франковским, о котором иностранные газеты распустили слух, будто он бежал из цитадели, исполнен приговор военного суда, несмотря на то что, как нам пишут из Варшавы, мать Франковского обращалась с просьбой о помиловании к Ее Императорскому Высочеству Великой Княгине. Из Вильны нас извещают, что 8 июня прибыла туда комиссия из нескольких инженеров путей сообщения, которая собирала сведения о состоянии железной дороги и о служащих на ней. Фактами доказано участие некоторых начальников станций и других служащих на Варшавской железной дороге в возмущении. Только этим участием можно объяснить, что через два часа после прохода пассажирского поезда экстренный поезд с войском нашел дорогу с одной стороны подрытой, вследствие чего паровоз опрокинулся с трехсаженной высоты, первые два вагона разбились вдребезги и следующие восемь также попадали с кручи. Теперь выписывают из Петербурга и Динабурга несколько сот рабочих, которым придется сторожить дорогу и работать на ней. Прекратится также даровая перевозка мятежников по запискам начальников станций, производившаяся, говорят, в широком размере. Сверх того, приступлено к рубке леса, облегающего дорогу во многих местах между Вильной и Варшавой. Дело дошло до того, что из леса стреляли в поезд и с трудом можно было находить кондукторов для отправления службы на пространстве от Вильны до Варшавы. Теперь эти леса на 150 сажен в обе стороны от дороги начинают падать под ударами топоров. В Виленском генерал-губернаторстве уже принята эта мера, а в Царстве предполагается приступить к ней, когда будет произведена оценка лесов. Что касается до крестьян Царства, то, к сожалению, в первые месяцы восстания законные власти оставляли их без поддержки. Теперь в Варшаву стекаются толпы крестьян, преимущественно из колонистов, и просят переселить их в Россию. Они готовы даже за свой счет бежать из Царства — до того бедственно их положение вследствие того, что по деревням свободно распоряжается национальное правительство. В Литве население, преданное России и не сочувствующее восстанию, начинает ободряться. В Витебской губернии даже католики обнаруживают расположение в пользу России. Там крестьяне выставили ополчение в две недели, и в него вошли не только старообрядцы, но и латыши-католики. В одной волости государственных имуществ Динабургского уезда вместо 60 ополченцев вышло 800 охотников, и их разрешено менять через известный срок. Генерал Муравьев, очевидно, заботится о том, чтобы поддержать этот добрый дух в крестьянах вверенного ему края. Читатели обратят в этом отношении внимание на воззвание его к сельским жителям.

Не можем не упомянуть здесь кстати о старообрядцах. В Западном крае есть местности, населенные исключительно или старообрядцами, или католиками. В этих местностях коренную, прочную подпору русской народности составляют старообрядцы, а между тем старообрядцы не допускались там к занятию должностей. Их даже не дозволяли избирать в волостные старшины, и, mirabile dictu! (странно сказать!), старшинами в старообрядческих волостях были католики, которые, само собой разумеется, находились под влиянием ксендзов. Тем не менее старообрядцы первые отозвались на весть об учреждении ополчения и наводят теперь спасительный для края страх на мятежных людей между помещиками Витебской губернии. Благодаря старообрядцам можно быть уверенным, что серьезных беспокойств в этой губернии не будет. Дело с графом Платером и последствия этого дела убедили мятежных панов, что подговорить крестьян к восстанию невозможно и что подобные попытки ведут, напротив, к самым ужасным для панов результатам. Есть основание предполагать, что при вновь назначенных выборах сельских властей в литовских и белорусских губерниях гражданские права старообрядцев не будут стеснены. Старообрядцы ждут с нетерпением этой справедливости. Они восторженно преданы своему благодушному государю и с гордостью указывают на то, что сам Русский Царь называет их теперь не раскольниками, а старообрядцами, как один из них заметил нашему корреспонденту. Во всяком случае, предпочтение, которое оказывалось в том краю католикам перед старообрядцами, было немалым промахом с нашей стороны и немалым подспорьем для революционной пропаганды.