НАКАНУНЕ

НАКАНУНЕ

К десантной операции в районе Стамбула стали готовиться еще в 1850 г. (История СССР, IV, 523). Николай обещал, что после захвата турецкой столицы[316] он "согласен принять на себя обязательство не утверждаться в Константинополе в качестве владельца, другое дело — в качестве временного охранителя" (Окунь С.Б., 1957, 257). Но одновременно царь готовит — по необходимости — соглашение с Англией, в котором предназначает себе не только Стамбул с Босфором, но и Молдавию, Валахию, Болгарию и Сербию. Англии же — по принципу "на тебе, Боже, что нам негоже" — Египет и почему-то Крит: "Этот остров, может быть, подходит вам, и я не знаю, почему бы ему не стать английским" (цит. по: МЭ, X, 152, 155). Раздел был предложен не столько своеобразный, сколько несообразный, и Англия от него отказалась. Когда эта попытка двух крупных хищников договориться о "мирном" поглощении третьего провалилась, Россия решила, что сможет справиться с ним в одиночку, зато и добыча будет больше. Был составлен военный план — вместо десанта решили идти сухим путем через Варну и Бургас (Горев Л., 1955, 61) — оставалось лишь найти casus belli.

Кто ищет — обрящет. Поводом стало "дело о христианских святынях" в Вифлееме, тогда входившем в Османскую империю. Россия требовала ключи от храма, переданные турками французам, одновременно снова повторив старую свою претензию на свободу вмешиваться в дела турецких христиан на Балканах. Переговоры в Стамбуле вел посол А.С. Меньшиков, причем весьма своеобразно — так, он упорно отказывался приветствовать членов дивана простым наклонением головы и т. п. Турки, оскорбленные подобным нарушением протокола, хитроумно понизили притолоку двери. Здесь растерялся бы любой дипломат, но не князь. На следующем заседании после объявления титула чрезвычайного посла собравшиеся вельможи увидели сначала зад пятившегося сиятельного амбассадора и лишь затем все остальное (История СССР, IV, 523)! Естественно, на таком кухонном уровне переговоры долго продолжаться не могли. И даже когда турки пошли на компромисс и согласились отдать ключи от храма православным, Россия односторонним актом прервала диалог. Собственно, к этому исходу Петербург и стремился — характерно, что уже по окончании войны, в ходе мирных переговоров, о ключах все забыли!

Турки правильно понимали неизбежность войны[317] с Россией, причем задолго до провала предвоенных переговоров. Еще в 1853 г. они просили англичан и французов помочь им в случае нападения с севера — и получили согласие. Мы не можем сказать, что будущие союзники Турции были в этой войне так уж заинтересованы и дали согласие, что называется, "с первого предъявления" — впрочем, есть и иные мнения[88]. Обе державы представляли, с одной стороны, капитализм, с другой — демократию (буржуазную). Россия же была тормозом как первого (в Европе), так и второго (дома). Поэтому сторонники обуздания России получили на Западе полную поддержку общества (Бочкарев В.Н., 1912, 275; История СССР, IV, 521), принявшего в конфликте сторону Турции. "Весь свет жалеет турков не потому, что они были кому-либо близки, — писал Герцен, — их жалеют оттого, что они стоят за свою землю, на них напали, надобно же им защищаться" (1957, 206).

Но с другой стороны, правительства тех же стран видели в мощи своего "жандарма" гарантию против повторения событий революционного 1848 года, когда пошатнулись многие режимы. И тот же лорд Палмерстон, что до войны считал необходимым "поставить предел развитию русского могущества" (Бочкарев В.Н., 1912, 275), через три года пророчил: "Падение Севастополя приближается. Когда это случится, возникнет новая опасность — опасность мира, а не войны" (Покровский М.М., 1918, 29). Наверняка думал он об этой угрозе и до войны.

Почему же все-таки великие державы решились выступить против России? Очевидно, реальная опасность полной утраты позиций из-за агрессии России на Ближнем Востоке и непомерного усиления царя перевесила проблематичную угрозу революций. Петербург просто не оставил этим странам выбора. Как заметил А. Герцен, наблюдавший европейскую политику изнутри, "итак, царь накликал наконец войну на Русь. Как ни пятились назад, как ни мирволили ему его товарищи и сообщники, боясь своих народов больше всякого врага, — он напросился на войну, додразнил их до того, что они пошли на него" (1957, 201).

Так относилась к Крымской войне Европа. Такие же полярные точки зрения были и у русских. Громче всех в предвоенные и первые военные месяцы здесь[318] звучал ура-патриотический хор. Осанну "белому царю", "освободителю православных святынь Востока", пели едва ли не все газетчики, но националистический угар закружил и более светлые головы: тюркофобные стихи лились из-под пера Тютчева, Ф. Майкова, В. Алферьева. Доставалось и союзникам турок — наиболее характерно, быть может, восклицание, принадлежащее Ф. Глинке: "Ура! На трех ударим разом!" Не только в аристократических салонах и светских гостиных, но и среди мелкого чиновничества царило какое-то восторженное поклонение самому духу новой битвы — еще свежа в памяти была война 1812 г. Эта "Россия восторженно откликнулась на боевой призыв Его (царя. — В.В.), как привыкла откликаться на всякий призыв своих царей", — писала одна из образованнейших современниц войны (Штакеншнейдер Е.А., 1934, 40).

Но вот в этом шовинистическом гвалте раздался трезвый голос Н.Г. Чернышевского. Он развенчал не только эту, но и другие подобные акции царизма на Востоке: "Толпа монахов стояла у озаренной светлым солнцем одной из палестинских церквей, ссорясь из-за ключа, но далеко на туманном севере люди видели честолюбие русских царей" (1935, 353). А затем отрезвел и Ф. Тютчев. "... Невозможно присутствовать при зрелище, происходящем перед глазами. Это война кретинов с негодяями" (1934, 19), — писал он, имея в виду турок и русских.

Сложнее было услышать мнение безгласного народа, определить степень популярности войны среди основной массы населения. Ясно, что было бы ошибкой ставить знак равенства между героизмом севастопольцев и настроениями в русской деревне, обескровленной рекрутчиной. Да и героизм — не показатель одобрения войны[89]. "Из тысяч сражавшихся солдат, турецких или русских, было ли хоть два человека, которые добровольно взялись за оружие?" — вопрошает Н. Чернышевский и не дает ответа — он очевиден (1935, 220). Россия "пошла лечь костьми, не зная, на что и за что она идет", — говорит Е. Штакеншнейдер (1934, 40), но она ошибается. Выли в России прогрессивные мыслители, видевшие в военном проигрыше социальный и политический выигрыш для русского народа. Это были едва ли не первые в истории России пораженцы, ощущавшие[319] близость великой реформы, для ускорения которой стоило проиграть войну, к тому же агрессивную: "Высадка союзников в Крыму в 1854 г. и... сражения при Альме и Ингуше и обложение Севастополя нас не слишком огорчали, ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее и даже для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение было в том же духе" (Кошелев А.И., 1884, 81 — 82).

Современник был прав — из разных концов огромной страны в столицу стекались жандармские донесения: "Войны здесь никто не желает", "Надеются, что дело не дойдет до войны, которой никто не желает", "Желают, чтобы политический вопрос кончился миролюбиво" и т. п. (Бестужев И.В., 1956, 42). Не менее "воинственно" было настроено и офицерство; один из них так объяснял, отчего он участвует в войне "с отвращением": "Чтобы воевать усердно, надобно иметь идею, за что охотно пожертвовал бы жизнью, а так, по прихоти деспота, подставлять лоб, право, никому нет охоты" (Вдовиченко И.С., 1860, 114). Ему вторил небогатый чиновник: "... цели Крымской войны для русских были неясны, неопределенны, и понятие "турки бунтуют", с которым мы брались за винтовку, не воодушевляло, да и не могло воодушевить народные массы" (Раков В.С., 1904, 52).

"Война 1853 — 1856 гг., как известно, была непопулярна: причин ее никто не понимал, цели в ней не видел", — ставит точки над i современник войны — крымский писатель (Стулли Ф.С., 1894, 490). О всей нации делает столь же бесспорный вывод его петербургский коллега: "Но чтобы русский народ в эту войну заодно шел с царем — нет" (Чернышевский Н.Г., VII, 1950, 1002). Таким образом, это была трагедия народа, в которой он был не виноват, нация чувствовала ненужность, несправедливость новой бойни. Но лишь советский период дал историкам возможность сделать подлинно научные выводы о сути восточной политики России в ту эпоху; она "сводилась к расчленению Турции и, может быть, Австро-Венгрии, но с поглощением славянских (и не только славянских!) частей этих государств Россией или установлением над ними русского протектората" (Штраух А.Н., 1935, XIX).

Казалось бы, выводы эти четки и бесспорны. Но[320] есть сторонники и иной оценки войны. Не будем приводить цитаты из них — имя им легион. Сделаем лишь одно исключение. Для совсем недавней работы, где автор чохом оправдывает все, в том числе и агрессивные, войны, что Россия вела на протяжении последней полутысячи лет, войны, превратившие нашу страну в пугало и выведшие ее из всемирной семьи народов, в которую мы и до сих пор невхожи, не в последнюю очередь из-за рудиментов нашего имперского мышления. Вот эти слова: "Обороняясь и наступая, Россия в целом вела справедливые и неизбежные войны, иного выбора у нее и не было. Если страна хотела жить и развиваться, то должна была, отбросив ножны за ненадобностью, в течение пяти столетий клинком доказывать соседям свое право на жизнь и развитие. Эти войны в определенном смысле (?) были народными войнами (!) с постоянным и деятельным участием народной вооруженной силы..." (Нестеров Ф.Ф., 1984). От комментариев воздержимся.

И, наконец, дадим слово иностранцам, не располагавшим морем архивных документов СССР, массой свидетельств современников, записями русских участников войны. Но они сделали в XIX в. выводы, которые, увы, превосходят научностью ученые разработки иных советских авторов, поражающие своей плоскостью и необъективностью. Итак, француз Г. Культюр, книга "Николай и святая Русь", год издания — 1854: "Царь не затеял бы этой несправедливой войны из-за пустого предлога заступиться за веру христиан в Турции... После 29 лет царствования он не мог больше управлять Россией" (цит. по: Герцен А.И., 1957, 259).