Мать

Мать

Смерть отца для ребенка в малом возрасте — огромная потеря, но сиротство его половинное, пока жива мать. Нередко оставшийся без отца отрок бывает окружен вниманием и заботами матери даже больше, чем дети в иных семьях.

Что мы знаем о матери Михаила, княгине Алене Петровне? Как о любой женщине той эпохи, немногое. Происходила она из княжеского рода Татевых, ветви князей Стародубских (Ряполовских), ведущей свое происхождение от Рюрика. Ее отец Петр Иванович Татев получил боярство при Иване IV, а его родные братья, Андрей и Федор, дядья Алены, служили наместниками и воеводами. Матерью Алены Петровны была А. И. Стригина^[61]. Петр Иванович — в иночестве Пимен — скончался 22 сентября 1581 года и похоронен в Троице-Сергиевой лавре^[62]. Кроме дочери Алены ему наследовал сын Борис, сам отец троих сыновей.

И Борис Петрович, и двоюродный брат матери Иван Андреевич после того, как Алена Петровна овдовела, фактически стали наставниками маленького Михаила. Вместе со своими двоюродными и троюродными братьями воспитывался и рос оставшийся без отца мальчик. Когда же, повзрослев, он вступит на ратный путь, то первые свои военные назначения будет получать вместе с родным дядей Борисом Петровичем, под его началом; в Разрядных книгах их имена будут всегда стоять рядом. Под крылом дяди он получит и первое боевое крещение в боях с Болотниковым под Москвой, с ним же рядом будет оставаться до самой гибели Бориса Петровича в 1607 году.

Средневековое общество особенно плотно связывали нити родства, и корнем рода всегда выступал мужчина, — именно поэтому русские родословные книги вели счет поколений только по мужской линии. Но случалось, что роль главы семьи переходила в руки женщины, от которой в этих условиях требовались и жесткий характер, и умение быть рачительной хозяйкой. История сохранила нам немало имен «матерых вдов», властной рукой управлявших и своими домочадцами, и холопами: в этом ряду стоят и княгиня Ольга, и посадница Марфа Борецкая, и Елена Глинская. Не являя себя явно, но сквозь отдельные поступки все же высвечивая свой характер, Алена Петровна выступает перед нами именно такой женщиной, поневоле вставшей во главе своей семьи.

Занимая высокое положение вдовы думного боярина, Алена Петровна бывала на многих официальных мероприятиях. К тому же старший в то время среди Шуйских, князь Василий Иванович, долгое время оставался не женат, и поэтому роль старшей из женщин в роде Шуйских принадлежала Алене Петровне. Присутствовала она и на боярских пирах, и на царских свадьбах: ее имя упоминается на торжественном обеде по случаю венчания на царство Лжедмитрия I и на его свадьбе. Знала она и нравы знати, и цену слухам и доносам, особенно в царствование Бориса Годунова, когда доносительство, поощряемое подозрительным царем, расцвело пышным цветом.

В 1598 году скончался последний представитель правящей ветви династии Рюриковичей — царь Федор Иванович, не оставивший после себя наследников. Год кончины царя Федора современник назовет «пучиной нашей скорби» и «годом общего рыдания», многие потом в годы Смуты будут считать Федора Ивановича последним законным правителем.

В государстве спешно принимались меры безопасности на случай иностранного вторжения. Были усилены гарнизоны пограничных крепостей Смоленска и Пскова. Находящихся в это время послов и купцов старались как можно скорее выпроводить за границу, а до отъезда содержали под стражей, выдавая продовольствие и сено для лошадей за казенный счет, — так боялись распространения вестей за границу. Интересно, что в этот момент не возникло даже намека на то брожение, какое через несколько лет и современники, и вслед за ними историки назовут Смутой^[63]. Власть четко выполняла свои обязанности, и события не выходили из привычного для них русла.

Между тем в Москве шла борьба за власть, о которой по городу ползли слухи. Еще при жизни равнодушного к величию царя Федора Ивановича фактическим правителем государства стал его шурин Борис Годунов. Однако имелись и другие претенденты на престол, и среди них все чаще называли имена братьев Романовых. Об этом написал в своих мемуарах Конрад Буссов, немец на русской службе: умирающий Федор Иванович отдал царский скипетр не Борису Годунову, а Федору Никитичу Романову, но тот предложил его своему брату, а брат в свою очередь — другому брату по старшинству. Пока они передавали друг другу скипетр, Борис Годунов будто бы протянул руку и схватил его, а умиравший царь произнес: «Ну, кто хочет, тот пусть и берет скипетр, а мне невмоготу больше держать его»^[64], — и скончался. Легенда эта выглядит совершенно неправдоподобной; тем не менее у нее есть вполне реальные основания: Романовы состояли в родстве с царем и знатностью превосходили многих других, тем более неродовитого Годунова. Федор Никитич Романов вполне мог стать преемником царя Федора Ивановича^[65].

Спустя сорок дней после кончины государя в Москву начали съезжаться представители сословий, земель и городов на Земский собор, вскоре 500 членов Собора под председательством патриарха Иова провозгласили царем Бориса Годунова, многократно перед тем отказавшегося от престола. Так в России появился первый избранный соборно — землею, духовенством и Боярской думой — царь. Казалось бы, получив власть на Земском соборе и став законным правителем, Годунов мог быть спокоен за свое место на троне. Но «вчерашний раб, татарин, зять Малюты», каким представил его Пушкин, помнил о своей незнатности, о том, что возвышением своим он обязан не происхождению, а избранию. Не принадлежала к знатному роду и его жена, царица Марья. Ее отец Малюта Скуратов стремительно пошел в гору, едва начались опричные казни, царь доверял верному Малюте самые грязные поручения. К воцарению Годунова многие еще хорошо помнили опричные «подвиги» Малюты и его ближайших родственников.

Опытный и жесткий политик, Годунов прекрасно знал нравы родовитого боярства, плетущего сети заговоров вокруг престола, почувствовал он на себе и презрительное отношение кичливой знати к «худородным». Усвоивший уроки опричнины, он, по словам одного из персонажей драмы «Борис Годунов», правил «совсем как царь Иван, не к ночи будь помянут». Вот только Иван IV казнил своих противников открыто, а Борис Годунов пытал тайно и отправлял в ссылку, топил в реках и отравлял ядом; заговоры, реальные и мнимые, он подавлял со всей беспощадностью своего времени.

По точному определению С. М. Соловьева, Годунов, достигнув вершины власти, все же «унизился до зависти», а зависть, как известно, еще со времен Каина и Авеля всегда была плохим советчиком. Главным объектом зависти было по-прежнему семейство Романовых, с которым Годунов к этому времени даже успел породниться: родная сестра братьев Романовых — Ирина Никитична была замужем за дядей царя Бориса — Иваном Ивановичем Годуновым. Тем не менее Годунов видел в них своих главных противников.

В 1600 году на братьев Романовых написал донос их же человек, обвинивший бояр в колдовстве. Подобное обвинение было одним из самых серьезных в то время, поскольку подразумевало желание «извести» царя или его близких. Воспользовавшись доносом на Романовых, которым подбросили «доказательства» «ведовства», царь «наложил на них опалу». Начались следствие и допросы людей Романовых и их самих.

В результате всех пятерых братьев Никитичей, их жен, детей и ближайших родственников сослали по разным городам. Старшего из братьев, Федора Никитича, — будущего патриарха и отца будущего царя Михаила Романова, — многократно пытав, постригли насильно с именем Филарет и отправили в далекий Антониев Сийский монастырь на север. Его жену постригли и сослали в один из заонежских погостов, детей — пятилетнего Михаила с младшими братом и сестрой — вместе с теткой отвезли на Белое озеро.

Из донесений видно, что жили сосланные в крайней нужде и голоде, даже детям молока давали «не помногу». Из пятерых сосланных братьев в таких условиях выжили только двое — Филарет и Иван, двое других были удушены. У Василия, сосланного в Сибирь, кандалы сняли лишь перед тем, как он испустил дух. Приставы не отходили от них ни на шаг, подслушивая по указанию Годунова все их разговоры, и немедленно доносили обо всем царю.

К тяготам жизни ссыльных добавлялась безвестность: царь запретил всякое общение родственников между собой. Страха за себя у них уже не было, но знать, что такие же муки терпят твои дети, было невыносимее любых оков. XVI век известен жестокостью своих нравов, но никакие описания пыток и расправ не производят такого тяжелого впечатления, как признание отчаявшегося в ссылке отца семейства. «Лихо на меня жена да дети; как их помянешь, ино что рогатиной в сердце толкнет, — писал Филарет из монастыря, — много иное они мне мешают: дай, Господи, слышать, чтобы их ранее Бог прибрал, и яз бы тому обрадовался…»^[66]

Об участи Романовых и условиях их содержания в Москве, разумеется, знали, — сердобольные монахи монастырей, где жили сосланные, подавали весточки оставшимся в живых родственникам. Глухое брожение взаимной ненависти избранного царя и горделивой знати чувствовали даже иностранцы. «Я слышал большой ропот от многих знатных людей. Обе стороны (Борис Годунов и знать. — Н.П.) скрывали свою вражду, с большой осторожностью взвешивая свои возможности», — написал один из них в своих записках^[67]. Однако открыто выступать против царя никто не решался, добровольцев сложить голову на плахе не было — знать выжидала удобного момента.

Пострадали после ссылки Романовых и те, кто был известен дружбой с ними, — среди них и Скопины-Шуйские. О событиях тех лет рассказывает местническое дело князя Бориса Лыкова и князя Дмитрия Пожарского 1609 года. Их спор начался еще во времена Бориса Годунова, когда в сентябре 1602 года князь Дмитрий Пожарский подал челобитную на князя Бориса Лыкова^[68]. Поводом для этого послужили претензии матери князя Дмитрия: ей было велено присутствовать на приеме у царевны Ксении Годуновой, а матери князя Бориса Лыкова — у царицы. Княгиня Пожарская усмотрела в этом большой урон чести своего рода, и молодой Пожарский подал челобитную царю о том, что «матери его княгине Марье быть меньше княж Михайловны княгини Лыкова не вместно».

По сложившейся в то время традиции, если получивший место или назначение считал его ниже своего положения на иерархической лестнице чинов, то есть «порухой отечеству», то он мог местничать — оспаривать назначение перед царем или Боярской думой. Подобные споры и в мирное время, и на поле сражения были отнюдь не редкостью, известны случаи, когда сражение проигрывали именно по причине бездействия или отказа выполнять распоряжения старшего. Иван IV в 1550 году ограничил своим указом местничество в военное время, но в реальности оно сохранялось и позже, вплоть до его полной отмены в 1682 году.

Какое решение обычно принимал государь, получив подобную жалобу? Если дело происходило в военное время, то часто просил служить «без мест» и отложить спор до времени, иногда поручал записать жалобу и произвести розыск «по архивам»; случалось, порой, что жалобщик «не доспевал ничего». Если недовольный царским решением все же отказывался выехать на службу, то его могли, несмотря на всю его родовитость, «сковать и вывесть в телеге… да послать на службу», как, например, боярина и воеводу Петра Шереметева в 1596 году.

К жалобе, поданной князем Пожарским в 1602 году, прилагалась подробная выписка из разрядов — «отводная память» за последние сто лет, в которой перечислялись «случаи» назначений предков Пожарского на несколько мест выше, чем Лыковых. Князь Борис Лыков в долгу не остался, представил свои доказательства, и начался местнический спор. Лыков утверждал, что Пожарский «пособляет своей худобе и своему отечеству… пишет не зная, и говорит не ведая», а Пожарский уверял, что «Борис Лыков глупает, не знаючи нашего родства пишет».

Когда «тяжба родителями» ни к чему не привела, одна из сторон прибегла к приему иного рода. По утверждению князя Лыкова, князь Дмитрий Пожарский написал донос Годунову, будто бы Лыков «умышлял» с другими боярами — Голицыными и Татевыми — на царя «всякое зло». А жена Василия Скопина-Шуйского вместе с матерью Бориса Лыкова «рассуждали про царицу Марью, и про царевну Аксинью злыми словами». И за эти «затейные доводы» царь Борис и царица Марья на мать Лыкова и на него самого «положили опалу и стали гнев держать без сыску».

Князь Лыков был давнишним другом Романовых, а позже станет их родственником. Состоял он в родстве и с Татевыми^[69]; есть предположение, что Голицыны и Татевы также состояли в родстве между собой^[70]. Упоминание этих связанных семейными узами фамилий вместе, да еще через год после окончания дела Романовых, не могло не вызвать подозрения у мнительного Годунова. Не был забыт им и заговор 1586 года. Но, к счастью для родовитых семейств, кроме разговоров за ними ничего серьезного, видимо, не значилось. Расследования не проводили и, как пишет в своей челобитной Лыков, «стали гнев держать без сыску». Царский гнев выразился в последовавших за этим назначениях: Бориса Михайловича Лыкова Годунов «для своей докуки», как пишет князь, отправил воеводой в далекий Белгород, Ивана Андреевича Татева — в пограничный Чернигов, Бориса Петровича Татева — во вновь отстроенную крепость на засечной черте Царев-Борисов. Таким образом, заговор, если он и вправду существовал, уничтожили еще в зародыше отсылкой заговорщиков на границы государства, поближе к неприятелю. Опала коснулась и женщин: матери Лыкова запретили выезжать из Москвы — «не велели от себя без указу с дворишка съезжать», как пишет в той же челобитной Лыков. Не стоит сомневаться, что такая же участь постигла и Алену Петровну Скопину-Шуйскую, собеседницу княгини Лыковой, говорившей «злые слова» о царице и царевне.

Князь Дмитрий Пожарский происходил из того же рода удельных князей Стародубских, что и Татевы, и приходился им свойственником. Но высоких чинов в их семье никто не получал, богатыми они тоже не были. Даже после победы собранного под командованием Пожарского ополчения в 1612 году ему не дали больших земельных пожалований — главного богатства того времени, так что предмет для зависти у небогатого и незнатного Пожарского конечно же был.

Разделение в те годы на тех, кто писал доносы, и тех, кто от них страдал, было очевидно: «Отныне если слуга доносил на своего хозяина, хотя бы ложно, в надежде получить свободу, он бывал им (Борисом Годуновым. — Н. П.) вознагражден, а хозяина или кого-нибудь из его главных слуг подвергали пытке, чтобы заставить их сознаться в том, чего они никогда не делали, не видели и не слышали…»^[71] Получил ли что от своевременно поданного Борису Годунову сигнала молодой Дмитрий Пожарский, неизвестно, впрочем, Лыков намекал в челобитной Василию Шуйскому в 1609 году, что «царь Борис его князя Дмитрия за те затейные доводы и за многая лганья жалуючи».

В 1602 году, когда происходили описанные события, Алена Петровна уже была вдовой. Ее поддержка — родные и двоюродные братья оказались отосланы далеко от Москвы, у царя и у царицы, не отличавшейся мягкостью нрава, и Татевы, и Скопины, и Шуйские оказались в немилости. Единственный сын и наследник был еще в отроческом возрасте, на кого опереться? В такой ситуации только женщина с властным и сильным характером будет способна выстоять и не впасть в отчаяние, и не только выстоять, но еще привить эти качества своему сыну, невольно являя собой лучший жизненный урок стойкости и твердости духа.

Что она могла посоветовать на будущее Михаилу? Беречься от наветов и лжи, не давать вовлекать себя в заговоры, опасаться гнева власть имущих? Автор биографии Михаила Скопина отвечает на этот вопрос вполне определенно: «не гордети и не возноситися и велика себе родством не глаголати, и на другое своих не клеветали и прочее тиху и молчаливу быти». Такой урок вынес молодой Скопин из свалившихся на его семью несчастий, что, впрочем, не уберегло его самого от доносов и наветов в будущем.