«Троицкое стояние»
«Троицкое стояние»
Осада обители началась в сентябре 1608 года, когда первые отряды тушинского «царика» подошли к Троице и расположились на Клементьевском поле перед монастырем. Их общая численность составляла примерно от 10 до 15 тысяч человек[555]. Что могли противопоставить им защитники обители?
В то время в монастыре, как и сегодня, находилось 300 монахов, многие из них в миру были воинами, имели немалый опыт в осадном деле; на подмогу царь из Москвы прислал отряд стрельцов, казаков и детей боярских под командованием воевод Григория Долгорукова и Алексея Голохвастова. Вместе с жителями окрестных деревень и сел, искавшими под стенами монастыря защиты, общее число участников обороны не превышало две с половиной тысячи человек, то есть, по меньшей мере, в четыре раза уступало нападавшим.
Монастырь представлял собой мощную крепость с каменными стенами, правда, во многих местах сильно обветшавшими и давно требовавшими ремонта. Общая протяженность их составляла более километра, высота — от 8 до 15 метров, толщина — не меньше 6,5 метра. На углах и посередине стен располагалось 12 башен с бойницами для верхнего, среднего и нижнего, или подошвенного, боя. В монастыре имелись ружья, пушки, порох, на случай осады приготовили продовольствие. Однако, несмотря на все эти приготовления, по человеческим, мирским законам шансов устоять у осажденных, не имевших больших воинских сил, даже под защитой монастырских стен и артиллерии практически не было. На это и рассчитывали тушинские воеводы.
В монастырь был послан боярский сын с грамотой, в которой польские воеводы убеждали настоятеля монастыря и братию сдаться: «Помилуйте сами себе: покоритеся великому имяни государю нашему и вашему. Да аше учините тако, будет милость и ласка к вам государя царя Дмитриа…» Если же защитники отвергнут предложение сдаться, то все «умрут зле». На «прельстительную грамоту» Сапеги и Лисовского защитники ответили достойно: и десятилетний ребенок в монастыре посмеялся бы над вашим советом сдаться, хотя вы «и ложною ласкою, и тщетною лестию, и суетным богатством прельстити нас хощете. Но ни всего мира не хощем богатства противу своего крестного целования»[556]. Получив такой ответ, тушинцы начали обстрел крепости из орудий.
В день Архистратига Михаила 8 (18) ноября, во время обстрела, в Троицком храме шла вечерняя служба. Все, кто был на ней, чувствуя свой последний смертный час, со слезами молились так, как молятся только в страшный шторм на тонущем корабле, когда помощи и ждать уже не от кого. В этот момент стоявшие в храме с ужасом увидели, как пушечное ядро пробило железные ворота собора рядом с ракой преподобного Сергия и прочертило след на иконе Николая Чудотворца. Это отверстие на кованых воротах сохранилось до наших дней, зримо напоминая о временах Смуты.
Когда даже многочасовая артиллерийская стрельба не смогла разрушить монастырские стены, осаждающие попытались рыть подкопы, чтобы подложить в них порох, однако в монастыре от пойманных языков узнали, где ведутся работы, и смогли предупредить взрыв. Пытались тушинцы ходить в первую осень и на штурм, но сидельцы мужественно и успешно его отбили. Захваченные тогда штурмовые лестницы, деревянные щиты и туры — плетеные корзины для земли, защищающие орудия, — пошли в дело: их внесли в монастырь и использовали для растопки печей.
Осажденные не только отсиживались за стенами монастыря, они совершали и вылазки, брали языков, случалось, захватывали польские подводы с продовольствием. Особенно памятной для Сапеги и Лисовского стала вылазка осенью 1608 года, когда три отряда вышли из разных ворот монастыря, отогнали тушинцев от крепостной стены, взорвали обнаруженный подкоп, захватили много ружей, порох, пушки, сожгли осадные туры и вернулись в монастырь. Эта контратака сидельцев заставила Сапегу отойти от монастыря и стать лагерем на дальних подступах.
Зимой приступы почти прекратились, но осажденные столкнулись с новой бедой: из-за нехватки в монастыре продовольствия и свежей воды началась эпидемия цинги: «на всякий день погребают человек по 15–20… а стрельцы и казаки все лежат лоском, цынга смертная, ноги пухнут, да с того и помирают»[557]. В разгар болезни умирало до ста человек в сутки, монахи не успевали отпевать умерших, к весне способных носить оружие оставалось не более двухсот человек. Настоятель монастыря архимандрит Иоасаф прибег к древнему способу борьбы с болезнью: устройству обыденной церкви. Постановили устроить придел в храме Пресвятой Богородицы, и на следующий день число умерших стало сокращаться, новые больные больше не появлялись[558]. Когда осада монастыря уже была снята, очевидцы рассказывали: голод в обители был такой, что «лошади, стоявшие в конюшне, от голода изгрызли и съели деревянные косяки»[559].
В конце июня 1609 года, когда вести об успешном продвижении войска Скопина дошли до монастыря, польские отряды предприняли новую попытку взять штурмом так и не сдавшуюся крепость. К этому времени в монастыре в живых осталось только 40 из 300 человек братии и 200 воинов, способных держать в руках оружие. Вместо воинов на монастырские стены встали монахи, женщины, дети; воевода Григорий Долгоруков в самом опасном — «утлом» — месте стены, где предполагался, по сведениям, полученным от языков, штурм, встал сам, на другом таком же месте поставил своего сына Ивана.
Штурм продолжался «с первого часа ночи до первого часу дни», войско Сапеги ходило на приступ стен с «огненным с верховым боем, и с щитами, и с лестницами, и с проломными ступами»[560]. В отражении штурма участвовали все, кто жил в монастыре: стрельцы отходили от пищальных бойниц только если заканчивался порох, даже раненые, оторвав край рубахи и перевязав рану, продолжали вести огонь. Женщины варили в котлах смолу, дети носили на верх крепостных стен камни, крестьяне выливали сквозь специальные отверстия в стенах на штурмующих негашеную известь и вар — словом, все помогали, чем могли. Особенно отличились Гурий Шишкин — управляющий левым клиросом монастырского хора, сотник Николай Волжинский и монастырский служка Гриша Рязанов: они вовремя заметили, что тушинцы проникли на Пивной двор, и, позвав стрельцов, смогли выбить оттуда «воров» и поляков. К середине дня приступ был отбит.
В канцелярию тушинского царька полетела депеша, в которой были представлены имена активных участников штурма из числа жителей Переславля и перечислены потери. Редко в том списке встретится имя наемника «немчина» или «литвина», все больше имена людей русских, которые ходили на приступ своей же православной обители: «Дворяне и дети боярские: Матвей Иванов сын Болшево, убит. Таир Редриков, ранен из пищали в голову». Редриковых участвовало в штурме трое человек, все отличились «явственно». «Томило Андреев сын Егосов, голова у него с города прошибена камнем… Богдан Замятнин сын Айгустов, правая рука розшибена камнем. Офанасий Тимофеев сын Винков, голова у него с города прошибена бревном… Охотники: Прокофей Жуков, ранен из самопала по голове сколзь»[561]. А сколько еще убитых значилось в том скорбном списке, кто был собран насильно по соседним деревням и селам или воевал против своих же родных, знакомых, сослуживцев добровольно, против тех, с кем еще недавно вместе ходил походами в царском войске, а теперь видел их по другую сторону крепостной стены Троицкой обители?! Так исполнилось, по словам безымянного автора повести, псаломское слово: «Боже, приидоша языцы в достояние Твое и оскверниша церковь святую Твою, положиша руския грады яко овощная хранилища, и трупие раб Твоих брашно птицам небесным и зверем земным и пролияша кровь их яко воду во градех русских…»[562]
Конечно, тяжелая жизнь в осажденном монастыре не могла не посеять в какой-то момент рознь среди его защитников, вынужденные ограничения породили у кого-то подозрения в измене и предательстве. Причиной конфликта между воеводой Григорием Долгоруким с его служивыми людьми и братией монастыря стал вопрос о еде и питье. Воины считали, что монахи излишне экономны, не дают им вдоволь пропитания, держат на одном хлебе, и самое главное, по мнению служивых людей, — не выдают спиртное после боя, а сами едят и пьют вдоволь. Казначея Иосифа Девочкина обвинили даже в том, что он собирался открыть монастырские ворота и впустить поляков, и подвергли пыткам.
В оправдательном письме царю иноки писали, что обвинения их в излишней скаредности ложные: «Запасом, государь, всяким с ними делимся и не оскорбляем никого»; готовят для всех одинаково — что для братии, что для ратных людей. Собирали монахи и деньги «с братьи, по рублю с человека, а с иных по полтине», чтобы раздавать их ратным людям, которым не платит опустевшая государственная казна. Особой заботой были окружены даже в тех тяжелых условиях больные и раненые; им приносили каждый день «из хлебни мяхкой хлеб, да из поварни шти да каша брацкая, а из келарские по звену рыбы на день человеку». Сама же братия уже давно перешла на «две ествы» в день, без всяких добавок: каша и щи, одно звено рыбы на четверых, в пост только сухари и хлеб, кисель на воде, а меда и квасу давно не варят — нет дров, чтобы согреть воды[563].
Слух о готовящейся измене в монастыре был ложным: современные исследования убедительно доказали, что за всю осаду монастыря ни один его защитник не изменил, никаких тайных связей с польским лагерем не было, и подвергнутый пыткам и скончавшийся казначей пострадал безвинно[564].
К началу осени, когда войска Скопина успешно продвигались по Волге, Сапега и Лисовский были вынуждены оставить в лагере лишь часть своих сил и уйти сначала под Калязин, а затем к Александровской слободе. Пользуясь моментом, Скопину удалось прислать осенью на помощь осажденным отряд в 900 человек под командованием Давида Жеребцова и затем в начале января 1610 года еще один, в 500 человек, под командованием Григория Валуева. Оба отряда действовали удачно, с малыми потерями прошли через лагерь тушинцев и вошли в монастырь. Обрадованный Скопин вновь послал своего человека к старцу Иринарху просить благословение: «И старец послал благословение князю и просфиру и повеле итти под Троицу: „Дерзай, князь Михайло, и не убойся! Бог ти поможет“»[565].
Проход отрядов Жеребцова и Валуева помог уточнить дислокацию осаждавших и оценить, какими силами они располагали. Теперь Сапега и Лисовский оказались между двух огней, превратившись из осаждавших в осажденных: одновременный удар войска Скопина и воевод из монастыря по сильно поредевшему лагерю тушинцев, к которому уже давно был затруднен подвоз продовольствия, мог быть сокрушительным. Поэтому, не дожидаясь легко угадываемого развития событий, 12 января 1610 года польские гетманы отдали приказ об отходе от стен Троицкой обители.
Так, вопреки всем правилам воинской науки, немногочисленному, изнуренному болезнью и голодом гарнизону монастыря удалось в течение шестнадцати месяцев выдерживать осаду опытного, сильного, одержавшего не одну победу войска. Как известно, сражения выигрывают не только силой оружия, дух воинов имеет не меньшее, если не большее значение, что доказали защитники монастыря. Еще до начала осады вся монастырская братия искренне молилась своему единственному на тот момент заступнику: преподобному Сергию, чтобы помог он укрепиться духом и не оставить, не отдать на поругание и разграбление монастырь, где покоятся его святые мощи.
Все русские источники описали случаи многочисленных явлений преподобных старцев — Сергия и ученика его Никона — во время осады. Не только защитники, но и враги видели, как двое старцев ходили по стенам, один из них кадил, а другой окроплял святой водой монастырь. Поляки стреляли в старцев, но не смогли причинить им никакого вреда. После этого видения некоторые православные казаки ушли из войска, дав слово никогда больше не воевать с единоверцами, а один из них, усовестившись, перебежал в монастырь и рассказал о случившемся[566].
Многие очевидцы и участники осады объясняли отход войск Сапеги от Троицы страхом тушинцев, рожденным чудесными явлениями: «Выходцы же и переезщики сказываху, отчево пойде Сапега от монастыря: видяху бо предивная чудеса».
Повторим, что явления эти наблюдали не в самом монастыре, а со стороны противника, о чем поведали перебежчики. В Святки, в ночь с 11 на 12 января, они видели, как из монастыря выехали три старца и поехали мимо лагеря сапежинцев, нисколько не скрываясь, по Московской дороге. Отправленные Сапегой в погоню казаки гнались за старцами почти до самой Москвы — «до Яузы от Москвы за пять верст». Но удивительное дело — ехавших на тощих клячах старцев резвые кони тушинских вояк догнать не смогли и, охваченные страхом такого необъяснимого явления, преследователи прекратили погоню. Вернувшись в лагерь, они захватили обоз и тотчас же, не мешкая, двинулись от монастыря к городу Дмитрову, никем не преследуемые, но «с великою ужастию»[567], гонимые лишь страхом.
Фактически уход тушинцев из-под Троицы не только означал крах их затеи с захватом монастыря, но и ускорил поражение всего войска самозванца и конец Тушинского лагеря. Известия о стойкости защитников передавали друг другу по всей России, что неудивительно: монастырь явил в те тяжелые годы едва ли не единственный пример силы духа и стойкости, образец, которому нужно следовать, что для многих в то «шаточное» время было очень важно.
Когда противник без боя оставил Троицкий монастырь и ушел в Дмитров, Скопин привел к обители свое войско. Он объехал вдоль стен монастыря, осмотрел брошенный противником лагерь, места недавних боев, разрушенные кое-где обстрелом участки стен. Спешившись, вошел в монастырь и направился в Троицкий собор, где ему показали пробитые вражеским ядром кованые ворота храма и прочерченный след на иконе. Долго молился Михаил у мощей преподобного Сергия. Полководцу и войску предстояло последнее, самое трудное сражение — за Москву.