Последний пир воеводы Скопина

Последний пир воеводы Скопина

Шли последние недели Великого поста, заканчивалась, уходила вместе с таявшим снегом длинная и такая тревожная зима 1610 года. «Русский человек без радуги не живет», — подметил уральский сказитель Павел Бажов. Да и как без нее, без радуги-то жить? Двухлетняя осадная жизнь москвичей — в голоде, холоде и постоянном страхе от стоявшего в двух шагах от Москвы тушинского царька, — похоже, завершалась. О неоднократных попытках самозванца захватить Москву напоминали стены сожженного деревянного города, мимо которого проезжал Скопин, и разграбленное казаками-тушинцами Красное село. «Неужели все позади? — с надеждой вопрошали сами себя москвичи. — И самозванцы, и бунты, и разбойники на московских дорогах, а главное, — всеобщее колебание и неустройство? Неужели преодолели Смуту?»

К несчастью, Смута родилась не в одном сложно переплетенном клубке социальных, политических и экономических причин; гнездилась она и в необузданно эгоистических устремлениях людей, в известных еще со времен Каина и Авеля пороках под названием: зависть и вражда. Как ни призывал преподобный Сергий Радонежский всех русских людей к единению — верному и единственному средству борьбы с внешней опасностью, — но тяжело воспринимал народ этот призыв. Искоренить вражду между своими оказалось не под силу даже такому талантливому и удачливому полководцу, как Скопин, — перед ней он оказался бессилен.

Практически все иностранные авторы мемуаров и русские летописцы оказались единодушны в определении причин разногласий, случившихся между братьями Шуйскими и Скопиным-Шуйским: зависть к воинской славе Скопина, усилившаяся в дни торжественной встречи народом своего любимого полководца. Не ожидали Шуйские такого мощного всплеска проявления народной благодарности к их родственнику, так быстро и внезапно пошедшему в гору.

Когда Скопин во главе войска въезжал в город, царский брат Дмитрий Шуйский, наблюдая триумфальное шествие, как рассказывали, не сдержался, выкрикнул, одолеваемый злобой: «Вот идет мой соперник!» Его слова услышали многие, стоявшие рядом, особенно они стали памятны уже после внезапной смерти молодого воеводы. Не раз, вспоминали потом очевидцы этой сцены, честолюбивый Дмитрий высказывал царю, не стесняясь присутствующих, свои нелепые и нелестные домыслы о Михаиле^[574]. Видимо, и сама идея отправить Скопина в Новгород договариваться с наемниками, а потом и воевать вместе с ними, также принадлежала Дмитрию. Но дело обернулось иначе — Скопин не погиб, как, наверное, рассчитывал его родственник, не опозорил себя бегством с поля боя, в чем преуспел неудачливый и трусливый брат царя, а смог не только нанять наемников, но и использовать их умения и опыт для блага своей страны, и главное — добиться победы.

Победителей, как известно, не судят. Наверное, царский брат не знал этой мудрости, потому что едва Скопин оказался в Москве, как тут же был вызван к царю для объяснений. Не скрывавший ненависти к Скопину Дмитрий Шуйский припомнил ему отпущенных восвояси посланников Прокофия Ляпунова и обвинил молодого воеводу в попытке занять престол. Он даже приписал Михаилу самовольную раздачу русских земель наемникам в качестве награды за их усердие. Когда Дмитрий дошел в своих обвинениях до крайностей, царь остановил брата и даже, по слухам, ударил его своим посохом.

Военное дело приучает к решительности, а победы и почести народные утверждают полководца в правоте его действий. Скопин спокойно выслушал Дмитрия, которого своим соперником никогда не считал, и напомнил, что все договоры, где упоминалось о передаче шведскому королю русских земель, он направлял в Москву на царское утверждение и ни одной грамоты по собственной инициативе не подписал. Посланцев из Рязани он действительно отпустил — было дело, пожалел, — но престола таким недостойным способом никогда не искал, «и в уме не было». Но если сейчас, когда в руках врагов еще остаются русские города, а польский король стоит со своим войском под стенами Смоленска, начать сеять рознь между собой, тогда, действительно, недолго осталось жить Русскому государству, и лучше царю Василию добровольно отдать кому-нибудь другому царский венец^[575].

Эти с достоинством произнесенные слова одновременно и обрадовали царя, и заставили поволноваться, — уж очень самоуверенно вел себя молодой воевода, видно, что давно не был в Кремле, привык все решения там, вдали от Москвы, принимать самостоятельно. Ничего, нужно будет поскорее отправить его в смоленский поход и дать ему проверенных воевод в войско, чтобы присматривали за ним.

Народное признание и одержанные победы могли не только придать Скопину уверенности в словах, но и голову вскружить молодому воеводе. А самоуверенность породила дерзкий тон в разговоре с царем и тем ускорила развитие событий. К слову, в песнях, посвященных Скопину, его «головокружение от успехов», которое приводит в конце концов к гибели воеводы, нашло свое место:

…Сильный хвастает силою,

Богатой хвастает богатством;

Скопин-князь Михайла Васильевич,

А и не пил он зелена вина,

Только одно пиво пил и сладкий мед,

Не с большего хмелю он похвастается:

«А вы глупой народ, неразумные!

А вы все похваляетесь безделицей;

Я, Скопин Михайла Васильевич,

Могу, князь, похвалится,

Что очистил царство Московское

И велико государство Российское;

Еще ли мне славу поют до веку,

От старого до малого,

А от малого до веку моего!»^[576]

Слухи о нелицеприятном разговоре, состоявшемся в царском дворце, быстро облетели Москву. Якоб Делагарди настоятельно советовал Скопину как можно быстрее идти под Смоленск; ходили разговоры, что царь собирается отправить туда и своего брата, неумелого и трусливого. Радости воевать рядом с ним шведский военачальник не испытывал, поэтому по-дружески советовал Скопину уходить из Москвы: «Яков ему Пунтусов говорил беспрестани, чтоб он шол с Москвы, видя на него на Москве ненависть»^[577]. Делагарди был хитер и опытен, он быстрее Скопина разглядел угрожавшую тому опасность и пытался ее предотвратить. К тому же доверенные люди не раз сообщали генералу, что среди недовольных царем Василием сложился верный кружок сторонников королевича Владислава, к которому уже отправили посольство. Этим людям поход Скопина на Смоленск сейчас был совершенно не нужен, поэтому, как опасался Делагарди, от молодого и талантливого полководца постараются как можно быстрее избавиться.

Царь между тем чествовал победителей, воздавал по заслугам: Михаилу Скопину был пожалован палаш в золотых ножнах, украшенный драгоценными камнями, 18 марта в Грановитой палате был дан обед в честь «воеводы Карлуса короля свисково Якова Пунтусова». На Пасху, 8 апреля, царь пожаловал Семена Головина в окольничие, всем наемникам заплатил сполна жалованье деньгами и мехами, офицеров войска Делагарди «почтил по случаю прибытия золотой и серебряной посудой из своей казны»^[578]. После пира в знак особой милости царь присылал Делагарди в дом блюда и вина со своего царского стола.

Михаил в это время радовался редкой возможности побыть с женой и матерью, которых не видел уже полтора года, встречался с друзьями и родными: скоро предстоял поход на Смоленск, и неизвестно, сколько он продлится. Когда наступили Пасхальные дни, с удовольствием принимал приглашения прийти в гости. Всем хотелось послушать из первых уст, как была освобождена Троицкая обитель, что в действительности произошло под Тверью и почему так долго стояли войска в Калязине. Но более других всех занимал вопрос: что будет дальше? Неужели Сигизмунд и впрямь может взять Смоленск: говорят, в его войске много и запорожских казаков, и опытных наемников, да и сами поляки вояки хоть куда, — что думает об этом Скопин? А самозванец — правду ли он убит «литовскими людьми» (о чем говорили тогда в Москве)^[579] или опять спасся и новое войско набирает? А «люторанка Маринка»? Не хочет ли она еще раз сесть на царство? Воевода и сам задавал себе эти вопросы, да вот только ответы не на все знал.

Рассказывал Скопин близким людям и о старце Иринархе, его благословении идти на штурм Троицкого монастыря. Когда же приехал из Борисоглебского монастыря в Москву ученик старца Александр, Скопин передал поклон старцу, подарки и вернул простой медный крест, которым Иринарх благословлял его на битву. А старец, приняв тот крест, долго молился в своей келье о князе Михаиле: «…Аки в Иерусалиме при благоверном царе Констянтине на сопостаты, тако и ныне, Господи, Твоею милостию невидимою прогнани бысть литва от лица православных христиан. Ты же, Господи, во веки сохраняевши нас. Аминь»^[580].

Отблагодарил Михаил и братию Соловецкого монастыря за оказанную ими молитвенную и денежную помощь войску во время похода к Москве. Как когда-то его отец отправил в монастырь водосвятную чашу, едва избежав смерти от рук Годунова, так и Михаил отправил в обитель свой парадный придворный кафтан, сшитый из дорогого, привезенного из Италии «золотного аксамиченного бархата»^[581]. В этом кафтане с высоким, шитым жемчугом воротником Михайло красовался на царской свадьбе. Темно-красным шелком и золотыми нитями были искусно вышиты двуглавые орлы, единороги, птицы с расправленными для полета крыльями, похожие на его родовую скопу, — какого только узорочья там не было! Молодой воевода очень любил этот нарядный, стоивший немалых денег кафтан, потому и отдал, не задумываясь, вкладом в монастырь, где рукодельные трудницы сшили из него облачение для священников монастыря.

В те дни особенно всем хотелось видеть знаменитого воеводу крестным отцом своих младенцев, — от таких предложений не было отбоя. Принял Скопин приглашение и Ивана Воротынского быть восприемником его новорожденного сына. Кумой Воротынские выбрали жену Дмитрия Шуйского — княгиню Екатерину, в девичестве Бельскую, отец которой Григорий Лукьянович был более известен как Малюта Скуратов. Встречаться с семейством Шуйских Скопин не хотел, но и отказать Воротынскому не мог.

Мать уговаривала его не ездить туда, где будут Шуйские, она еще с Александровской слободы просила сына поостеречься, говорила ему: «лихи в Москве звери лютые, а пышат ядом змииным»^[582]. Михаил только посмеивался над ее страхами: кто на него, такого детину, руку поднимет? Но на пиру все же решил не задерживаться, чтобы не столкнуться с Дмитрием. Поэтому едва лишь гости расселись за столы, помолившись, принялись неспешно есть и пить, зазвучали речи, — Скопин засобирался домой. В этот момент хозяин дома произнес заздравную речь князю Михаилу, а княгиня Екатерина подошла к Скопину с чашей. Не хотел Михаил ничего принимать из рук дочери Малюты, но по обычаю нужно было выпить чашу до дна — показав, что он доверяет и Екатерине, подносившей чашу, и хозяину дома Воротынскому.

Сразу после пира Скопин занемог — едва успел добраться до своего дома, как «очи у него возмутилися, а лице у него страшно кровью знаменуется, а власы у него на главе стоя колеблются». Страдавшего непонятным недугом, при котором «утробе люто терзатися», молодого человека осмотрели присланные Делагарди «доктуры немецкие», однако поделать ничего не смогли.

Муки умиравшего, крепкого, недюжей силы 23-летнего мужчины, были ужасны: «он же на ложе своем в тосках мечющесь и биющеся и стонущу и кричаще лютее зело, аки зверь под землею». Промучившись несколько дней, исповедавшись и причастившись, как и подобает христианину, 23 апреля, в день памяти великомученика Георгия, Михаил Скопин отошел к Богу. Носивший имя предводителя воинства Архистратига Михаила, он и в мир иной ушел в день памяти другого святого воина — Победоносца Георгия. Печаль народная о нем была велика: «скорбела вся Москва», — как записал один из иностранцев.

В исторической литературе существует множество версий произошедшего. Суть споров сводится к двум вопросам: действительно ли Скопин был отравлен или скончался естественной смертью? И если смерть была насильственной, то кто его отравитель?^[583]

На первый вопрос сегодня можно ответить однозначно: Скопин действительно был отравлен. Комбинированный яд, содержащий соли ртути и мышьяка, исследователи обнаружили в останках воеводы: солей ртути оказалось в 10 раз больше признанного естественным фона, превышали допустимую норму и соединения мышьяка; другие вредные вещества — свинец, сурьма, медь — отсутствовали. «Но и первых двух более чем достаточно, чтобы сгубить даже такого молодого, хорошо тренированного воина, каким Михаил Васильевич, несомненно, был», — пишет исследовательница^[584]. Да и сама картина его смертных мучений в сопоставлении с описанием симптомов отравления солями ртути и мышьяком подтверждает эту версию^[585].

Что же касается второго вопроса, то здесь ответить определенно трудно. Русские летописцы не сомневались, что отравителями Скопина стали братья Шуйские: «Тогда грех ради наших в Московском государстве бысть раздор в людех, царя Василия возненавидеша за многое кровопролитие, второе же, братия его племянника своего возненавидеша за храбрость его, князя Михаила Скопина, иже немец наят и отгна вора с литвою от царствующаго града, и вманив его к Москве отравою умориша», — пишет один из авторов^[586]. «Мнози же на Москве говоряху то, что испортила ево тетка ево княгиня Катерина князь Дмитреева Шуйскова, — вторит ему другой летописец. — А подлинно то единому Богу <известно>»^[587], — заключает он мудро.

Задумаемся, насколько основательны были обвинения царя Василия в смерти Скопина. Даже если предположить, что доверие к доносчикам у царя Василия было действительно безгранично, то не мог же он не видеть, что Скопин, удачно выполнивший все возложенные на него задачи, — по сути, его единственная надежда? Об этом Шуйский и сам в письмах Скопину не раз писал: «Мы на тебя надежны, как на свою душу». Конечно, родовитый, богатый, молодой и, как бы мы сегодня сказали, перспективный Скопин мог, при желании, стать соперником царя. Но не доказал ли он своим поступком в Александровской слободе, как и всей своей предыдущей жизнью, что он привык к открытой борьбе с противником на поле боя, а интриги и доносы — не его стихия? Не случайно летописец, не одобрявший действий Прокофия Ляпунова, полностью отрицает вину Скопина, у которого «и в уме не было» бороться за престол. К тому же предстоял поход на Смоленск, и план похода, как и скорейшего доведения войны до конца, царь также поручал разрабатывать Скопину^[588]. Для царя готовить смерть своему талантливому воеводе — все равно, что бездумно рубить курицу, несущую золотые яйца.

Многие современники событий называли отравительницей князя дочь Малюты Скуратова, которая, по отзывам, была властолюбива и жестока не меньше своей родной сестры Марии, жены Бориса Годунова. Стремление расчистить дорогу к трону для своего мужа вполне могло стать мотивом преступления. Автор «Повести о преставлении и погребении князя Михаила Васильевича» прямо назвал ее виновницей преступления: «…и дьявольским омрачением злодеянница та… кума подкрестная, подносила чару пития куму подкрестному и била челом… И в той чаре — питие уготовано лютое, питие смертное»^[589]. Косвенным доказательством этой версии могут стать события, происшедшие уже после смерти Скопина: Дмитрий Шуйский попытается занять его место — поедет первым воеводой против Сигизмунда и потерпит сокрушительное поражение под Клушином. Палаш Скопина, который после смерти воеводы возьмет себе Иван Шуйский, не принесет братьям победы — в итоге они оба окажутся вместе с царем в позорном польском плену.

Существует еще одна версия случившегося, связанная с готовящимся походом под Смоленск. В песне о Скопине, написанной современниками событий, мысль отравить князя принадлежит неким боярам, которые и были инициаторами отравления:

В тот час они дело сделали:

Поддернули зелья лютого,

Подсыпали в стакан, в меды сладкие,

Подавали куме его крестовой^[590].

Катерина Шуйская в этой версии — всего лишь орудие в их руках:

Она знавши, кума его крестовыя,

Подносила стакан меду сладкого

Скопину-князю Михаилу Васильевичу.

Примает Скопин, не отпирается,

Он выпил стакан меду сладкого,

А сам говорил таково слово,

Услышал во утробе неловко добре:

«А и ты съела меня, кума крестовая,

Малютина дочь Скурлатова!

А зазнаючи мне со зельем стакан подала,

Съела ты мене, змея подколодная!»

В исторической песне важна не фактическая канва событий, ею в народной традиции часто пренебрегают. Но не в угоду поэтической вольности или из неосведомленности авторов — как раз нет, ошибки и неточности здесь есть попытка домыслить, дополнить историческую реальность, представить ее такой, какой она должна быть. Если Малюта Скуратов — опричный палач — погибает в бою во время Ливонской войны, то в народной песне его казнят за попытку совершить очередное злодеяние; Михаил Кутузов умирает вскоре после изгнания Наполеона за пределы России, а в народной песне он принимает участие в разгроме армии Наполеона. То есть биография исторического персонажа, предстающая в народном сознании, позволяет выявить главное, суть происшедшего в жизни героя, стержень событий^[591].

То, что Екатерина Шуйская могла быть не инициатором, а всего лишь исполнителем замысла неких бояр, подтверждает и «Повесть о преставлении». «И по совету злых изменников своих и советников мысляше во уме своем злую мысль изменную», — говорит автор.

Но кто же были эти бояре? Те, кому больше всех мешал Скопин, — желавшие видеть в Кремле королевича Владислава или Сигизмунда, а не Василия Шуйского, те, кто насильно свел царя Василия с престола и отправил его в качестве пленника в Польшу, те, чье правление войдет в историю под названием Семибоярщины:

А съезжалися князи бояря супротиво к ним,

Мстиславской-князь, Воротынской,

И межу собою они слово говорили,

А говорили слово, усмехалися:

«Высоко сокол поднялся

И о сыру матеру землю ушибся!»

Так народная песня представила еще одну, возможно, ближе всего стоявшую к истине, версию случившегося в апреле 1610 года в Москве.

Оплакивание Скопина, еще так недавно проезжавшего полководцем-триумфатором по московским улицам, было поистине всенародным. По словам автора «Повести о преставлении» к его дому собрались и юноши, и девы, и старики с молодыми, и матери с грудными младенцами — «со слезами и с великим рыданием»; съезжались и власть имущие, и вдовицы, и нищие, и богатые вельможи. Приходили и царь Василий с братьями, и патриарх Гермоген, и священство, — «и не бе места вместитися от народного множества».

Пришли проститься и воевавшие вместе с ним воеводы и ратники, хорошо его знавшие. В их словах слышна не только скорбь по боевому товарищу, но и искреннее сожаление об утрате замечательного полководца, кто «грозно, и предивно, и хоробро полки уряжал». Примечательно, как обращаются они к Скопину: «О господине! Не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич!» — в войске действительно видели его будущим государем.

Приходил прощаться со Скопиным и Якоб Делагарди, которого некие «московские велможи» не хотели пускать в дом. Главнокомандующего шведскими войсками, не раз усмирявшего бунтующих наемников, привыкшего обнажать меч чаще, чем произносить речи, остановить было не так-то просто: с «грубными словесы» он конечно же прошел туда, куда устремлялся, — проститься со своим боевым товарищем. Выходя из дома Скопина, он дал покойному самую высокую в его устах оценку: «Такого государя не найти больше не только в вашей, московской земле, но даже и в нашей, немецкой!»

Когда же послали на торг за гробом для усопшего, то оказалось, что найти дубовую колоду — гроб — по росту Скопина невозможно, так велик ростом был воевода. Пришлось выдолбить с двух концов самую большую колоду, положить в нее тело и нести в церковь на отпевание. Когда же привезли «гроб каменей велик», то и в него тело не вместилось, «понеже велик бе возрастом телес своих», как заметил автор «Повести», — по речению пророка Давида, «больше сыновей человеческих».

Погрести боярина Михаила Васильевича в родовой усыпальнице Шуйских и Скопиных было в то время нельзя: в Суздале хозяйничали отряды Лисовского, поэтому было решено до времени освобождения города положить тело покойного воеводы в Чудовом монастыре Кремля. Но московский народ, сумев отблагодарить Скопина при жизни, воздал ему должное и по смерти: «И слышавше народное множество, что хотят тело его в Чудов монастырь положить, и возопиша всенародное множество, яко единеми усты: „Подобает убо таковаго мужа, воина и воеводу, и на супротивныя одолителя, яко да в соборной церкви у Архангела Михаила положен будет и гробом причтен царским и великих князей великие ради его храбрости и одоления на враги…“»^[592].

«Глас народа — глас Божий», — рассудил царь и объявил: «Достойно и праведно сице сотворити», и народ понес своего любимца в Архангельский собор. Оплакивали воеводу и богатые, и нищие, и хромые, и слепые, и безногие, и царь, и патриарх — «аще у ково и каменно сердце, но и той на жалость розлиется, зря своего народа плачющеся», — заключает автор «Повести». Горе матери и вдовы князя Михаила и вовсе нельзя описать словами, слуги едва смогли привести их домой, но и там они «плакахуся горце и захлебающе, стонуще и слезами своими стол уливая», а слезы их, как речные струи, на пол со скамьи лились…

На следующий день к погребению воеводы пришло «всенародное множество». От плача по умершему не слышно было голосов поющих во время отпевания. С кем только из библейских полководцев не сравнивали Скопина: с Иисусом Навином, Гедеоном, Вараком, Самсоном — победителем иноплеменников: уехал с малыми силами, а вернулся со многими, с Давидом, отомстившим врагам, с Иудой Маккавейским. А кто-то из слуг князя пророчески заметил, что такому телу не суждено в земле истлеть: «Вем бо его телесную чистоту, купно же и духовную».

На плите у гробницы начертали следующие слова: «Великого государя царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси племянник Михайло Васильевич Шуйский Скопин по государеву указу, а по своему храброму разуму Божея помощию над враги польскими и литовскими людьми и рускими изменники, которые хотели разорить государство Московское и веру христианскую попрать, явно показав преславную победу и прииде к Москве, Божиим судом в болезни преставися лета 7118 апреля в 23 день на память великомученика Георгия последний час дни»^[593].

Так народ оплакивал потерю талантливого полководца и свою собственную надежду на быстрое завершение Смуты. Оплакивал своего военачальника и царь. Как сказал о нем Н. М. Карамзин: «Василий погребал вместе с ним свое Державство»^[594]. Московское государство вступало в самую тяжелую пору Смутного времени, названную современниками Лихолетьем…