«…И наполнилась чаша горечи полынной»

«…И наполнилась чаша горечи полынной»

Пока события сосредоточивались вокруг Москвы, катастрофа еще не произошла: Москва — это не вся Россия. Пока жива провинция, есть на кого опереться. Как и прежде, города и земли посылали столице на помощь вооруженные отряды, продовольствие, порох. Но когда Тушинский вор начал рассылать по стране отряды «собирать дань», связь между городами и столицей прервалась.

Чтобы прокормить свое быстро растущее войско — а из Польши под Москву приходили всё новые отряды, — самозванец разрешил наемникам собирать дань с тех земель, которые присягнули ему, ну а с тех, которые еще не присягнули, — выбивать силой. Кто-то, приехав в Россию нищим, сколотил здесь за годы Смуты приличное состояние, а тот, кому посчастливилось вернуться на родину, еще долго с удовольствием вспоминал кампанию в России и мечтал о новой. «Это была удачная война», — признавались сами поляки^[325].

Впрочем, наиболее дальновидные из наемников предупреждали рвение комиссаров самозванца: чрезмерными притеснениями можно настроить русских против себя и породить в стране недовольство «царем Дмитрием» и даже бунт против него. Но корысть и алчность «рыцарей удачи» трудно было направить в разумное русло, поэтому вскоре подтвердились самые худшие опасения прозорливцев: «Когда люди узнали, что надо платить такую дань, сборщиков перебили, утопили, замучили. Все заволжские края восстали…»^[326]

Столицу в тот момент уже не воспринимали как сердце страны, всяк город стал промышлять сам о себе. Вот тогда-то приближение катастрофы почувствовали по всей стране: от Астрахани до Архангельска и от Ивангорода до Вятки. Войско перестало выполнять приказы царя, после проигранного в сентябре боя под Рахманцевом ратники самочинно разъезжались по домам. «А царь их Василей унимал, и оне не послушали, нашим де домам от литвы и от русских воров быть разоренным. Казанские и мещерские татаровя и чюваша и черемиса поехали по домам же»^[327]. Ни уговоры, ни угрозы царя не помогли: если власть не способна защитить семьи служилых, пока они воюют, им придется делать это самим. Стремление любого человека защитить свой дом, особенно если ему угрожает опасность, естественно, но возобладание принципа: «мой дом — моя крепость» рождает философию отчуждения, разобщенности, по сути ведет к распаду страны…

Скопин-Шуйский с горечью наблюдал, как разбегалось по городам и весям царское войско, как уже открыто отказывались воевать на стороне царя. Нет, на бунт никто не решался, помнили слова патриарха: «Кий ответ дадите Богу в день Страшного Суда Его?»^[328] Но и собрать войско, заставить его выйти в бой против самозванца тоже не представлялось возможным. Многие предпочли отсидеться дома и выждать, чем закончится противостояние царя и «царика».

Успехи тушинцев между тем красноречиво свидетельствовали о их нарастающей силе. Из Тушина один отряд ушел под Коломну воевать Рязанскую землю, другой отряд под командованием Сапеги и Лисовского был отправлен осаждать Троицкий монастырь. Монастырь привлекал тушинцев своим богатством и важным стратегическим положением; для России же Троицкая обитель была духовным оплотом, святым местом, где покоились мощи преподобного Сергия, поэтому так важно было отстоять монастырь, собрать военные силы, чтобы защитить его.

Пока защитники Троице-Сергиевого монастыря готовились к обороне, в Поволжье присягнули самозванцу татары. Первыми были касимовцы и шатчане, за ними последовали в ставку Тушинского вора темниковские татары, к концу года против Шуйского поднялись жители Алатырского, Цывильского, Свияжского, Чебоксарского уездов. Когда восстали Саратов и Арзамас, Нижнее и Среднее Поволжье объединились, и Федор Шереметев, который находился в Казани с войском, шедшим на помощь к Москве, оказался отрезанным от центральных районов.

Для государства наступил самый тяжелый момент с начала Смуты. Казалось, помощи ждать неоткуда, да и самому царю, фактически оставшемуся без войска, было не на кого опереться. В этой тяжелой, критической ситуации должен был появиться человек, который бы думал не о себе, а душой бы «заболел на общее дело», как написал историк И. Е. Забелин. Такой человек был необходим — и он появился: воеводу Михаила Скопина-Шуйского царь решил послать за военной помощью к шведам и назначить его командующим будущим войском.