Мать и сын

Мать и сын

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

С внешней стороны великий князь постоянно оказывал своей матери величайшее уважение, хотя все хорошо знали, что он не разделял тех чувств любви, благодарности и удивления, которые русский народ питал к этой монархине. Великая княгиня, его супруга, однако же любила Екатерину как нежная дочь, и привязанность эта была вполне взаимная. […]

Вспыльчивый по природе и горячий, Павел был крайне раздражен отстранением от престола, который, согласно обычаю посещенных им иностранных дворов, он считал принадлежащим ему по праву. Вскоре сделалось общеизвестным, что великий князь с каждым днем все нетерпеливее и резче порицает правительственную систему своей матери.

Из дипломатического донесения Виктора Фридриха фон Сольмса от 4 сентября 1772 г.:

Императрица видит сына чаще прежнего, больше узнала его и находит удовольствие в его обществе. Великий князь, в свою очередь, держит себя с матерью свободнее, нежели прежде. Он отзывчив на ее ласки, благодарен за расположение и удовольствия, которые она ему доставляет, и в настоящее время между этими обеими державными особами царствует искренняя дружба, как в простых семействах, и обоюдное доверие, радующее всех.

Я не смею утверждать, не кроется ли тут притворство или, по крайней мере, принужденность со стороны императрицы, так как все ее речи, особенно с нами, иностранцами, сводятся к разговору о великом князе.

Из дипломатического донесения Виктора Фридриха фон Сольмса от 9 февраля 1773 г.:

…очень многие здесь подозревают притворство в поведении императрицы. Уверены все, что зла она ему [сыну] не желает, но не верят в нежную дружбу, которую она показывает. Думаю, что все это условленная игра… что показывает она столько любви к наследнику единственно для того, чтобы примирить с собой народ, который его чрезвычайно любит… Я знаю из верного источника, что великий князь и сам не верит в чрезмерную любовь к нему императрицы-матери… но так как молодой князь прекрасно воспитан, он настолько умеет владеть собой, что по внешности нельзя положительно судить о том, что он думает…

Из переписки Екатерины II с сыном:

Публика смотрит на вас во все глаза, а она — судия строгий. Простонародие во всех странах не умеет делать различия между молодым человеком и великим князем, и поведение первого слишком часто служит к помрачению чести второго. Женитьбою окончилось ваше воспитание; невозможно было оставлять вас долее в положении ребенка и в двадцать лет держать под опекою. Перед публикою ответственность теперь падает на вас одного; публика жадно следить будет за вашими поступками. Эти люди все подсматривают, все подвергают критике, и не думайте, чтобы оказана была пощада как вам, так и мне. Обо мне скажут, она предоставила этого неопытного молодого человека самому себе на его страх; она допустила к нему молодых людей и льстивых царедворцев, которые вскружат ему голову и испортят его ум и сердце. О вас будут судить, смотря по благоразумию или неосмотрительности ваших поступков, но, поверьте мне, это будет уже моим делом помочь вам и унять эту публику, льстивых царедворцев и резонеров, которым хочется, чтобы вы, в двадцать лет, были Катоном и которые стали бы негодовать, коль скоро вы бы им сделались. Обращайтесь ко мне за советом всякий раз, когда найдете это нужным: я буду говорить вам правду со всею искренностью, к какой только способна, и вы будете довольны, выслушав ее. Вдобавок и чтобы занятия ваши, в угоду публике, были значительнее, я назначу час или два в неделю, по утрам, в которые вы будете приходить ко мне одни для слушания дел. Таким образом вы ознакомитесь с ходом дел, с законами страны и с моими правительственными принципами.

Из дипломатической депеши Джеймса Гарриса от 31 декабря 1778 г.:

Охлаждение между императрицею и великим князем увеличивается со дня на день. Она обращается с ним с полнейшим равнодушием, можно сказать с пренебрежением; он же не дает себе труда скрывать свое неудовольствие и, когда смеет, выражает его свободно и в самых резких словах.

Из «Записок» Федора Николаевича Голицына:

Императрица не всегда обходилась с ним как бы должно было, и он никак в делах не соучаствовал. Она вела его не так, как наследника; ему было только приказано ходить к ней дважды в неделю по утрам, чтобы слушать депеши, полученные от наших, при иностранных дворах находящихся, министров. Впрочем, он не бывал ни в Совете, ни в Сенате. Почетный чин генерал-адмирала был дан ему единственно для наружности, управление же морских сил до него не принадлежало… Прискорбно было всем видеть сие неискреннее обхождение и ни малейшей горячности и любви между сими двумя августейшими особами. Великий же князь к родительнице своей всегда был почтителен и послушен. Когда об этом размышляешь, не можешь довольно надивиться, разве только подвести ту одну причину, что восшествие императрицы, переворотом соделанное, оставило в сердце ее некоторое беспокойство и ненадежность на постоянную к себе преданность вельмож и народа.

Из переписки Иосифа II Австрийского:

Великий князь сообщил мне кое-что о неловкости своего положения… Это свидетельствует о некотором доверии; трудно, однако, угодить обеим сторонам. Великий князь одарен многими качествами, которые дают ему полное право на уважение; не легко, однако, быть вторым лицом при такой государыне.

Из переписки великого князя Павла Петровича:

Все мое влияние [при дворе Екатерины II], которым я могу похвалиться, состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Известно, что Екатерина II не любила своего сына и, при всем ее величии во многих отношениях, была не в состоянии скрыть этого пятна. При ней великий князь, наследник престола, вовсе не имел значения. Он видел себя поставленным ниже господствовавших фаворитов, которые часто давали ему чувствовать свое дерзкое высокомерие. Достаточно было быть его любимцем, чтобы испытывать при дворе холодное и невнимательное обращение. Он это знал и глубоко чувствовал. […]

Великий князь являлся при дворе только на куртагах; на малые собрания в Эрмитаже его не приглашали: мать удаляла сына, когда хотела предаваться непринужденной веселости. Он не имел голоса в воспитании своих детей… Придворные фавориты оскорбляли его в его родительских правах, так как им приписывал он, и часто не без основания, то, что делала его мать. Можно ли порицать его за это душевное настроение?

Из дипломатического донесения Сабатье де Кабра от 20 апреля 1779 г.:

Императрица, которая жертвует для приличия всем остальным, не соблюдает никакого в отношении к сыну. Для него у нее всегда вид и тон государыни, и она часто прибавляет к этому сухость и обидное невнимание, которые возмущают молодого великого князя. Она никогда не относилась к нему как мать; перед нею он всегда почтительный и покорный подданный. Заметно, что эта манера, неприличная и жестокая, происходит исключительно от ее сердца, а не от того, чтобы она желала дать ему строгое воспитание. Она оказывает сыну только те внешние знаки внимания, которые вынуждаются необходимостию.

Из воспоминаний Фридриха Цезаря Лагарпа, наставника великого князя Александра Павловича:

С конца 1793 года шла речь о лишении престолонаследия великого князя Павла Петровича… Главная трудность состояла в том, чтобы приготовить к катастрофе великого князя Александра. Я один мог иметь на него желаемое влияние, и потому необходимо было или заручиться мною, или удалить меня. Екатерина, зная доверие и любовь ко мне своего внука, желала меня испытать. Она неожиданно потребовала меня к себе 18-го октября 1793 года… разговор мой с императрицею продолжался два часа; говорили о разных разностях и от времени до времени, как бы мимоходом, государыня касалась будущности России и не упустила ничего, чтобы дать мне понять, не высказывая прямо, настоящую цель свидания. Догадавшись, в чем дело, я употребил все усилия, чтобы воспрепятствовать государыне открыть мне задуманный план и вместе с тем отклонить от нее всякие подозрения, что я проник в ее тайну. К счастью, мне удалось и то и другое. Но два часа, проведенные в этой нравственной пытке, принадлежат к числу самых тяжелых в моей жизни, и воспоминание о них отравляло все остальное пребывание мое в России.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

…достоверно известно, что в последние годы царствования Екатерины между ее ближайшими советниками было решено, что Павел будет устранен от престолонаследия, если он откажется присягнуть конституции уже начертанной, в каковом строе был бы назначен наследником его сын, Александр, с условием, чтобы он соблюдал новую конституцию.

Слово «конституция»… не должно быть понимаемо в обычном, слишком тесном, смысле парламентского представительства, еще менее в смысле демократической формы правления. Оно обозначает не более как великую хартию, благодаря которой верховная власть императора перестала бы быть самодержавной.

Слухи о подобном намерении ходили беспрестанно, хотя еще не было известно ничего достоверного. Втихомолку, однако, говорили, что 1 января 1797 года должен быть обнародован весьма важный манифест и в то же время было замечено, что великий князь Павел стал реже появляться при дворе, и то лишь в торжественные приемы, и что он все более оказывает пристрастия к своим опрусаченным войскам и ко всем своим гатчинским учреждениям.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Я был допущен к малым собраниям у императрицы — беспримерный случай ввиду моей молодости. Она привыкла видеть меня около себя; я рисовал, читал ей вслух и поэтому располагал собственным апартаментом в Царском Селе, что составляло весьма редкое отличие. Таким образом, когда я отправлялся на службу к великому князю, я не досаждал императрице… Но великий князь, которому всякое изъявление почтения его державной матери причиняло муки и который был счастлив, когда ему удавалось опечалить человека, бывшего в глазах его фаворитов не более как самозванцем, придумал, в первый же раз как я явился в Павловск на дежурство, арестовать меня в моей комнате и держать меня под домашним арестом в течение целых двенадцати дней. Императрица, видя, что я не возвращаюсь, рассердилась. Она велела отправить обер-камергеру приказ, коим я освобождался от всякой службы как при ней, так и в другом месте, а великий князь, узнав об этом, велел меня выпустить. По этому поводу не последовало никаких объяснений и помимо того, что мне впоследствии пришлось дорого расплатиться за это освобождение, которое меня оградило от причуд великого князя, я некоторое время оставался в стороне от придворных интриг. […]

Я помню, что когда однажды в личных апартаментах императрице рассказывали про какую-то новую выходку великого князя, граф Зубов [Платон Александрович] сказал со свойственной ему откровенностью:

— Он сумасшедший.

Императрица ему на это ответила:

— Я это знаю не хуже вас, но, к несчастью, он недостаточно безумен, чтобы защитить государство от бед, которые он ему готовит.