После начала операции «Барбаросса» прошел 1 час 45 минут. 22 июня 1941. В Берлине 3 ч ночи. В Москве 5 ч утра
После начала операции «Барбаросса» прошел 1 час 45 минут. 22 июня 1941. В Берлине 3 ч ночи. В Москве 5 ч утра
Война без объявления!
Около 3 часов ночи, за 15 минут до того, как прогремели первые залпы гитлеровских орудий, в советское посольство в Берлине пришла еще одна телеграмма из Москвы. Сталин все еще продолжал вести свою Большую Игру — все еще требовал от Деканозова встретиться с Риббентропом и вручить ему «Обвинительную ноту».
А еще через несколько минут после того, как «внезапное» нападение Германии уже совершилось, в Берлин неожиданно поступила совершенно другая — новая инструкция!
На этот раз Сталин не только не требовал от Деканозова встретиться с Риббентропом, но, даже, наоборот, приказывал ему, если немцы «проявят инициативу», уклониться от встречи.
И немцы, действительно, «проявили инициативу».
Вся советская граница уже была объята пламенем, когда в 4 часа утра по московскому и в 2 часа ночи по берлинскому времени в советском посольстве раздался телефонный звонок. Звонили из канцелярии министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа. Это был звонок, которого так ждал Сталин всю эту ночь — с 21 на 22 июня 1941 г.
Это был звонок, который, прозвучи он всего несколько часов назад, мог изменить весь ход войны. Это был звонок, который, прозвучи он несколько часов назад, мог дать Сталину возможность ввести в действие ПЛАН ПРИКРЫТИЯ-41!
Теперь же, после «внезапного» нападения, этот звонок уже был не только не нужен, но и опасен. Большая Игра уже вошла в свою завершающую фазу. Война началась!
Первые часы войны между двумя государствами — это всегда особый, очень сложный период, причем, не только с военной, но, главным образом, с политической точки зрения. Именно политические решения могут оказать решающее влияние на начало войны.
Об этом неоднократно писал Карл фон Клаузевиц, и это часто, вслед за великим немецким теоретиком, повторял профессор Борис Шапошников, а уважение Сталина к идеям Шапошникова известно.
Карл фон Клаузевиц: «Политика, к сожалению, неотделима от стратегии. Политика пользуется войной для достижения своих целей и имеет решающее влияние на ее начало и конец.
В начальный период войны, в связи с массированными передвижениями войск по обе стороны границы, вызванными подготовкой к нападению или к обороне, а также в связи с неминуемыми провокациями или действиями, которые могут быть расценены как провокации, бывает очень трудно определить, кто является инициатором конфликта. В начальный период войны бывает часто очень трудно доказать, кто в действительности является агрессором, а кто — жертвой агрессии».
В эти первые часы войны, после «внезапного» нападения, официальная встреча советского посла с германским министром иностранных дел могла дать возможность Германии объявить публично, что ее военная акция была вызвана необходимостью превентивного удара по, якобы, сосредоточившимся силам Советского Союза, и этим возложить ответственность за развязывание войны на Советский Союз.
Именно поэтому Сталин хотел по возможности оттянуть эту официальную встречу до того момента, когда уже будут реальные доказательства гитлеровской агрессии — горящие пограничные заставы, уничтоженные на земле самолеты, искореженные бомбежкой жилые кварталы мирных городов, раненые и убитые женщины и дети.
Две сталинские телеграммы, посланные в Берлин в течение одного часа, и содержащие прямо противоположные инструкции — «искать встречи» и «уклоняться от встречи» — являются еще одним подтверждением факта существования той самой, сложнейшей, Большой Игры, которую вел Сталин в эту ночь.
Подтверждением факта существования той самой Большой Игры, о которой говорил Молотов вчера Димитрову, и которую Сталин, к несчастью, проиграл Гитлеру.
Итак, в 2 часа ночи, по берлинскому времени, в советском посольстве в Берлине раздался резкий звонок телефона, и чиновник имперского министерства иностранных дел официальным тоном сообщил, что рейхсминистр герр Риббентроп просит советского посла господина Деканозова немедленно прибыть в министерство на Вильгельмштрассе.
Секретарь посольства Валентин Бережков, который уже почти сутки непрерывно, через каждые 30 минут, звонил на Вильгельмштрассе, безуспешно пытаясь организовать встречу Деканозова с Риббентропом, теперь, когда инициатива исходит от германской стороны, в соответствии с полученными инструкциями, пытается отсрочить эту встречу. Бережков объясняет германскому чиновнику, что подготовка такой встречи «занимает время», что сейчас 3 часа ночи, что посол спит, что нужно еще его разбудить, нужно вызвать машину…
Но отговорки Бережкова не устраивают чиновника, и он категоричен в своих требованиях: рейхсминистр ждет и его личный автомобиль уже стоит у подъезда посольства.
Посла, конечно, будить не пришлось — не мог Владимир Деканозов спокойно спать в эту ночь. Но прошло еще около получаса пока Деканозов и сопровождавший его в качестве переводчика Бережков вышли из парадных дверей Курляндского дворца, который еще до революции 1917 г. принадлежал России.
Знаменитая берлинская улица «Под липами» — Унтер-ден-Линден в этот предрассветный час была пустынна, но у подъезда посольства советских дипломатов действительно ожидал черный «Мерседес», принадлежащий фон Риббентропу. Рядом с шикарной машиной стоял чиновник протокольного отдела министерства, облаченный, ради торжественного случая, в парадный мундир с белыми отворотами. Дипломаты сели в машину, и черный «Мерседес» помчался по прямой как стрела Унтер-ден-Линден.
Сталинский шпион Владимир Деканозов, проведший по приказу вождя около 200 дней в самом сердце Третьего рейха, в последний раз ехал по Унтер-ден-Линден в имперское министерство иностранных дел.
Деканозову предстояло выполнить последнее задание пославшего его Сталина — «всучить» Риббентропу советскую «Обвинительную ноту».
О том, что происходило в эти минуты в министерстве, вспоминает личный переводчик Гитлера Пауль Шмидт: «Впервые часы утра 22 июня 1941 г. я ждал вместе с Риббентропом в его кабинете на Вильгельмштрассе прихода советского посла Деканозова.
Накануне, в субботу, начиная с полудня, Деканозов каждый час звонил в министерство иностранных дел, утверждая, что ему нужно уладить срочное дело с министром иностранных дел. Ему отвечали, как всегда перед важными событиями, что министра нет в Берлине.
Затем, в 2 часа ночи, Риббентроп подал сигнал, и Деканозову сообщили, что Риббентроп хотел бы увидеться с ним в 4 часа утра этого же дня, 22 июня».
Риббентроп ждал советского посла с нетерпением. Нервничал. Время теперь работало на Сталина.
Шмидт: «Я никогда не видел Риббентропа в таком возбужденном состоянии, как в те пять минут перед приходом Деканозова. Он метался по комнате, как зверь в клетке.
«Фюрер абсолютно прав, что нападает сейчас на Россию, — говорил он скорее самому себе, чем мне… — Русские, несомненно, нападут сами, если этого сейчас не сделаем мы…»
Он ходил взад и вперед по комнате в большом волнении, со сверкающими глазами, без конца повторяя эти слова…»
А между тем черный «Мерседес» миновал Бранденбургские ворота, верхушку которых, увенчанную богиней Победы, уже озаряли первые лучи солнца, и выехал на Вильгельмштрассе.
Вспоминает Валентин Бережков: «Въехав на Вильгельмштрассе, мы издали увидели толпу у здания министерства иностранных дел.
Хотя уже рассвело, подъезд с чугунным навесом был ярко освещен прожекторами. Вокруг суетились фоторепортеры, кинооператоры, журналисты. Чиновник выскочил из машины первым и широко распахнул дверцу. Мы вышли ослепленные светом юпитеров и вспышками магниевых ламп. В голове мелькнула тревожная мысль — неужели это война?
Иначе нельзя было объяснить такое столпотворение на Вильгельмштрассе, да еще в ночное время. Фоторепортеры и кинооператоры неотступно сопровождали нас. Они то и дело забегали вперед, щелкали затворами, когда мы поднимались по устланной толстым ковром лестнице на второй этаж».
Советские дипломаты поднялись на второй этаж и вошли в кабинет Риббентропа — огромный зал, который должен был подчеркивать значительность гитлеровского министра. Но, несмотря на размеры зала, этим утром министр совсем не выглядел «значительным». Будничная, серо-зеленая помятая униформа, опухшее красное лицо и воспаленные глаза создавали впечатление того, что, несмотря на ранний час, он успел уже основательно выпить.
Дипломаты пожали друг другу руки, расселись вокруг круглого стола, стоящего в углу кабинета, и Деканозов, с помощью Бережкова, стал излагать рейхсминистру содержание «Обвинительной ноты», на передаче которой так настаивала Москва весь вчерашний день.
Но Риббентроп не дал советскому послу закончить даже первую, тщательно приготовленную им фразу. Повысив голос, он заявил, что все, о чем собирается говорить с ним посол, сейчас уже не имеет значения.
Речь сейчас идет о другом. Речь идет о том, что германские войска, вынужденные защищать свою страну от советской угрозы, предприняли оборонительную акцию и перешли советскую границу.
Вот оно! Именно этого опасался Сталин. Вопреки всем уже существующим фактам, Риббентроп пытается возложить ответственность за вооруженный конфликт на Советскую Россию.
Вспоминает Бережков: «Советский посол так и не смог изложить наше заявление, текст которого мы захватили с собой. Риббентроп, повысив голос, сказал, что речь пойдет совсем о другом.
Спотыкаясь чуть ли на каждом слове, он принялся довольно путанно объяснять, что германское правительство располагает данными относительно усиленной концентрации советских войск на германской границе… Затем Риббентроп сказал, что создавшуюся ситуацию германское правительство рассматривает как угрозу для Германии…
Фюрер не мог терпеть такой угрозы и решил принять меры для ограждения жизни и безопасности германской нации… Час тому назад германские войска перешли границу Советского Союза.
Затем Риббентроп принялся уверять, что эти действия Германии не являются агрессией, а лишь оборонительными мероприятиями.
После этого Риббентроп встал и вытянулся во весь рост, стараясь придать себе торжественный вид. Но его голосу явно недоставало твердости и уверенности, когда он произнес последнюю фразу: «Фюрер поручил мне официально объявить об этих оборонительных мероприятиях…»
Мы тоже встали. Разговор был окончен».
Разговор, продолжавшийся 20 минут, был окончен. Но вот что удивительно, война уже началась, а, вместе с тем, это слово — «война» — так и не было произнесено.
Вспоминает Пауль Шмидт: «Риббентроп не употребил таких слов, как „война“ или „объявление войны“; наверное он считал их слишком „плутократическими“, а, может быть, Гитлер дал ему указание избежать этих слов».
Советские дипломаты покинули кабинет рейхсминистра. На улице, где уже светило солнце, все еще ждал черный «Мерседес», который и отвез их в советское посольство.
Война уже была в полном разгаре, когда в министерстве иностранных дел, в 5 часов утра по московскому времени, началась историческая пресс-конференция Риббентропа. Но и на этой пресс-конференции рейхсминистр, все еще стараясь скрыть осуществленную Германией агрессию, так и не произнес слово «война», а только торжественно заявил: «Германская армия вторглась на территорию большевистской России!»