Освобождение
Освобождение
«В результате стремительного наступления войск фронта освобождены из немецкой неволи десятки тысяч советских граждан, угнанных насильственно в Германию. Гитлеровцы, поспешно отступая, не успели их увести в глубокий тыл.
На 15 февраля 1945 г. по неполным данным на сборно-пересыльные пункты явилось 49 460 человек».
Так начинается пространное политдонесение начальника политического управления Первого Украинского фронта генерал-майора Ф. В. Яшечкина начальнику Главного политического управления Красной армии А. С. Щербакову. Генерал, суммируя донесения из армий и корпусов, докладывал, что освобожденные люди «с огромной радостью приветствуют свою освободительницу Красную Армию, благодарят ее за вызволение из немецкого рабства». Пересказывал типичные вопросы, с которыми обращаются освобожденные люди: «Будут ли их считать на Родине равноправными советскими гражданами?», «Не будут ли отворачиваться от них, работавших у немцев?», «Не угонят ли их на каторжные работы?»
Вывод генерал-майор Яшечкин делал такой:
«Подавляющее большинство советских граждан, насильственно угнанных в Германию и освобожденных войсками фронта, настроены хорошо, остались преданными Советской Родине. Они готовы отдать все свои силы для быстрейшего разгрома фашистской Германии. Лишь одиночки оказались изменниками. Проводится большая работа по быстрейшему их разоблачению и изоляции».
На сборных пунктах в Германии, в тылу советских и союзных войск, во Франции, Италии, Бельгии, Австрии собирались люди разных национальностей, разных судеб. Военнопленные, мирные жители, насильно угнанные фашистами в рабство, предатели, бежавшие вместе с немцами от расплаты — полицаи, власовцы, бандеровцы… Попробуй разберись в этом калейдоскопе биографий, подлинных и наскоро сочиненных, отдели правду от кривды, разгляди среди миллионов лицо каждого. Миллионы — это не преувеличение. К концу войны в Германии и Австрии числилось около 14 миллионов человек, угнанных гитлеровцами на принудительные работы, целая страна! Свыше 6 миллионов из них — наши соотечественники.
Алексей Тимофеевич Сапсай, написавший мне из Бреста, считает, что разобраться с «восточными рабочими» было несложно. «Нас освобождали в лагерях, — вспоминает он. — Мы вместе были три года, знали друг друга. Мерзавцы были выявлены и изолированы сразу, а нас все проверяли, подозревали, оскорбляли, унижали. А ведь со знаками OST были миллионы. Мой лагерный номер 696-OST».
Алексей Тимофеевич, конечно, прав. Предателей, фашистских холуев, прихвостней в лагерях действительно знали в лицо.
Елене Вишневской запомнились «две девки-полицайки в традиционной форме, обе украинки, одну из них — наглую блондинку — звали Марией, вторая никогда не встречалась с нами взглядом». В один прекрасный день по концлагерю в городе Вильгельмсгафен пролетел слух: «Гитлеру — капут!» Надзиратели, большие и маленькие начальники бросали мундиры, которыми еще вчера так гордились, и разбегались, на ходу облачаясь в штатское. «Перевернутые лица были и у девок-полицаек. Куда девалась наглость той блондинки-арии?! Она стала молчаливой, как и ее товарка, озабоченно они шептались друг с другом, видно, решали, как спастись, избежать предстоящей расплаты.
Когда наступил день нашего выхода из концлагеря, а было это 2 мая 1945 года, обе они, переодетые в скромные платья, смешались с толпой бывших заключенных и вместе с ними влились в большой сборный лагерь. Там мы вскоре потеряли их из вида».
Убрались ли они и такие, как они, в Америку, Канаду, в Англию, сумели ли пригреться в Германии — кто теперь скажет?!
Первые часы, первые дни освобождения глазами очевидцев:
Любовь Житнева (Полищук):
«Нас освободили 7 мая 1945 года. Полковник Красной Армии на танке въехал в лагерь Гентин и поздравил нас с освобождением.
Мы плакали от счастья, целовали его лицо, шинель и даже сапоги…
На следующий день нас направили в распределительный лагерь. Шли пешком без охраны. Моя подружка Дуся где-то раздобыла санитарную сумку и, повесив ее через плечо, шагала, напевая какую-то песенку Вдруг она остановилась и, дернув меня за руку, сказала:
— Смотри-ка, наша «красотка», вот где нам попалась!»
Да, такие неожиданные встречи, казалось, бывают только в кино. В группе задержанных эсэсовцев девушки увидели ту самую белокурую бестию, которая издевалась над ними в лагере, преследовала за кудряшки, за простое желание быть опрятной, подтянутой, женственной. Ростовчанки кинулись было к ней, но автоматчик преградил путь.
«Тогда Дуся, открыв свою санитарную сумку, достала ножницы и стала просить лейтенанта разрешить срезать у нее хоть бы локоны. Лейтенант посмотрел на нас и сказал: «Знать, сильно, зараза, издевалась над вами…» И кивком головы сделал знак: мол, действуйте!
Мы с величайшим наслаждением обстригли ей локоны, нахлобучили пилотку на лоб. Большего унижения она, наверное, не испытывала. Лицо ее пылало злобой, отчего она стала совсем некрасивой.
Auf Widersehen! (до свидания!) — смеясь, сказала Дуся.
Конечно, все это получилось по-женски, но ведь и нас нужно понять…»
Ольга Николаевна Добранская, с. Веселый Раздол, Николаевская обл.:
«Предлагали нам уехать на Запад, предлагали остаться в Германии. Я не согласилась. Хотела только домой. Как сейчас помню: вижу поезд и очень хочу домой».
Серафима Владимировна Мельник, г. Тульчин, Винницкая обл.:
«Надо было перейти мост через Эльбу, а там уже наши! Нас построили сотнями и повезли через границу. Начали нас считать англичане и американцы. На них форма была, как лыжные костюмы.
И вот нас приняли советские пограничники. Кажется, красивей наших парней в пограничной форме мы не встречали никого в мире. Подходим к берегу, к своим. И тут оркестр играет марш. Он играл нам, тем, кто томился в неволе столько лет и никогда не терял надежды вернуться на Родину. О, это сказано не все. Все за один раз описать невозможно. Я храню фотографию своих друзей, адреса. Сохранила тетрадь с фольклором тех тяжких дней. Иногда я смотрю на все фотографии, открытки. На одной из них Григорьева Шура из Сумской области, с. Пруды, написала:
«Когда уедешь ты домой, забудешь Фельберт и лагеря. Забудь про все, но не забывай только меня».
Милая Шурочка, я не забыла никого. Я уверена, что и ты ничего не забыла, помнишь лагеря, листовку, в которой говорилось о боях под Сталинградом, об окружении войск Паулюса. Кто писал, рисовал, распространял, для меня так и осталось загадкой».
Догадался же кто-то по-людски встретить своих безвинных соотечественников, сказать доброе слово при встрече, музыкантов поднять…
Александра Даниловна Стройна:
«Второго мая в наш лагерь въехал танк. Боже, что было! Из танка выбрался пожилой майор. Мы все обнимали его, а он нас. Все плакали, и он вместе с нами. Через час приехала машина с продуктами и медикаментами».
Раиса Ивановна Толстых, станица Каневская Краснодарский край:
«Мой самый большой праздник, когда я услышала родной, чуть смягченный кубанский говорок солдат-освободителей. До этого мы боялись родного языка. Кажется, все заглушали крики: «Рус швайн! Шнель! Шнель!» Я до сих пор ненавижу немецкий язык. Понимаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать».
Кстати, такое же признание вырвалось и у Виталия Семина. Это вполне понятное чувство, вызванное годами унижений, защита своего человеческого достоинства. Услышать бы такие признания господину Толстому, защитнику оккупантов. «Немцы вели себя на Кубани вполне прилично, — утверждает он в своей книге «Жертвы Ялты», — здесь почти не было случаев дикости и жестокости, столь частых в других оккупированных районах страны».
Да, гитлеровские «душегубки», впервые примененные в большом масштабе именно на Кубани, — это верх гуманизма и милосердия. Слышите ли вы, отравленные газом мужчины и женщины? Их было семь тысяч. Триста человек фашисты и каратели сожгли заживо в здании гестапо в Краснодаре 10 февраля 1943 года, за два дня до отступления. И это тоже не дикость? И угон вместе с отступающими частями вермахта тысяч подростков не жестокость, а благо?!
Вера Попури, г. Николаев:
«Видели мы и предателей из РОА — власовцев и русских немцев, и американцев. Они уговаривали нас не возвращаться в СССР, но я, как и многие наши, очень любила свою Родину и нас нельзя было запугать. В сентябре 1945 года я вернулась домой инвалидом II группы, так как в лагере во время взрыва была тяжело ранена в голову. Многие при взрыве погибли, в том числе и моя подруга Мария Семенихина.
Еще хочу добавить, что никто меня не преследовал. Поправившись, я отработала 42 года, ветеран груда. Теперь на пенсии, занимаюсь общественной работой».
Дмитрий Дмитриевич Чавдаров, г. Грозный:
«Одели нас в американскую форму и начали учить военному делу. Кормили очень хорошо. Банки с печеньем стояли в комнате — ешь, сколько хочешь, суп жирный, с мясом, макаронами. И вели агитацию, чтобы мы поехали в Канаду, Америку; были желающие, их увозили.
Приезжали наши офицеры и говорили, что Родина прощает всех, кто виноват. После этого нас начали вывозить в советскую зону. Оттуда мы прибыли в город Джанкой. Здесь нас поместили в так называемый фильтрационный лагерь. Там вели длительный допрос. Мне, потому что я грек, не разрешили въезд в Крым. Но я сбежал и пришел домой. Застал мать живую, двух братьев и сестру. Ввиду того, что мать украинка, меня прописали и не трогали больше».
Екатерина Ивановна Ткачук, г. Харьков:
«У меня были женихи — итальянец, югослав, поляк. Все звали с собой, но я подумала, хорошо, если мне там будет хорошо, а если плохо, кому я там буду нужна. А еще дети пойдут, их будет тянуть туда, где они родились, а меня всю жизнь будет тянуть на Родину. И несмотря на то, что дома была злая мачеха, я все-таки решила возвращаться домой.
Американец, с которым я ехала в кабине, очень уж уговаривал не возвращаться на Украину. У вас, говорит, хаты соломой крыты, голод. Ну, что ж, отвечаю, как бы ни было, я там родилась и буду жить, как все люди. Там, говорит, много работы, все разбито. Зато, отвечаю, где захочу, там и буду работать, а может, и учиться буду, а у вас я только прислугой буду.
И нисколько не жалею, что сразу вернулась домой. С мачехой я жила полтора месяца, а потом уехала в город. И хотя не было женихов нашего возраста, но я не осталась обделенной. Вышла замуж, у нас два сына, две внученьки, сама на пенсии, до самих пор радуюсь, что я на родине».
Евгения Ивановна Федорова (Котлярова), г. Ростов-на-Дону:
«1 мая 1945 года в 12 часов дня в наш лагерь въехали советские танкисты. Радости не было конца. Мы обнимали танкистов, плакали… Нас накормили солдатским обедом.
Я, Полина и Нина Науменко стали работать, демонтировали заводы — сахарный, лесопильный, цементный для перевозки оборудования в СССР. Мы знали: делаем это для своих. Почти год еще мы находились в воинской части № 46 159 майора Захарова. И только в апреле 1946 года нас проводили на Родину.
Вернувшись в Ростов, я пошла работать на кожгалантерейную фабрику. Вышла замуж, родила сына. На этой фабрике проработала 26 лет, а затем еще восемь лет — на обувной. Жизнь получилась интересная…»
На одном из сборных пунктов определилась группа донбасских девчат — Женя Кушанова из Артемовского района, село Урицкое, три года в лагере, Лида Бояркина из Сталино, тоже три года рабства — тютелька в тютельку, Клава Бывшева, самая молодая среди подруг — девятнадцать лет — тоже из Сталино, забрали из школы ФЗО на Рутченковке; Кирина Позднякова, ее угнали чуть ли не сразу после оккупации — 28 ноября сорок первого года. В их 18-й комнате детей не было. Зато по соседству подавали голоса сразу трое! Через пару комнат тоже гомонила-лепетала детвора. В общем, пришлось коменданту заводить детский сад.
На этот сборный пункт (видно, такая практика была и на других) американцы привезли несколько грузовиков с продовольствием и готовы были передать безо всяких бумаг. Но в конце концов составили акт:
— Социализм — это учет, — изрек комендант лагеря фразу, услышанную на политзанятиях.
— Тем более — капитализм! — отозвался в тон союзнику американский лейтенант.
Итак, они насчитали: 19 мешков картофеля, 4 ящика сала, 3 мешка муки, 3 мешка сахара, 10 ящиков с «яйцами сушеными» (наверное, яичный порошок), 10 ящиков консервированной фасоли, 5 ящиков молока, 35 мешков хлеба. Таких актов десятки — только по одному сборному пункту, этот датирован 23 апреля 1945 года.
Через несколько дней в детсаду устроили праздник. Детям выделили 185 плиток мармелада, 64 плитки шоколада. 5 банок бисквита. Для них, увидевших свет в неволе, это была первая сладость в жизни. Но больше всего мамы (и комендант, которому приходилось заботиться буквально обо всем — от хлеба и табака до зубных щеток и домино) радовались американскому молоку. Строка из акта: «Для детей, грудных, дается на шесть человек одна банка молока, так как мать не в состоянии прокормить ребенка своей грудью». Другой пример — распоряжение коменданта сборного пункта № 21 советских граждан на станции Сан-Тегонек, Франция:
«Тов. Добрячик!
Выдайте 1 банку молока, жиру 0,5 кг, манной крупы 1 кг женщине, которая имеет приемного ребенка. Поэтому необходима поддержка. 8.5.45».
Крохотный эпизод, затерявшийся на фоне больших событий и победных салютов, но и он говорит о многом.
Политпросветотдел Уполномоченного СНК СССР по делам репатриации попросил выделить для сборно-пересыльных пунктов «красного материала — 2300 метров, гармоний — 100, патефонов с набором пластинок — 100, шахмат, шашек и домино по 350 комплектов». Это только для пунктов, созданных в советской зоне оккупации Германии.
Пятого мая в лагере № 36, город Ля Куртин, Франция, с хлебом, мармеладом, консервами выдали вино. В указаниях на выдачу товаров и продуктов — мыло, сигареты, зубные щетки и зубная паста, мятная сера, табак, спички — их выдавали не коробочками, а по штукам. Жить становилось веселее. Время от времени лагерь сотрясали ЧП местного масштаба.
Некая Анна К. утащила у соседки Людмилы Макаровой часы и «передала их товарищу как свои собственные». А товарищ их толкнул и пропил. А «часы 15-камневые, исправные, за исключением волоска». Составили акт — на этом все и завершилось.
В другой раз у бойца хозроты стянули новые американские брюки. Начальник лагеря Лабутин приказал лейтенанту Смолякову (цитирую дословно):
«Возьмите пару бойцов из караульного помещения и зделайте обыск у Васютина, узяв с собой потерпевшего из 2-го взвода». И в этот раз поиск ничего не дал. Потерпевшему предлагали 700 франков — не взял. Что же, так и ходил без штанов?
Оба сюжета разыграла бригада художественной самодеятельности. Артисты очень старались. Накануне для лагерного клуба купили гитару, мандолину и скрипку — все удовольствие обошлось в 8807 франков. И еще — «для аттракциона два килограмма яблок по 43 франка за кг».
Подписывая счета, начальник лагеря лейтенант Лабутин тяжело вздохнул: это больше, чем его зарплата за три месяца. Из своих весьма скромных доходов офицеры, рядовые отчисляли деньги в Фонд обороны СССР. «При выплате денежного довольствия за март месяц (1945 г. — В. А.) по 4-му батальону было собрано денежных средств в Фонд обороны страны согласно прилагаемой 3-й ведомости (хозяйственная рота, женская рота, драматический взвод) на сумму 78 050 франков».
Акт от 2 апреля 1945 года подписали командир батальона, младший лейтенант Крутиков В., старший писарь Онищенко И., уполномоченный по сбору средств в Фонд обороны страны Голубев П.
Люди, освобожденные из неволи, ценили даже мало-мальские знаки внимания, отзывались на каждый добрый жест. А на тех, кому служба определила работать со вчерашними остарбайтарами, пленниками, день за днем обрушивали все новые заботы. Обустроить все 249 приемно-распределительных пунктов. Накормить и одеть сотни тысяч людей. Подлечить больных — специально для репатриантов было открыто 142 госпиталя. Известна точная цифра зафиксированных больных — 1 080 034 человека, каждый третий-четвертый, освобожденный из рабства. Не завезти в Союз какую-нибудь заразу — врачи выявили почти 32 тысячи инфекционных больных.
Конечно, в такой огромной работе не обходилось без накладок. Приведу лишь две телеграммы того времени.
«20. XI.1944.
Совнарком СССР генерал-полковнику Голикову.
Аэродроме Киркенес (Норвегия. — В. А.) освобождено 550 человек совграждан. Сейчас они без продуктов. Никто мер не принимает. Прошу вмешательства. Зуев».
Вторую телеграмму отбили в Москву из Львовской области. Сюда на пересыльный пункт прикатил эшелон № 87 543 из Чехословакии.
«9. IX. 1944.
Ускорьте разрешение вопроса с приемкой репатриантов, прибывших из Шумперка Чехословакия. Репатрианты — советские граждане, военнопленные и гражданские, четвертый день находятся у ворот лагеря раздетые. Питанием не обеспечиваются шестой день. Ахмадеев».
В те же дни советские газеты опубликовали большое интервью генерал-полковника Голикова; текст напечатали и на листовках с призывом: «Прочти и передай другому!»
«Советская страна помнит и заботится о своих гражданах, — утверждал генерал. — Они будут приняты дома как сыны Родины. В советских кругах считают, что даже те из советских граждан, которые под германским насилием и террором совершали действия, противные интересам СССР, не будут привлечены к ответственности, если они честно станут выполнять свой долг по возвращении на родину.
Имеется много фактов, свидетельствующих о том, что тысячи советских людей, находясь в неволе, героически боролись против врага…»
В общем, «Родина ждет вас, своих сыновей и дочерей, она встретит вас заботой и любовью».
«Любовь», увы, была подчас горькой.
29 марта 1945 года первый секретарь ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайлов направил записку секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову. Михайлов, ссылаясь на докладную записку помощника начальника Политуправления Первого Украинского фронта по комсомольской работе Цыганкова, писал о возмутительных фактах «хамского отношения со стороны отдельных бойцов и офицеров к женщинам и девушкам», освобожденным из фашистского рабства. А если называть вещи своими именами, речь шла о преступлениях.
…В городе Бунцлау при советской комендатуре было занято более 100 женщин и девушек. Почти каждую ночь в общежитие, где они жили, врывались доблестные воины — «имеют место многочисленные факты издевательства, оскорбления и даже изнасилования женщин…»
…В ночь с 23 на 24 февраля группа офицеров и курсантов фронтовых курсов младших лейтенантов в количестве 35 человек явилась в пьяном виде на фольварк Груттенберг и начала творить дебош и насилия над находящимися там женщинами и девушками.
…В ночь с 14 на 15 февраля в один из фольварков, занимаемых гуртом скота (начальник гурта капитан Каримов), явилась штрафная рота во главе со старшим лейтенантом (фамилия не установлена), оцепила фольварк, поставила пулеметы, обстреляла и ранила красноармейца, охранявшего общежитие женщин. После этого началось организованное изнасилование находящихся на фольварке освобожденных советских женщин и девушек. Только утром вся группа была задержана и арестована.
…Гражданка Л., 1926 года рождения, была изнасилована первый раз при прохождении передовых частей, вторично — 14 февраля неизвестным офицером. С 15 по 22 февраля лейтенант Исаев А. А. (полевая контора № 1 Интендантского управления фронта, начальник конторы Адамович) принудил ее к сожительству избиениями и угрозой расстрела.
Ряд офицеров, сержантов и рядовых распространяют среди освобожденных советских людей такие слухи: «Есть приказ вас в Советский Союз не пускать, поэтому, если кого и пустим, будете жить на Севере».
В связи с таким диким и хамским отношением к освобожденным советским женщинам и девушкам со стороны военнослужащих, у многих из них создается мнение, что и в Красной армии, и в стране их не считают советскими людьми, что с ними могут делать все, что угодно — расстреливать, насиловать, бить, что на Родину их не пустят.
Некоторые из них со слезами и отчаянием рассказывают об отношении к ним. Так, например, Ева LU., 1926 года рождения, говорит:
«У меня отец и два брата ушли в Красную Армию в начале войны. Вскоре, как пришли немцы, я была насильно схвачена и вывезена в Германию. Здесь работала на заводе, в слезах ожидала светлого дня освобождения. Наконец, пришла Красная Армия, и ее же бойцы надругались над моей девичьей честью. Я плакала, вырывалась, говорила старшине о том, что мои братья тоже воюют, а он избил меня и изнасиловал. Лучше бы он застрелил меня…»
Помните Голикова? «Родина встретит вас заботой и любовью…»
Да, те, кого удалось задержать, ответили за свои преступления по законам военного времени. Армия не щадила насильников и мародеров. Но сколько же зла они оставили в душах, если дивчина, дождавшись освобождения, говорила подругам: «Наши бойцы к нам относятся хуже, чем немцы. Я не рада, что живу на свете».
Кто год-два, а кто и все три были оторваны от родной земли. Пересказывали друг другу слухи, пытались прочитать хоть что-нибудь между строк газет, которые издавали для «восточных рабочих» немцы. Офицеры-политработники первыми встречались с освобожденными людьми и добросовестно записывали в своих рабочих дневниках вопросы, которые им задавали, фиксировали настроения.
На обороте одной из таких тетрадок, сберегаемых в Госархиве РФ, осталась машинописная наклейка: «Задачи агитатора». Что же предстояло делать агитатору на станции Выборг?
«Разъяснять вернувшимся на Родину людям ход Великой Отечественной войны Советского Союза, успехи Красной Армии, политику партии и правительства, успехи нашего тыла и льготы переселенцам. Дать исчерпывающие ответы на все вопросы прибывающих.
Изучать настроения репатриируемых, регистрировать характерные высказывания, факты зверств и издевательств со стороны финнов. Подбирать активистов, которым поручить проведение чисток в пути. Организовать материал для печати и советских органов (письма и заявления). Цель: создать бодрое настроение, ввести людей в курс нашей жизни».
В Выборге, на контрольно-пропускном пункте по репатриации советских граждан из Финляндии, наших соотечественников ждала встреча с новой действительностью. Надо отдать должное агитаторам: они, как правило, в своих отчетах не лукавили. После дежурных фраз о проведенных беседах, о том, что рады освобождению от рабства, следуют вот какие заметки:
«Многие пожилые женщины, узнав о том, что они будут переведены в другие районы, плакали». (Дневник агитатора капитана Петрова, 7 декабря 1944 года.)
«Провел пять бесед. Было задано много вопросов. Кроме обычных вопросов о том, почему всех их не вселяют в родные места, спрашивают, а вселят ли когда-нибудь». (Дневник агитатора старшего лейтенанта Гринина, 15 декабря 1944 года.)
Возвращался домой Николай Иванович Кочетков, 33-х лет, в Ленинграде у него, рабочего Кировского завода, осталась жена и четверо детей. Живы? Нет ли? Не знал… На Кировском слесарем-инструментальщиком работал и Владимир Матвеевич Симонсон, 60 лет… Схватили их, как и многих других, на окопах. Адам Порали преподавал в одной из школ Волосовского района Ленинградской области. В Финляндии батрачил. За непокорный нрав его отправили в концлагерь на Ханко: «Там были жуткие условия. Запрещали говорить по-русски. Скудно кормили. Многие дети умерли». Возвращались и те, кого финны вывезли в Финляндию из оккупированных районов. Вопросы в эшелонах повторялись.
— Каково положение в Ленинграде?
— Что будет с военнопленными, которые возвращаются из Финляндии?
— Существуют ли еще в Союзе колхозы?
— Как сейчас положение с хлебом?
— Правда ли, что в СССР теперь не допускают евреев к крупным должностям?
— Где сейчас изменник Власов? Верно ли, что он с группой своих людей перешел снова на сторону Красной армии?
— Действуют ли еще в Советском Союзе строгие законы о трудовой дисциплине?
— Почему старый гимн «Интернационал» заменен новым?
Вопросы о хлебе насущном и о большой политике, о конкретном заводе и о религии… И самое главное: куда повезут? Что ждет завтра?
Офицеры в меру своих сил отвечали, но ведь всего не знали и они, если и знали о маршруте на Н-ский завод, то помалкивали.
«Общее настроение в эшелоне бодрое. Только в одном вагоне мне не удалось добиться бодрого хорошего настроения. Ушли с мрачным настроением». (Дневник агитатора капитана Викстрена, 10 декабря 1944 года.)
Может быть, именно в этом вагоне репатрианты нашли записочку, которую сунул в щелку один из тех, кто ехал в нем раньше: «Везут нас по Сибири уже две недели. Говорят — на лесоповал».
Наркоматы один за другим отсылали в Управление Уполномоченного СНК Союза ССР по делам репатриации заявки на дармовую рабочую силу. Им отвечали коротко: управление этим не занимается, обращайтесь непосредственно в Совнарком. Обращались. И получали в свое распоряжение рабочие батальоны… Часть из них оставляли в Германии, разбирать и отправлять в Советский Союз оборудование с заводов и фабрик, других — спешно везли домой, где так не хватало рабочих рук. Среди тех, кому пришлось задержаться в Германии, был и Виталий Семин. Перечитаем странички из неоконченного романа «Плотина». Как и в «Человеке со знаком OST», Семин пишет о себе.
«И через пять месяцев после освобождения и победы у меня не было сил. Я не мог работать топором, держа его за рукоятку одной рукой, кирка тянула меня на себя вперед, я боялся высоты и вообще быстро задыхался.
Мы, сотни четыре таких же, как я, ребят, ожидали призыва в армию в советском рабочем батальоне. Не везти же нас из Германии домой, а потом из дому опять в Германию — так объяснили нам.
А вообще в нашей работе было много приятного. Приятно крошить молотом бетонные фундаменты под станками в цехе, где до сих пор валялись короткие стволики так и несобранных автоматов. Они гремели у нас под ногами, мы подбирали уже готовое оружие, удивлялись грубости и простоте обработки: шершавая зеленая краска на кожухе охлаждения, грубая проволока приклада, стволик не полирован, на нем нестертые следы токарного резца. Спешили немцы, гнали изо всех сил, не до красоты им было. В другом цехе свалены странные металлические конусы, говорят, это части «фау». «Фау-два». Сотни таких конусов ржавели тут. Никогда им уже не стать корпусом летающего снаряда».
Вот на этом заводе и отыскал Виталия Семина отец, солдат, дошедший до Берлина.
«Когда мы остались одни, я попытался рассказать отцу о том, что было со мной в Германии, но, как ни силился, что-то главное никак не мог передать ему. Больше всего мне хотелось, чтобы отец почувствовал, каким бывалым, все видевшим и все испытавшим мужчиной я стал. Я показывал ему шрам во всю тыльную сторону левой кисти — сам выжигал кислотой, чтобы не работать. Говорил:
— Теперь я, знаешь, какой выносливый?! Могу работать по двое суток без перерыва. В Лангенберге на вальцепрокатном была норма — сто сорок листов в смену. Каждый лист килограммов двадцать, его надо поднять на грудь пятнадцать раз да каждый раз пронести шагов по десять. Вот и помножь!
Тут с отцом сделалась судорожная икота. Когда он немного успокоился, я показал ему свою правую руку: до сих пор, когда умываюсь, проливаю воду из пригоршни — мастер железной палкой перебил мне предплечье, а кость неправильно срослась».
Это недолгое свидание отца с сыном — в ряду лучших страниц военной прозы. Рано повзрослевший паренек слушал отца и вспоминал то, что старался, но никак не мог передать ему о себе, о Германии.
«О том, как тяжко и страшно мне было гам, как свирепо меня избили в первом лагере и как били потом, как я ходил со сломанной рукой в гипсе, а под гипсом завелись вши, и я, не выдержав зуда, сломал гипс. Как лагерный придурок Иван говорил мне «по-доброму»: «Ты не жилец. Может, и дотянешь до конца войны, но все равно не жилец». Как я зимой и летом ходил в рваном пиджаке на голое тело, в рваных брюках и деревянных колодках. И еще вспоминалось мне, как я окончательно стал доходягой, который, разгибаясь, видит перед собой оранжевые круги, и как я учился, силился скрывать, что я доходяга, потому что это был единственный способ сохранить к себе уважение и, следовательно, надежду на жизнь».
А потом постучался начальник штаба, уступивший им свою комнатенку, и смущенно сказал:
— Черт его знает, начальство, понимаешь, не разрешает, чтобы твой отец на территории завода остался ночевать… — Он взглянул на часы. — Вы располагаете… Еще двадцать… — начальник штаба запнулся, — десять минут в вашем распоряжении.
Когда он вышел, сын спросил отца:
— Ты заберешь меня отсюда?
Вместе с Виталием Семиным эти слова повторяли тысячи и тысячи его сверстников, которых еще вчера называли «восточными рабочими». К первому августа 1945 года на сборных пунктах было зарегистрировано 2 380 737 человек. Около 555 тысяч из них было отправлено в СССР, 386 тысяч — зачислены в воинские части, арестовано — 5254 человека; 1 299 229 человек проходили проверку в лагерях и проверочно-фильтрационных пунктах. Из своих оккупационных зон передавали советских граждан союзники — до 60 тысяч человек в день. Комментируя эти цифры, Павел Полян восклицает: «Нет, Заукелю такие темпы и не снились!» Не стыдится ставить на одну доску тех, кто, как Виталий Семин, повторял отцу: «Ты заберешь меня отсюда?» Отсюда и домыслы, правда с оговоркой — недокументированные и малодостоверные — о том, что при репатриации «расстреливали не только отпетых «власовцев», но и ни на что не годных стариков».
К марту 1946 года, заключает издевательски Полян, «в закрома Родины было поставлено 5 352 963 советских гражданина». Извинились бы перед ними, доктор, за оскорбление.