Освобождение
Освобождение
Узники, возвращавшиеся из Гулага, были выжившими, в полном смысле слова — такими же, как те, кто вернулся живым из нацистских лагерей смерти. (Даже советские газеты впоследствии обвиняли Сталина в «геноциде своего народа».){19} И хотя, в отличие от гитлеровских лагерей, главной целью сталинских был принудительный труд, а не умерщвление, обращение и условия содержания в Гулаге и в огромной системе связанных с ним тюрем, этапов, колоний и спецпоселений были зачастую убийственными. Многие из тех 12–13 миллионов (а может быть, значительно большего числа) жертв, затянутых в недра этой системы в период между началом 1930-х и началом 1950-х годов, умерли там или были отпущены умирать на свободу[8]. Большинство освобожденных в 1950-е годы были арестованы в 1940-е, то есть провели в лагерях «только» десять лет и меньше.
Факт выживания поэтому стал непростой и мучительной темой для тех, кто вернулся из Гулага — такой же мучительной, как для жертв нацистских лагерей{20}. Кто выжил и почему? Одни выстояли, потому что были сильны духом и телом или так сложились обстоятельства: работа досталась менее тяжёлая или досрочно выпустили на поселение. Другие уцелели, став стукачами и сотрудничая, тем или иным способом, с лагерной администрацией. Многие из «возвращенцев», с которыми я беседовал, не желали говорить на эту тему, а если и говорили, то без упрёков в чей-либо адрес, но были и такие, которые обвиняли солагерников в продажном поведении и хотели, чтобы я также осудил их. (Один бывший зек показал мне семейный альбом с фотографиями 1930-х годов, из которого его жена, в отчаянной, но тщетной попытке спасти свою жизнь, грубо вырвала все карточки с изображением арестованного мужа — продиктованный паникой, нередкий поступок в годы террора{21}. «Вот так же она вела себя и в лагере», — добавил затем этот человек.) Я последовательно избегал выносить подобные суждения, объясняя, что никогда не сталкивался с подобной ситуацией, где речь бы шла о выборе между жизнью и смертью, и потому не знаю, как я сам повел бы себя в тех обстоятельствах.
Точное число политических жертв, доживших до свободы, которая последовала за сталинской смертью в 1953 году, остается неизвестным и по сей день. Минимум 4–5 миллионов человек всё ещё находились в лагерях, тюрьмах, исправительно-трудовых колониях и в ссылке[9]. К этому, однако, нужно прибавить ещё несколько миллионов родственников «врагов народа», или, в другой формулировке сталинского времени, «членов семей изменников Родины». (Кто-то отказался от репрессированной родни или умудрился скрыть родство с ними, но многие не стали или не смогли.) История всех этих побочных жертв террора, чьи супруги, родители или братья-сестры стали невольными виновниками их судьбы, как сказал о своей матери, великом, но запрещенном поэте Анне Ахматовой, зек Лев Гумилев{22}, до сих пор, по сути, так и не написана.
Очень многие дети и другие родственники, включая тех, которых я знал, также были арестованы или под вымышленными именами помещены в разбросанные по всей стране детские дома и приюты, находившиеся в ведении НКВД{23}. Для миллионов других, номинально оставшихся на свободе, таким клеймом стали их «подпорченные биографии», что они не могли зачастую ни нормально жить и работать, ни получать необходимые социальные льготы{24}. Были и примечательные исключения: люди, достигшие высокого положения при Сталине, несмотря на то, что их ближайшие родственники были арестованы как «враги народа», — факт, похоже, не объяснимый ничем иным, кроме гнусного каприза тирана. Не считая членов сталинского Политбюро, чьи родственники, по его приказу, были арестованы и даже расстреляны, вот ещё несколько примеров, опять-таки знакомых русскому читателю: президент Академии наук Сергей Вавилов, прославленный карикатурист Борис Ефимов и актриса Вера Марецкая, чьи родные братья были арестованы и убиты, а также актриса Ольга Аросева и балерина Майя Плисецкая, у которых были расстреляны отцы{25}. А Юрий Трифонов и Святослав Рихтер, несмотря на наличие расстрелянных отцов, были удостоены Сталинской премии.
Однако огромное большинство родственников осуждённых «контрреволюционеров» терпели такие лишения, что российское правительство, в конце концов, признало их тоже «репрессированными» — особенно детей, чья судьба была «не менее трагическая, чем судьба репрессированных родителей»{26}. Как и выжившим в Гулаге, им также требовалась реабилитация и полная интеграция в советское общество. С учётом только непосредственных членов семей (а пострадавшими часто оказывались и другие родственники), выживших к 1953 году жертв политических репрессий должно было насчитываться не менее 10 миллионов человек (а то и более). Ведь, как верно было сказано, «в каждой семье, и в деревне, и в городе, среди интеллигенции, рабочих и крестьян, были люди, родственники или знакомые, которые погибли» в сталинских лагерях и тюрьмах за 20 лет террора{27}.
В истории Гулага случались и другие массовые освобождения, но то, что произошло после смерти Сталина, было принципиально иным. Предельно политическое, преисполненное вопросов о виновности и невиновности, оно стало источником опасного конфликта в Кремле. По мартовской амнистии 1953 года, на свободе оказались 1 миллион из примерно 2,7 миллиона заключённых — преимущественно обычные уголовники{28}. Что касается политических узников, то их освобождение шло медленно, растянувшись на три — бесконечные для тех, кто ещё оставался в Гулаге — последующих года{29}. Главная причина, безусловно, заключалась в том, что новое руководство страны, в частности, Лаврентий Берия, Вячеслав Молотов, Лазарь Каганович, Климент Ворошилов, Георгий Маленков, Анастас Микоян и сам Хрущёв, имели непосредственное отношение к сталинским преступлениям.
В течение трёх лет после смерти Сталина, пока его преемники вели между собой борьбу за власть и политическое руководство, они, опираясь на бюрократические процедуры, изучали статус политических заключённых, большинство из которых были осуждены по печально известной 58-й статье как «контрреволюционеры», и рассматривали растущий поток апелляций. Но больше всего шансов освободиться первыми, в 1953–54 годах, было у тех, кто имел личные связи или был известен в партийно-советских верхах. В числе счастливчиков оказались как родственники самих партийных лидеров, чудом уцелевшие старые большевики и последние жертвы тирана -участники «дела врачей», так и знаменитые деятели культуры и спорта, такие как актриса Зоя Федорова, руководители футбольной команды «Спартак» братья Старостины, джазмен Эдди Рознер и кинодраматург Алексей Каплер. (Самой первой «возвращенкой», возможно, стала жена Молотова, освобождённая в день похорон Сталина, 5 марта 1953 года.){30}.
В прочих случаях, если не считать частичных амнистий, процедура рассмотрения апелляций представляла собой медленный, в каждом случае отдельный процесс, растягивавшийся обычно на месяцы, даже годы, и заканчивавшийся отказом. Из 237412 апелляций, официально рассмотренных к апрелю 1955 года, не более 4 процентов получили положительный ответ{31}. Ускорению исхода из Гулага способствовали как сообщения о начавшихся бунтах в лагерях, так и толпы просителей, осаждавших здание прокуратуры на ул. Кирова, 41 в Москве, и тысячи прошений, поступивших в ЦК партии и в КГБ. К концу 1955 года 195353 человека, как сообщалось, были освобождены, из них, правда, только 88278 человек из лагерей и колоний, остальные — из различного рода принудительных поселений{32}. Это была уже значительная цифра, но ускорение темпов, если и продолжалось, всё равно происходило слишком медленно, чтобы спасти жизни всех, кто ещё оставался в неволе. Как в отчаянии написал матери из лагеря в 1955 году Лев Гумилев: «Скорее всего, я буду реабилитирован посмертно»{33}.
Поворотным моментом стала историческая атака Хрущёва на пережитки культа личности Сталина, произошедшая на закрытом заседании XX съезда партии в феврале 1956 года. Новый лидер не сказал всей правды, он даже не упомянул Гулаг, но, обвинив мёртвого тирана в «массовых репрессиях», производимых на протяжении 20 лет, Хрущёв негласно снял клеймо преступников с миллионов жертв фальшивых обвинений. Его речь не публиковалась в Советском Союзе до 1989 года, но и по-настоящему «секретной» она никогда не была. Копелев, например, прочитал её в распечатке «для служебного пользования» в редакции одного центрального журнала. В течение нескольких месяцев после съезда её официально зачитывали на партийных собраниях по всей стране, делая её содержание известным широкой публике. Политика избирательного освобождения перестала быть оправданной. Процесс немедленно стал массовым, чему способствовали специальные постановления, практика ускоренного рассмотрения прошений, в том числе и получивших ранее отказ, и широкие амнистии{34}.
Наиболее драматическим моментом этого процесса стала работа 97 особых комиссий, посланных из Москвы непосредственно на места, в крупнейшие из подразделений Гулага, объединявшего порядка 65 лагерей. В состав каждой комиссии входили от 3 до 7 человек, включая представителей партии и государства и — для вящей «объективности и справедливости» — одного уже освобождённого и реабилитированного старого большевика, зачастую, правда, исключённого из партии. Все комиссии (зеки называли их «разгрузочными») получили полномочия рассматривать дела на месте и освобождать заключённых, обычно просто на основании снятия обвинения. Не все комиссии выносили справедливые решения, но большинство действовали по совести. За несколько месяцев они освободили более 100 тысяч заключённых (в том числе, ряд моих будущих знакомых), внеся существенный вклад в постоянно растущее общее число{35}.[10] К 1959 году большинство из выживших в лагерях, колониях, тюрьмах и ссылке жертв политических репрессий оказались на свободе{36}.
Вскоре после речи Хрущёва возвращающиеся домой зеки стали привычным зрелищем в поездах и на улицах городов всего Советского Союза. В одинаковых лагерных телогрейках, зачастую не имеющие при себе ничего, кроме справки об освобождении с отметкой о пункте следования, железнодорожного билета и небольшой суммы денег на еду, они выглядели истощенными и состарившимися до срока{37}. Когда один такой бывший зек пришёл в комитет партии, смущаясь своего внешнего вида, другой бывший зек, работающий там, его успокоил: «Ничего, сейчас многие ходят по Москве в такой одежде»{38}.
Не все освобожденные из лагерей и ссылок поехали домой. Некоторым из них, арестованным по серьёзным политическим делам, было временно запрещено проживать в Москве и других крупных городах. Кроме того, не все депортированные народы получили право вернуться на историческую родину. А для очень многих понятия «дом» просто больше не существовало: годы заключения стоили им не только их семей, работы, собственности, но и чувства привязанности к чему-либо или кому-либо.
Сотни тысяч освобожденных — «благоразумные», по оценке Солженицына{39}, — остались жить на обширных просторах уменьшившейся гулаговской империи, в основном в Сибири и в Центральной Азии. Одни оставались из-за новых семей, которыми успели обзавестись, или высоких зарплат, которые им, теперь уже вольнонаёмным, предлагали нуждавшиеся в рабочих руках местные предприятия. Другие -из-за отсутствия проездных документов, третьи — оттого что сердцем прикипели к этим суровым местам, а четвёртым просто некуда было ехать{40}. Много лет спустя, после того как лагерные вышки и ограждения из колючей проволоки были сметены бульдозерами, посетители этих мест продолжали натыкаться на страшные следы того, гулаговского, мира: лагерные строения, братские могилы, черепа. А в отдалённых столицах бывшего Гулага — Магадане, Норильске и Воркуте — можно было встретить живые свидетельства: самих бывших узников и их многочисленных потомков{41}. (Для большинства из них вновь настали нелёгкие времена, когда постсоветское государство прекратило щедрое финансирование этих регионов.)
Но миллионы выживших всё-таки вернулись домой — или попытались это сделать. Это были люди, некогда столь же разные, сколь разнообразен был сам Советский Союз, представлявшие все социальные слои, профессии и национальности страны Советов. Десятилетиями сталинский террор черпал свои жертвы во всех слоях и группах общества, сверху донизу. В Гулаге же, как писал Александр Твардовский, чьи родители-крестьяне были сосланы как кулаки:
И за одной чертой закона
Уже равняла всех судьба:
Сын кулака иль сын наркома,
Сын командарма иль попа…
Зато уж вот где без изъятья
Все классы делались равны,
Все люди — лагерные братья,
Клеймом единым клеймлены{42}.
Теперь они пошли каждый своей дорогой.