Пять вязов у старой шахты

Пять вязов у старой шахты

На первом этаже гостей печально встречала темная от старости скульптурка святой Барбары, покровительницы шахтеров. Здесь, в Гельзенкирхене, на руднике, отпахавшем почти век, подумалось мне, ей уже нечего делать. Но я ошибся. Трехэтажное здание, выложенное из красного кирпича еще в начале прошлого столетия, где размещались отделы, службы, нарядные, занял центр охраны труда компании «Рурколе», одной из крупнейших фирм Германии.

В просторном кабинете на третьем этаже хозяева рассказывали группе специалистов угольной промышленности из России о своем опыте охраны труда, показывали диаграммы, графики, обстоятельно отвечали на вопросы. Когда деловая часть встречи закончилась, я подошел к окну.

Окна смотрелись в шахтный двор, он был совершенно пуст и оттого казался непривычно большим. Между бетонными плитами угадывалась трава. Справа над площадью, как часовой-великан, нависал копер с застывшими шкивами. Прямо напротив окон тянулись ряды цехов. А левее отбрасывали короткие тени пять высоченных вязов — солнце палило с неба прямой наводкой.

Почему-то этот бетонный двор показался мне знакомым. Где-то я видел его — только без пятерки вязов и полным людьми в спецовках. Они сидели и лежали прямо на плитах. Это был снимок лета 1943 года — «Перерыв для остарбайтеров», так он, по-моему, назывался.

Между тем хозяева предложили показать старую шахту. Выходя, мы улыбнулись печальной Барбаре и окунулись в жар июня. Над копром синело бездонное небо. Мне показалось, что там крутнулись шкивы.

— Шахта уже не работает, — перехватил мой взгляд Зигфрид Орман не, наш добрый «дядька» из «Рурколе», — но ствол действительно еще грудится. Выдаем последнее оборудование.

— А я уж подумал, что у вас тут, «Шубин» обосновался.

— Кто-кто? — переспросил Зигфрид.

— Так в Донбассе называют духов подземелья. Ну, домовой, иначе говоря.

Мы шли по двору, по выщербленным плитам, разделенным полосками пробившейся к солнцу травы. И мне казалось, что площадь оживает и слышатся голоса:

— Я, Морозюк Петр Яковлевич, рождения 1925 года, в Германию угнали в мае 1942 года из села Петриковка Днепропетровской области. Спустя пару недель бежал вместе с другом, но гестаповцы нас поймали и отправили в концлагерь. Мой друг, Чуйко Николай, пропал без вести.

— Я, Ющенко Владлен Андреевич, тоже один из миллионов рабов XX века, прошедших фашистскую каторгу. Пусть помнят люди, как мы жили, умирали, боролись.

— Моя фамилия Серебрянская Анна Михайловна. Девичья фамилия Трифонова. Родилась я в 1925 году в Донбассе. До войны наш город назывался Чистяково, а сейчас — Торез. В 1942 году меня насильно угнали в Германию. Было мне тогда 17 лет.

— Я, Леванович (Олейник) Екатерина Мефодиевна, год рождения — 1921. Когда началась война, нас эвакуировали из Белоруссии на Украину, в Харьковскую область, село Красный Оскол. Вот из этого села нас и взяли. Фамилии пишу девичьи и теперешние.

Шаповалова — Максименко Анастасия Иосифовна.

Ищенко — Кондратьева Александра Кузьминична.

Зарянская — Горшкова Татьяна Степановна.

Горкуненко Наталья Григорьевна.

Ященко Антонина Григорьевна.

Фесенко — Погорелова Людмила Алексеевна.

Деревянко — Загреба Мария Кирилловна.

Трошило — Сапронюк Александра Григорьевна.

Бородачка Екатерина, отчества не знаю, она без ног, ампутировали.

— Я, Горяйнова, до замужества Штукарева Лидия Александровна, в октябре 1942 года пятнадцатилетней девочкой была угнана фашистами в Германию из Ростова-на-Дону.

— Фамилия моя Зубко, зовут Юрий Арсентьевич. Угнан в Германию в августе 1943 года, когда мне было 17 лет.

— Это горе постигло во время гитлеровской оккупации Ростова и меня, Анну Алексеевну Мигаль. Угнали меня на каторгу в 15 лет. А немного позже угнали и мою сестру.

— Я, Безменко (по мужу Усова) Мария Гавриловна, родилась 22 июня 1923 года в селе Лубяное Чернянского района Курской области. В октябре 1942 года немцы погрузили нас в вагоны и повезли в Германию. Со мной были: Шиленко Наталья Павловна, Мирошниченко Прасковья Григорьевна. Горбатко Ксения Борисовна, Горбатко Ксения Никитична, Горбатко Галина Ивановна, Черникова Евдокия Александровна. Прохорова Анна Игнатьевна, Николай Шматков (умер в Германии), Иван Шматков и другие, имена которых запамятовала.

— Я — один из миллионов рабов, которые были согнаны в Германию во время войны. Я, Заика Михаил Ефимович, родился 12 ноября 1925 года в Курской области, село Сидоровка. Был угнан в Германию, когда мне не было еще и 17 лет.

— Я, Озерова Степанида Матвеевна, родилась в селе Дмитриевка Белгородской области 15 февраля 1918 года. С семи лет росла сиротой. Весной сорок второго в село пришел фашист, помню, мы хлеб посеяли уже. Из села нас угнали семерых — пять девушек и двух парней.

— Я, Сыроватко Иван Иванович, родился 12 февраля 1923 года в Донецкой области, в семье рабочего-шахтера, украинец. Работал в городе Снежном, в шахте, машинистом водоотлива. Во время оккупации в марте 1942 года мне приказали явиться в комендатуру и предупредили: за неявку расправятся со всей семьей.

…Говорят, что у горных пород есть память. Крохотная частица, извлеченная из недр на солнечный свет, будто бы сохраняет в себе те чудовищные напряжения, которые сжимали ее в глубине. И может рассказать о них. Надо только суметь «прочитать».

Может быть, думается мне, какие-то слепки наших мыслей и чувств вот так же остаются на предметах окружающего нас мира? И тогда что-то запечатлели эти тяжеленные плиты. И что-то помнят пять вязов, сомкнувшихся кронами, как братва, плечами.

Я сказал Зигфриду о снимке, который напомнил мне этот шахтный двор, сказал, не рассчитывая особо на ответ, просто, чтобы выговориться. Он вдруг остановился, словно ждал моих слов, мгновенно настроившись на эту же волну.

— И мне, и многим людям моего поколения стыдно за то, что происходило тогда в Германии, — негромко сказал он.

Ему было семь лет, когда Гитлер напал на Советский Союз. Через два-три месяца в их городке начали появляться русские. Мимо дома Орманнсов их гнали на шахту. На взгляд мальчишки все они были на одно лицо.

— Я смотрел на них и однажды, обратив внимание на их черные ноги, сказал матери: «Какие грязные эти русские».

Она неожиданно выругала меня и даже влепила затрещину:

— За все это немцам должно быть стыдно, — ответила она. — Русские голодают и на свои обмылки выменивают картофелины или ломтики хлеба.

Вот тогда я понял, почему мой отец, как и его напарники, берут с собой на смену большие «тормозки» — чем могли, они делились с русскими.

Налетел ветерок, и вязы зашумели о чем-то своем.

— Похоже, эти деревья — ровесники шахты, — сказал я Зигфриду.

Он покачал головой:

— Нет, отец как-то рассказал мне, что их посадили сразу после войны, когда русские уезжали домой. В память о своих товарищах, которые… здесь погибли перед самым освобождением.

Тогда в Гельзенкирхене фашисты расстреляли 11 «восточных рабочих», в соседнем Бохуме — 26, в Эссене — 35, в Дортмунде — более 200…

Имен их никто уже не знает…

«Прошу сообщить о моем сыне…», «Прошу рассказать о дочери…», «Помогите найти отца…». Так начинались тысячи писем, адресованных в Москву, в Комитет по делам репатриации. В 1955 году, когда комитет закрыли, эти письма с Кропоткинской, 7 перекочевали в Центральный архив Октябрьской революции — ныне Государственный архив Российской Федерации. Исследователи не часто обращаются к ним. А между тем тетрадные листочки «в линеечку» и «в клеточку», на обороте каких-то бланков, ведомостей, справок, к которым изредка подколоты открытки из немецких лагерей, обжигают и сегодня.

Чаще всего Москва отвечала на стандартных бланках, как Лавре Григорьевне Заяц в деревню Матевичи Гродненской области:

«Сообщаю, что военнослужащего Заяц среди убитых, умерших от ран и пропавших без вести не числится.

Если Вы имеете новые дополнительные данные о разыскиваемых Вами военнослужащих, то прошу их сообщить нам для продолжения поиска».

Нашлись такие документы в соседской семье, у Владимира Ильича Ковды. Он получил открытку из лагеря ПД PU 35 В от своего сына Михаила.

«Здравствуйте, дорогие родители, папаша и мамаша, тетя Гоня и доченька Машка, брат Петр», — писал в свою деревню Михаил Владимирович, остарбайтер № 2873. Он рассказывал о своей работе на барона, вспоминал, что видел Зайца Константина и Витю Зайца.

На этой открытке, вырвавшейся из неволи, дата — 8 сентября 1943 года. Как далеко еще на востоке, за Днепром, у Дона, на Кубани линия фронта! Только что освобожден Донбасс. И еще гремят на Запад эшелоны с новыми рабами рейха.

В те августовские дни 1943 года где-то сгинул Петя Пономарев. Мальчик восьми лет. Его родителей немцы угнали на окопы, сынишку они оставили у добрых людей на постоялом дворе при Киевском вокзале в Полтаве — ни родных, ни знакомых у них в этом городе не было, а брать ребенка с собой им не разрешили. С окопов родителей угнали в Германию, на родину они вернулись только после победы. Первым делом бросились в Полтаву, где оставили свою кровиночку. А там уже нет ни того постоялого двора — одни развалины, — ни тех людей. На письме, в котором рассказывается эта история, лаконичная пометка кого-то из сотрудников Управления по репатриации: «Нет».

Людям не верилось, что человек мог пропасть, как былинка, так что и следа никакого не оставалось.

«Не могу удовлетвориться Вашим бездушным ответом, — отвечала на отписку М. А. Калитьяк из Гудауты, Абхазия. — Мой муж Калитьяк Григорий Михайлович был арестован немцами в городе Львове 7 апреля 1944 года и отправлен в немецкий лагерь в Германии: Гросс Розен. В этот лагерь ему были посланы из Львова две посылки, следовательно, он там был зарегистрирован. Человек пропасть без вести не мог. Если он погиб у немцев, это должно быть выяснено. Если погиб после немцев — тоже. Поэтому прошу сообщить, что с ним сталось во всяком случае».

Наверное, автор этого письма по-своему права: человек не должен пропадать без вести. Не должен, но сколько же их пропало в пучине войны — людей армейских и гражданских, взрослых и детей, мужчин и женщин…

В одной части воевали отец и сын Лементы. Попали в окружение. Сын вышел из окружения, отец — нет. «Помогите найти мужа и отца, — умоляла Анастасия Лазаревна Лемента, г. Дружковка, ул. Ворошилова, 43–3. — Приехала из Чехословакии девушка, которую тоже угнали немцы, говорила, что видела М. К. Лемента. С ними на заводе были и другие дружковчане».

Юру Кокору угнали из Херсона 1 марта 1944 года. Ему только исполнилось шестнадцать. «Юру освободила наша армия. Его оставили в Германии собирать трофеи. Получили от него одно письмо…»

Олешко Иван Дмитриевич просил сообщить о своем сыне Иване Ивановиче, которого «немцы насильно угнали в Германию в 1943 году из Вязовки 6 июня…» Первенца назвали Ванечкой в честь отца. Родился он — в украинских семьях часто говорят: нашелся — в такой же теплый июньский день 1924 года. Седые вязы, давшие свое имя хутору, склонились над коляской, словно прикрывая малыша от грядущих бурь. Не уберегли…

«Ваню пригнали на угольные шахты, — продолжает отец, — и работал он там до освобождения этой местности американскими войсками в мае 1945 года. Эти сведения мне передала наша односельчанка, которая возвратилась из Германии. Там она переписывалась с Ваней».

Каждое письмо — своя судьба, свое горе, своя боль…

«Прошу Вас сообщить о судьбе моей дочери Ивановой Валентины Евгеньевны, 1923 года рождения, которая была захвачена немцами в августе 1942 года во время ее работы на оборонительных рубежах под Сталинградом и угнана в рабство в Германию. Она была студенткой Сталинградского механического института. Ее отец — директор одной из средних школ Сталинграда, в 1944 году награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Со слов ее товарищей, возвратившихся из Германии в июле 1945 года, они видели ее в городе Гейнау».

Люди цеплялись за каждую спасительную весточку — только бы найти родного человека. Какими-то путями в Симферополь, во двор на улице Пушкинской попал журнал «Британский союзник» за май 1945 года. Всем двором рассматривали снимки, сделанные в Бельзанском концлагере, город Ганновер.

— Ой, мамочки! — воскликнула одна из женщин, — это же наша Кира!

Соседи подтвердили: вылитая Кира Егорова! А рядом с ней — Люда Соколова. Угнали подружек вместе в сорок втором году, с тех пор — ни слуху, ни духу, и вот — фотография. Тут же сложили письмо в столицу… На письме все та же горькая пометка: «Нет».

Вот такие письма шли на Кропоткинскую, 7 со всей страны…

Писали. Искали. Надеялись… А тем временем в лагерях, в госпиталях хоронили тех, кому не было суждено увидеть вязы над ставком в хуторе Вязовом; кому не подняться уже на кряж, с которого открывается половина Донбасса и синеют, исчезая вдали, терриконы; не зачерпнуть водицы у отцовского колодца в смоленской деревне…

Только один госпиталь № 2100 — отсюда, как и из других, уходили «извещения о смерти репатриированных советских граждан». Для скорбного, последнего учета в госпитале приспособили какой-то военный журнал. Графа: «Когда, куда и на какую должность убыл, чей приказ…» По этому маршруту убывали без приказа.

1. «Забияка Михаил Андреевич, Полтавская область, Калининский район, с. Орлик, 4111.46. Могила № 7…

3. Колмаматов Комбер, Киргизская ССР, Ошская область, колхоз «Кзыл-Ден», 15.11.1946. Могила № 33…

15. Келеметов Келемет Ахмедович, Дагестанская АССР, с. Гели, 9.II. 1946. Могила № 85…

42. Родин Иван Федорович, г. Калуга, ул. Кирова, д. 40/2, 15.IX.45. Могила № 1.

74. Пожарский Александр Николаевич, Москва, Маросейка, 24. 22.XII.1945. Могила № 60.

327. Сапрыкина Вера Евгеньевна, Таганрог, Стахановский городок, 5-я линия, д. 22. 17.Х.45. Могила № 11».

В одном журнале — 455 имен. А таких скорбных книг — десятки.

Постепенно в них появляются более подробные записи. Год рождения — в основном начало 20-х, но есть и двадцать девятый, есть и одиннадцатый, и 1896-й… И — не удивляйтесь — сорок пятый! Наденька Рудинская родилась 31 августа 1945 года, а уже третьего января сорок шестого мать закрыла ей глазки.

Отчего умирали? Туберкулез, дистрофия, снова дистрофия. Сквозное пулевое ранение…

Это кладбище репатриантов находилось у города Франкфурта. Сохранилось ли оно?

…Поздним вечером я в последний раз бродил по Гельзенкирхену. Улицы, с которых убрали выставляемые на дневную распродажу лотки со шмотьем, обувью, парфюмерией, словно стали шире. У магазинов опустились решетки. Только на улице, ведущей к гостинице «Маритим», сразу за костелом, еще была открыта табачная лавка.

Я посмотрел на витрину, где красовались пачки, пакеты, коробочки самых замысловатых форм и расцветок, и вспомнил, что мой давний товарищ-фронтовик курит трубку. Какой же табак для него выбрать? Некурящему трудно решить. Может быть, вот этот пакетик с морским волком на картинке?

Хозяин лавки, молодой человек лег тридцати, с симпатичной бородкой, выслушав путаные объяснения, решительно отклонил мой выбор и предложил сначала понюхать другие сорта. Наконец мы выбрали то, что ему казалось самым лучшим, я заплатил и попрощался.

— Момент! — сказал вдруг хозяин. — Еще не все! — и исчез под прилавком. Через пару минут он вынырнул и протянул мне сумку, набитую пакетиками с табаком.

— Это вашему товарищу в Москве.

Если судьба забросит снова когда-нибудь в Гельзенкирхен, я обязательно загляну в эту табачную лавку, между костелом и больницей («Эвангелишес кракенхаус»), найду Зигфрида Орманнса… И мы вместе поклонимся пяти вязам, покой которых бережет святая Барбара.