В гостях у капитана Бочковского
В гостях у капитана Бочковского
Время мчится поразительно быстро — уже кончился июнь. Из редакции летят вежливые, но проникнутые нетерпением телеграммы: пора возвращаться! Пока я нахожусь во временно бездействующей танковой армии, на других фронтах происходят поразительные события: в течение нескольких дней раздроблена и стерта в порошок немецкая оборонительная линия Жлобин Орша — Витебск, казавшаяся неприступной. Взят Бобруйск, наши войска уже шагнули за Березину. Разгромлено одиннадцать дивизий Гитлера, в зияющую брешь устремились танковые части и конница. Развивается с двух направлений наступление в районе Минска — там уже вырисовываются контуры нового гигантского «котла», в котором погибнут многие немецкие дивизии. Командующий 1-м Белорусским фронтом Рокоссовский получил звание Маршала Советского Союза, командующий 3-м Белорусским фронтом тридцатипятилетний Черняховский, который, командуя 60-й армией, весной наступал здесь вместе с Катуковым, стал генералом армии…
* * *
Я еду во 2-й батальон 1-й гвардейской танковой бригады к гвардии капитану Владимиру Бочковскому — теперь он стал уже комбатом. К тому самому Бочковскому, с которым ровно год назад мы встретились на шоссе под Обоянью в трагический час, когда он выходил из боя, везя на броне танка мертвые тела своих друзей на танковому училищу. Тогда он показался мне совсем мальчиком, тонкошеим, с заострившимися чертами лица. Но уже в то время это был храбрый солдат, пользовавшийся доверием командования и уважением товарищей. Недаром ему так быстро доверили командование ротой.
И вот новая встреча. Батальон только что прибыл. Опушка леса. Несколько домиков с вишневыми садами — отдаленный хутор. Танки уже отведены в глубь леса и замаскированы. Танкисты, сбросив шлемы, ловко орудуют топорами и лопатами, готовя себе блиндажи. Командует ими молодой капитан в забрызганном грязью комбинезоне. Увидев, что кто-то залез на вишню, где алеют соблазнительные ягоды, он сердито кричит: «Назад! Не обижать мирных жителей». У него очень молодое, с пухом на щеках лицо, по-детски пухлые губы, большой русый чуб аккуратно зачесан назад, ясные голубые глаза настороженно разглядывают незнакомого пришельца.
— Корреспондент? Позвольте глянуть ваши документы…
— Мы с вами уже встречались на Курской дуге!
— На Курской?.. Вряд ли, я там в тылах не бывал. Разве что до четвертого июля.
— Нет, я могу сказать совершенно точно: когда вы выходили из боя с телами Шаландина и Соколова на броне, близ развилки дорог у Зоренских Дворов.
Капитан отступает назад, пристально вглядывается мне в глаза, потом порывисто пожимает руку:
— Теперь помню. Но то интервью было совсем необычным. Пойдемте, пойдемте в хату…
Я замечаю, что Бочковский немного прихрамывает. Перехватив мой взгляд, он говорит:
— После перелома бедра нога стала короче правой, приходится толстую подошву носить. Но это еще терпимо, а вот лопатка… — он осторожно повел плечом, — лопатка еще дает о себе знать.
Оказывается, он был снова ранен в бою за Казатин. Подбежал к танку комбата с докладом, а в это время начался артиллерийский налет. Снаряд разорвался под башней танка, и осколок, падая, рассек Бочковскому лопатку и бедро. Из госпиталя он сбежал, не долечившись, и вот теперь — хронический остеомиелит; капитан носит постоянную повязку.
— Я еще легко отделался, — говорит он на ходу, — а вот Георгий Бессарабов… Помните его? — Еще бы не помнить знаменитого укротителя «тигров», чья слава прогремела на всю страну в июле 1943 года в дни жестоких боев на Курской дуге! — Так вот, нет больше Георгия Бессарабова, он в том же бою за Казатин 29 декабря погиб. Там его и похоронили. На боевом счету у него было 17 уничтоженных немецких танков, в том числе 7 «тигров». Вот так…
Мы вошли в просторную чистую хату. На столе, покрытом белой скатертью, стоял букет свежесрезанных роз. Капитан вышел умыться, а я разглядывал его жилье. В глаза бросилась какая-то официальная бумага, вставленная в аккуратную рамочку. Она стояла за букетом. Видимо, капитан собирался повесить ее на стену. Я подошел поближе и прочел:
Приказ заместителя народного комиссара обороны СССР № 63,
17 апреля 1944 года.
В одном из боев командир танкового взвода гвардии лейтенант 1-й гвардейской отдельной танковой бригады 8-го гвардейского механизированного корпуса Владимир Сергеевич Шаландин, находясь со своим танком в засаде, в решающую минуту боя сдерживал колонну вражеских танков. Им было уничтожено несколько вражеских танков и много солдат. В ходе жестокого яростного боя танк товарища Шаландина был подбит и загорелся. Но он не покинул горящего танка, а продолжал уничтожать вражескую технику и солдат. В этом неравном бою он погиб смертью храбрых, проявив геройство и мужество, чем обеспечил успех поставленной задачи.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 января 1944 года гвардии лейтенанту Шаландину В. С. посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Геройский подвиг, совершенный тов. Шаландиным, должен служить примером офицерской доблести и героизма для всего офицерского состава Красной Армии.
Для увековечения памяти Героя Советского Союза гвардии лейтенанта В. С. Шаландина приказываю:
Героя Советского Союза гвардии лейтенанта Шаландина В. С. зачислить навечно в списки 16-й роты 1-го ордена Ленина Харьковского танкового училища.
Приказ довести до сведения офицерского состава Красной Армии.
Заместитель народного комиссара обороны
Маршал Советского Союза ВАСИЛЕВСКИЙ
Передо мною вновь встала запомнившаяся в мельчайших деталях драматическая встреча с танкистами на Обоянском шоссе, когда Бочковский и Бессарабов, чертя прутиками на дорожной пыли схему боя, рассказывали мне, как погиб Шаландин.
— Да, вожу этот приказ с собой. Как только приходит пополнение, читаю его перед строем. Помогает!
Услышав голос Бочковского, я обернулся. Передо мной стоял уже совсем другой офицер — в чистом, отлично отглаженном кителе с белоснежным подворотничком и в начищеных до блеска сапогах. На груди у него сияло целое созвездие: Золотая Звезда, два ордена Ленина, ордена Красного Знамени и Красной Звезды, медаль «За отвагу» и гвардейский знак. Уж так повелось в армии: здесь носили не планки с орденскими ленточками, а ордена. Только Александр Бурда возил свои награды в коробочке, мечтая сохранить их новенькими до мирных дней, да так и не дождался этого времени.
Капитан приглашает меня садиться и немного церемонно говорит:
— Простите, водки не пью и угостить не могу: в батальоне спиртного летом не держу…
Он сидит подчеркнуто прямо, выдвинув вперед свой крутой подбородок. Чувствуется, что ему в его двадцать лет — «через месяц будет двадцать один», — заботливо уточнил он, — очень хочется казаться настоящим гвардейским офицером, этакой военной косточкой. Отсюда и напускная педантичность, и любовь распоряжаться, командовать, и поза… Но постепенно это внешнее, немного искусственное отскакивает, и разговор становится теплее, душевнее. Вот уже передо мной простой, с открытой душой советский парень, сердце которого опалила, но не сожгла война.
Мы снова говорим о битве на Курской дуге, о летних, зимних и весенних боях, в которых участвовал батальон, о знакомых танкистах, о том, что они за этот год совершили. Тогда, в июле 1943 года, на Обоянском шоссе сражались десять выпускников Харьковского танкового училища: Бочковский, Шаландин, Соколов, Бессарабов, Малороссиянов, Литвинов, Чернов, Духов, Катаев и Прохоров. Сразу же погибли четверо: Шаландин, Соколов, Малороссиянов и Прохоров. Бессарабова похоронили зимой. Литвинов погиб в марте, когда батальон брал Коломыю. Духов и Катаев по-прежнему служат в батальоне. А Чернова перевели в другую бригаду. Он тоже жив и, говорят, хорошо воюет.
Ну, а Бочковский… Что ж, факты говорят сами за себя: был командиром роты, потом заместителем командира батальона, стал комбатом, начальство не ругает. Твердо решил, если доживет до победы, пойти в военную академию и стать кадровым офицером.
— Но это наши, так сказать, семейные дела, — говорит вдруг Бочковский. — А что же рассказать такого, что пригодилось бы для вашего репортерского пера? — Он любит такие кудреватые обороты и щеголяет ими, подчеркивая свое южное произношение «шо» вместо «что», частое употребление приставки «же», мягкое, с придыханием «ч». Бочковский провел детство в Сочи и в Крыму. У его отца была самая что ни на есть мирная профессия: он работал поваром в санаториях.
Я прошу комбата рассказать о знаменитом рейде на Коломыю. Он охотно соглашается.
— Это была действительно боевая операция, и описание ее будет интересно для молодых танкистов, так сказать, страничка боевого опыта, говорит он.
…На рассвете 27 марта Бочковского, который был тогда заместителем командира батальона, вызвал вместе с комбатом Вовченко комбриг Горелов. Было это в Городенке. Только что с самолета был сброшен вымпел с картой-приказом, на карту нанесена боевая задача и здесь же знакомым почерком командарма написано:
«Выдвинуть отряд под командованием капитана Бочковского в направление города Коломыя, сломить оборону противника и занять город. Выступить в 9.00. На пути расставить три танка с радиопередатчиками для поддержания бесперебойной связи».
— Видишь, Володя, — сказал комбриг, — командарм тебе лично дает задание. Дело трудное, понимаешь сам. Разрешаю тебе отобрать самому экипажи для этого рейда…
Бочковский задумался. Он мысленно перебирал всех командиров танков батальонов: все были отличные, обстрелянные мастера своего дела.
Вот старший лейтенант Духов, однокашник по танковой школе в Чирчике, худенький, быстроглазый паренек невысокого роста. Очень трудно свыкался с войной: на Курской дуге его сгоряча чуть не исключили из кандидатов партии за трусость, а он не то чтобы трусил, а просто робел с непривычки под огнем. Потом в наступательных боях приобрел совершенно необходимое военному человеку чувство превосходства над противником, и робость пропала. Ходил на танке в разведку с Бессарабовым. Уничтожил двух «тигров», получил орден Отечественной войны. Потом, под Казатином уже, командовал взводом, там опять отличился, получил второй орден Отечественной войны. В весеннем наступлении стал командиром роты, за героизм при взятии Чорткова был награжден орденом Александра Невского… Конечно, Духова надо брать! Какой может быть разговор?..[75]
Младший лейтенант Бондарь… Это совсем молодой паренек: пришел с пополнением, когда бригада была уже под Шепетовкой. Но сразу проявил себя как смелый и дерзкий танкист. Награжден уже двумя орденами Красного Знамени. Такой не подведет!
Лейтенант Шарлай… Это ветеран, воюет в батальоне давно. На Курской дуге работал на легком танке Т-70, обеспечивал связь. Под Казатином ему уже дали «тридцатьчетверку». Воевал отлично. Наград пока не имеет, но он заслужил быть отмеченным. Надо взять и его.
Лейтенант Катаев… Тоже однокашник по Чирчику… Вот у кого сложилась действительно запутанная фронтовая биография! Вначале все шло хорошо: уничтожил «тигра», получил орден Красного Знамени, грамоту ЦК комсомола. И вдруг под Казатином, близ села Хейлово, произошло несчастье. Танк Катаева был подбит. Механик-водитель, охваченный паникой, бежал. Катаев пытался завести заглохший мотор, не сумел… Сам покинул танк в надежде, что потом удастся его вытащить и отремонтировать. На командном пункте его пожурили за то, что не задержал механика и не заставил его отремонтировать мотор под огнем, и дали другую машину. Катаев снова пошел в бой, и опять ему не повезло: его танк был подбит, когда он прорвался за линию фронта, и ему с экипажем пришлось с боем пробиваться обратно. На этот раз Катаева судили военным судом. Приговорили к восьми годам тюрьмы, но, принимая во внимание старые заслуги, оставили воевать в батальоне. В весеннем наступлении Катаев вместе с Духовым все время шел впереди и был награжден двумя орденами. Судимость с него сняли. Этот медлительный с виду, долговязый, светловолосый и голубоглазый парень в бою буквально преображается и становится сущим дьяволом. Нет, он, конечно, не подведет… И капитан решил взять Катаева.[76]
Перебрав всех командиров танков батальона, капитан остановил свой выбор еще на лейтенанте Большакове, которого он знал с Курской дуги, и младших лейтенантах Игнатьеве и Кузнецове — комсомольцах, хорошо зарекомендовавших себя в бою. Кроме них, он взял старшего лейтенанта Сирика, отличившегося в бою за Чортков, Котова и еще двоих танкистов.
Всего, таким образом, в семь часов утра 27 марта в рейд отправились двенадцать танков, считая и машину Бочковского. Бочковский собрал командиров, разъяснил им задачу, подбодрил. Запаслись боеприпасами, набрали горючего сверх всякой меры: идти-то далеко, да еще в распутицу! Приняли на броню десант автоматчиков и — в путь… Проводить отряд приехали заместитель начальника штаба бригады майор Василевский и фотограф политотдела сержант Шумилов. Они привезли приятную новость: комбриг Горелов по указанию Катукова приказал оформить представление Бочковского к правительственной награде за успешные действия по взятию Чорткова…
Головной машиной вызвался идти Духов.
— Только попробуйте отстать от меня! — шутливо пригрозил он остальным.
Обещали не отставать. Приказ был такой: действовать дерзко, деревни проскакивать с ходу, вести максимальный огонь, с мелкими подразделениями в драку не ввязываться, главное — как можно быстрее ворваться в Коломыю и оседлать переправу через Прут.
После долгих, затяжных дождей выглянуло солнце, но земля еще не подсохла. По обе стороны дороги расстилались раскисшие поля. Только свернешь туда, и танк проваливается по самое брюхо, прилипая к земле, как муха к клейкой бумаге. Это очень тревожило танкистов; возможность маневра была ограничена до минимума.
Оставался один путь: мчаться вперед по шоссе во весь опор, рассчитывая на эффект психической атаки.
Чернятин проскочили с ходу, дав лишь несколько пулеметных очередей. Но вот на подступах к деревне Сорока увидели на мосту знакомый угловатый силуэт «тигра». Как быть? Его пушка сильнее и бьет дальше… Духов притормозил, пригляделся. «Тигр» выглядел как-то странно: он перекосился, пушка его глядела вниз. Башенный стрелок радостно крикнул:
— Товарищ командир! Он завалился.
Действительно, «тигр» попал в капкан: мост не выдержал его тяжести, и он повис над водой, упершись пушкой в балки. Его можно было без труда расстрелять: он не мог отвечать орудийным огнем; а может, удастся его захватить целым?.. Автоматчики осторожно приблизились. «Тигр» молчал. Они подошли к нему вплотную и увидели, что люки открыты и танк пуст — экипаж бросил исправную машину.
— Мелкие люди! — ответил Бочковский, когда Духов по радио доложил ему об этом. — Оставь двух автоматчиков для охраны, а я сообщу нашим, чтобы увели этот «тигр» в бригаду…
«Тигр» потом вытащили тракторами, и он ушел в плен своим ходом, послушный советскому механику…
Переправившись вброд через мелкую речушку, отряд Бочковского ворвался в Сороку. Духов и Шарлай раздавили противотанковые пушки, открывшие было огонь по советским танкам, и на этом сопротивление противника закончилось. Бочковский разоружил полторы роты венгров, которым было поручено защищать Сороку, отправил их без охраны в Городенку с запиской: «Примите, товарищ Соболев, этих людей, они воевать больше не хотят» — и помчался дальше, к городу Гвоздец.
Здесь было дело серьезное: гитлеровцы, узнав о приближении советских танков, зажгли мост через реку Черняву и пытались задержать наших танкистов, пока он не сгорит. Духова встретил артиллерийский огонь. На шоссе глухо шлепались мины, посылаемые тяжелыми минометами. Бочковский по радио крикнул:
— Обходим с юга! Сейчас мы им устроим бледный вид оторванной жизни…
Танки попятились за бугор, свернули в рощу, и вскоре их пушки заговорили уже на противоположном конце города. Танкисты быстро подавили сопротивление; увидев, что они окружены, гитлеровцы утратили волю к сопротивлению. Дело было решено буквально в течение часа.
Но время близилось уже к полудню. Чувствовалось, что противник начинает приходить в себя, требовалось увеличить темп продвижения. Оставив танк для связи и отделение автоматчиков, которым было поручено довершить дела в Гвоздце, Бочковский собрал свой отряд в колонну и отдал приказ: «Полным ходом вперед, на Коломыю!»
Можно было ожидать, что гитлеровцы попытаются зацепиться за реку Турка, и действительно, у селения Подгайчики они встретили танкистов артиллерийским огнем. Мост через реку горел. На западном берегу был наспех сделан эскарп: гитлеровские саперы рассчитывали, что советские танки его не одолеют и застрянут в реке.
Наткнувшись на узел сопротивления, машины, шедшие в голове колонны, укрылись за домами и открыли огонь; тем временем Бочковский повел остальные машины в обход деревни. Гитлеровцы, увидев советские машины у себя в тылу, немедленно развернули все свои двенадцать противотанковых орудий против группы Бочковского. Завязался бой, а тем временем Игнатьев, Шарлай и Духов, воспользовавшись тем, что дорога оказалась свободной, рванулись вперед и, не останавливаясь, помчались в Коломыю. Пока Бочковский с остальными танкистами добивали гитлеровцев в Подгайчиках, они уже ушли далеко…
Сборный пункт перед решающей атакой на Коломыю был назначен в селении Циневе. Гитлеровцы попытались организовать сопротивление и там, но налетевшие ураганом танки Духова, Игнатьева, Шарлая, Катаева и Бондаря смяли их. Бросив восемь орудий, три миномета и два пулемета, фашисты в панике бежали. Увлекшись преследованием, танкисты устремились дальше, и, когда Бочковский с остальными машинами вступил в село, он там уже никого не застал.
Бочковский был встревожен и раздосадован: он отдавал себе отчет в том, что за Коломыю гитлеровцы будут жестоко драться, и надо было, прежде чем начинать атаку, провести разведку, хорошо продумать и разработать в деталях план действий. Поэтому он немедленно передал по радио танкистам приказ остановиться и ждать его. Но было уже поздно: пять танков с ходу ворвались в Коломыю, и теперь оттуда доносилась яростная канонада. Как и опасался Бочковский, они сразу же попали в трудное положение.
Танкисты докладывали по радио, что они встретили сильное сопротивление. Шарлай торопливо говорил:
— Вижу справа и слева огневые точки противника… Подавили уже четыре пушки, автоматчиков скосил штук до двадцати, но их тут еще много…
Потом слышался голос Игнатьева:
— Веду бой… Сопротивление сильное… Есть «тигры»… Духов докладывал коротко:
— Принял удар на себя. Выстоим…
Когда капитан с группой танков примчался к Коломне, этому довольно большому, живописному городу, раскинувшемуся на реке Прут близ чехословацкой границы, он увидел страшную картину: близ железнодорожной станции из засады ведет огонь «тигр», увлекшийся погоней за бегущей пехотой, Шарлай идет прямо на него. Удар… Прямое попадание… С «тридцатьчетверки» Шарлая слетает башня. Вспыхивает пламя. Шарлай погибает. Его заряжающий рядовой Землянов, сидя рядом с трупом убитого командира, продолжает вести огонь из пулемета (за этот бой он, как сказано выше, получил звание Героя Советского Союза). Игнатьев, укрывшийся за домом, открывает по «тигру» огонь, но лобовая броня мощной немецкой машины неуязвима для его снарядов. «Тигр» дает ответный меткий выстрел и пробивает машину Игнатьева, башенный стрелок убит, сам Игнатьев тяжело ранен… Духов успел отскочить вправо, за другой дом. «Тигр» ударил по этому зданию, но Духов был уже за третьим домом… Оттуда он ударил «тигра» в борт и поразил, наконец, эту мощную машину; как с восторгом выразился рассказывавший мне об этом Бочковский, «тигр» «показал свои светлые глазки», что означало «загорелся».
Обстановка складывалась весьма неблагоприятно: соотношение сил далеко не в пользу наших танкистов. Станция буквально забита гитлеровскими эшелонами (потом их насчитали около сорока). На аэродроме Коломыи то садились, то взлетали самолеты.
Раздумывать было некогда: вокруг снова стали падать снаряды, пущенные пушками сверхтяжелых немецких танков, — это открыли огонь шесть «тигров», стоявших на платформах эшелона, лихорадочно готовившегося к отходу. Как на беду, подоспевшие на помощь авангарду Духова танки, совершая обходной маневр по пахоте, застряли в раскисшей жирной земле. Бочковский скомандовал по радио:
— Духову — вытаскивать танки буксиром, всем машинам — вести огонь по «тиграм».
Он сам припал к прицелу и открыл огонь. Один «тигр», получивший несколько прямых попаданий, опрокинулся с платформы, за ним — второй, но остальные продолжали стрелять. Засвистел паровоз, и эшелон медленно пополз по направлению к станции Годы. Гитлеровцы отходили к Станиславу. Бочковский даже зубами заскрипел от сознания собственного бессилия, когда увидел, что за первым эшелоном вытягивается второй, третий, четвертый…
Но, к счастью, Духову в это время удалось вытащить на дорогу танки Бондаря и Большакова, и капитан скомандовал всем троим по радио:
— Гоните к станции Годы! Приказываю догнать и остановить эшелоны!
Три танка помчались вперед. Еще две машины — Катаева и Сирика Бочковский послал «навести порядок» на аэродроме — они раздавили там несколько самолетов.
Тем временем Бочковский с остальными машинами выбрался на дорогу, ведущую к селению Пядыки. Но тут из леса бросилась в атаку на них туча гитлеровцев при сильной поддержке артиллерийского огня. Автоматчики встретили их огнем, но гитлеровцев было впятеро больше. Танки стреляли по атакующим из пушек. Неожиданно у Бочковского заклинило башню. Танкисты выскочили из машины и под огнем вручную развернули ее. Бой продолжался…
Схватка длилась около двух часов, как вдруг на дороге послышался знакомый рев «тридцатьчетверок»: это возвращались Духов, Бондарь и Большаков. Им удалось-таки догнать и остановить эшелоны. Успех обеспечил смелым и расчетливым ударом танк Бондаря: его опытный водитель старший сержант Телепнев умело вывел машину на невысокую железнодорожную насыпь и толкнул боком отчаянно свистевший паровоз эшелона. Паровоз накренился и рухнул направо; Телепнев резко повернул машину влево, уходя от рушившейся громады эшелона; вагоны лезли друг на друга. Танк не получил никаких повреждений. Тем временем Духов и Большаков вели беглый огонь по эшелону. Следовавшие позади составы были вынуждены остановиться. Танкисты расстреляли и их.
Поручив десанту автоматчиков собрать сдававшихся в плен солдат и взять под охрану трофеи, танкисты помчались обратно и прибыли на помощь Бочковскому как раз вовремя…
Гитлеровцы, ошеломленные стремительным натиском танкистов, сдались в плен. Командир полка по приказу Бочковского выстроил солдат — их было восемьсот сорок семь — и сдал свои восемнадцать орудий, сто шестьдесят лошадей и много ручного оружия.
Но Коломыя все еще была в руках немцев, располагавших там, судя по всему, немалыми силами. А у Бочковского сил оставалось совсем немного. К тому же горючее и боеприпасы были на исходе. День клонился к вечеру. Бочковский связался по радио, через расставленные вдоль шоссе танки, с комбригом: его отряд ушел так далеко, что прямую связь, как и предвидел Горелов, поддерживать не удавалось.
Капитан условным кодом доложил об обстановке и попросил прислать, если можно, еще несколько танков взамен вышедших из строя. Он дал понять, что атаку на город намерен предпринять ночью. На подбитом, но сохранившем способность передвигаться танке Игнатьева капитан отправил в тыл раненых, в том числе и самого Игнатьева, состояние которого внушало тревогу: у него было перебито ребро.
Комбриг одобрил план Бочковского, и около полуночи лейтенант М. И. Демчук привел еще четыре машины из 1-го батальона бригады.[77] Танки несли на броне бочки с горючим и ящики с боеприпасами. Теперь Бочковский воспрянул духом: с такой силой можно решить задачу наверняка.
В два часа ночи капитан созвал командиров машин в хатке у дороги и посвятил их в свой план: надо обойти Коломыю по Станиславскому шоссе, вырваться к переправе через Прут, а затем уже ударом с тыла брать город. Духов, Катаев и Бондарь, чуть не испортившие все дело своей горячностью, были сконфужены и расстроены, и Бочковский, понимая это, не стал напоминать об их ошибке, стоившей жизни Шарлаю и тяжелого ранения Игнатьеву; тем более что Духов и Бондарь только что отличились, перехватив гитлеровские эшелоны. Пока капитан излагал свой план, фельдшер Николаев делал ему перевязку: открытая рана на лопатке, съедаемой остеомиелитом, сильно давала о себе знать…[78]
Глубокой ночью Бочковский двинул танки в обход Коломыи, оставив перед станцией одного Бондаря: ведя огонь и маневрируя, он создавал там видимость подготовки к атаке и отвлекал на себя внимание гитлеровцев. Первым на этот раз шел Катаев, за ним Духов и все остальные. Дорога была свободна, только на подступах к селению Флеберг выскочил откуда-то немецкий «тигр», но не успел он развернуть свою грозную пушку, как Катаев и Духов сразу же сшибли его, и отряд помчался дальше. Со Станиславского шоссе танкисты свернули на дорогу, шедшую вдоль реки Прут, и уже в четыре часа утра свалились, как снег на голову, часовым, охранявшим переправу. Железнодорожный мост был взорван, но шоссейный еще стоял, хотя наверняка был заминирован, его, видимо, берегли для связи оставшихся в Коломые войск со своим тылом.
Расстреляв часовых из пулемета, Катаев влетел на мост. Выглянув из машины, он увидел нечто такое, от чего у него похолодело в груди: немцы успели поджечь бикфордов шнур, и сейчас золотая искорка быстро бежала к мине, заложенной под мостом. Дело решали секунды. Катаев прямо с башни прыгнул через перила и в воздухе весом своего тела оборвал шнур. Мост был спасен.
Оставив танки Катаева и Духова у моста, Бочковский повернул остальные машины на Коломыю и с рассветом ворвался в город, ведя огонь из всех пушек и пулеметов. Сопротивление было сломлено быстро, деморализованные внезапным ударом с тыла и отрезанные от переправы гитлеровцы бежали через юго-восточную окраину города, бросая оружие, и вплавь уходили за Прут, чтобы спастись в Карпатах. К половине девятого утра все было кончено.
Бочковский сиял от радости. Расставив на всякий случай танки в засадах в направлениях на Заболотув и Оттыня, он доложил по радио комбригу о том, что приказ командарма выполнен, и теперь разъезжал на своей боевой машине по городу, выступая уже в роли коменданта Коломыи. Отыскал где-то старшего механика электростанции, приказал ему дать ток и осветить город. На каком-то мелком заводике собрал рабочих, произнес перед ними речь, роздал им трофейные винтовки и организовал рабочую милицию по охране захваченных складов и поддержанию порядка… Вечером услышали по радио, как в Москве гремел салют в честь взятия Коломыи…
— Вот и все… — задумчиво сказал Владимир Бочковский, заканчивая свой рассказ. — Все участники рейда награждены. Шарлая представили к званию Героя посмертно. Игнатьев сейчас в госпитале, он тоже получил Золотую Звезду. В общем, работу нашу оценили высоко. — Он провел ладонью по лицу и задумчиво добавил: — Рассказывать, конечно, легче, чем воевать. Наверное, после войны многие будут книги писать, доклады делать, мемуары сочинять, кое-кто и прихвастнет, конечно, — без этого не обойдется. Но я все же думаю, что для пользы дела где-то надо вести абсолютно беспристрастный и точный реестр событий. Ведь на этих событиях после войны мы учиться будем… — Бочковский улыбнулся. — Я вам, кажется, уже говорил, что после войны пойду в академию. Это уж точно, решено и подписано, только дожить бы до Берлина.[79]
Капитан достает из сундучка большой синий альбом, который он возит с собой в танке. В нем аккуратно подклеены снимки, напоминающие о совсем недавнем и уже таком далеком детстве… Открытки с видами Крыма и Молдавии. Скромно одетые молодые люди — он и она, — это родители Бочковского; их лица сияют, они любят друг друга; жизнь после разрухи, вызванной гражданской войной, начинает налаживаться. А вот и сам будущий капитан — упитанный голенький младенец недоуменно таращит свои светлые глаза… Его братишка Толик… Сочи. Гостиница «Кавказская Ривьера»; здесь отец Бочковского работает кондитером. А вот снимок Николая Островского — школьник Бочковский был у него с пионерской делегацией.
Еще снимки: Крым. Отец живет и работает в одном из санаториев Алупки, а дети — Володя и Толик — учатся тут же в десятилетке. Володя уже председатель учкома и страстный спортсмен: вот он на фотографии в трусах и полосатых чулках с футбольным мячом на согнутом локте. Не шутите, Владимир Бочковский играет в сборной команде Ялтинского района! Девушки в белых спортивных платьях на параде… И выпуск десятилетки, выпуск 1941 года веселый чубатый хлопец глядит прямо в аппарат, не подозревая о том, что идут последние дни мирной жизни. Он мечтает об отдыхе, потом об институте…
(Когда было опубликовано первое издание этой книги, я получил письма от некоторых соучеников Бочковского. Далеко разбросала война мальчиков и девочек из Алупки, опалив их судьбы своим пламенем, но узы юношеской дружбы не ослабли.
Виталий Бобров, который когда-то играл с Бочковским в футбол, — он был в защите, а Володя в нападении, — писал: «К своему огорчению, я не знал, что Бочковский учился в Харьковском танковом училище; ведь я проходил обучение почти рядом — в нескольких стах метрах — в Харьковском пехотном училище, а случай встретиться не помог. Потом был фронт, и нас разнесло в разные стороны. Сейчас работаю секретарем парткома в совхозе «Красная житница» Оренбургской области».
П. М. Шакалов — учитель, живущий нынче в селе Артюшкино Ульяновской области, вспоминал:
«Приехал к нам Володя из Тирасполя — веснушчатый, круглолицый, хорошо упитанный мальчишка. В летнее время от морской воды и солнца его чуб принимал рыжий оттенок и торчал, словно плавник у ерша. Особой задиристостью он не отличался, но ребята его уважали. Передайте ему привет от алуштинцев, с которыми я встречаюсь каждый год, когда приезжаю в отпуск. Один из них работает в Артеке, капитаном пионерского флота. Зовут его Сергей Засядько».
Анна Таракчиева, которую судьба занесла в город Кировакан Армянской ССР, — она работает там в Тоннельно-мостовом отряде № 2, - прислала мне школьную фотографию, снятую 1 мая 1937 года, когда Бочковский учился в 6-м классе, а она в 5-м, и они дружили.
«К их выпуску, — писала она, — я процитировала очень неумелые, но написанные от души стихи, которые и на стихи-то непохожи: «Будьте артистами, будьте пилотами, будьте танкистами, будьте детьми, достойными родины славной своей!» И вот, в отношении Володи стихи эти оказались вдруг пророческими, он действительно стал танкистом, да еще каким — Танкистом с большой буквы!»
Копии всех этих писем я тогда же передал генералу танковых войск Бочковскому).
После ожесточенных мартовских боев командарм вызвал Бочковского и сказал ему:
— Вот что, Володя, поработал ты хорошо, честно заслужил свою Золотую Звезду и повышение по службе. Но я понимаю, что у тебя сейчас на душе все же кошки скребут. Мне говорили, что ты так и не получил ни одного письма из освобожденной Алупки. Так вот, врачи дают тебе месячный отпуск, чтобы долечить левую лопатку (мне говорили, что твой остеомиелит опять дает сильное нагноение). Поэтому властью, мне данной, предоставляю тебе полуторку и пять бочек бензина на дорогу — поезжай-ка ты в Крым. Там и свой остеомиелит подлечишь на солнышке и, быть может, узнаешь что-нибудь о родных.
Бочковский стал по команде «смирно» и приготовился отчеканить слова благодарности, но что-то клещами сжало ему горло, и на глазах выступили предательские слезы. Командарм осторожно обнял его за здоровое плечо:
— Ладно, Володя, не надо… Поезжай…
Назавтра Бочковский укатил на юг. На всякий случай он заехал в Тирасполь — поискать знакомых по старым адресам, и, к величайшему удивлению и радости своей, вдруг встретил там поседевшую мать, уже утратившую надежду увидеть когда-нибудь своих сыновей. Она, плача, рассказала Володе, как жестоко преследовали оккупанты родителей офицера. Отца угнали в Германию. Он прислал оттуда письмо: «Нахожусь в Дармштадте, северные лагеря, барак № 4. Работаю на черной работе». На этом связь оборвалась…
— Теперь вы понимаете, как важно мне дожить до Германии, — тихо сказал в заключение Бочковский. — Всю ее пройду насквозь, а отца разыщу и за потерянных друзей расплачусь… Отцу за пятьдесят… Доживет ли до встречи?
* * *
И еще одну реликвию возит в своем сундучке Бочковский: это обуглившаяся по углам записная книжка в черном клеенчатом переплете. Это все, что осталось ему на память о юном друге Юре Соколове, которого он похоронил 7 июля 1943 года под Обоянью.
— Вот, почитайте, — глухо говорит он. — Какой был человек!
Записи в книжке начинаются формулами аэродинамики: силы сопротивления, тяга винта, угол атаки… Он мечтал до войны стать летчиком. Авиация его влекла и потому, что брат девушки, которую он любил, был пилотом, они дружили.
«27 февраля 1941 года. Разбился Гриша (брат Нади)» — записано в дневнике Соколова.
Но это трагическое событие не отвлекло его от авиации. Наоборот, он еще более решительно добивается посылки в летную школу. Он хочет заменить в строю брата Нади, — Надежды Губаревой. Ее имя часто встречается на этих обгорелых страничках, но даже наедине с собой Юра Соколов был скуп на слова. Только один раз после слова «Надя» он вдруг записал: «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой. Все для тебя — и любовь, и мечты…» Товарищи слыхали, как перед последним боем он сказал своему ровеснику Шаландину, которому было суждено погибнуть почти одновременно с ним: «Если что-нибудь случится, напиши Наде. Запомни: Москва, Сокольники… дом 21». Название улицы друзья в суматохе запамятовали.
В свой дневник Соколов записывал только самое важное, что было в его короткой жизни:
5 мая 1939 г. Принят в ряды ВЛКСМ школьным комсомольским собранием.
7 июня 1939 г. Получил комсомольский билет № 7044363.
22 июня 1941 г. Началась война. Добиваюсь посылки на фронт. Пока не берут.
1 июля 1941 г. Мобилизован комсомолом на строительство укреплений в районе Вязьмы.
Дальше идут записи о прочитанном: Чернышевский, Герцен, Добролюбов. Адреса школьных товарищей. Когда все это было записано? Наверное, еще до войны. И снова продолжение хроники событий:
9 марта 1942 г. Исполнилось 18 лет.
17 марта 1942 г. В летчики не берут, буду танкистом. Сегодня принят в Харьковское бронетанковое училище.
24 апреля 1942 г. Первое вождение боевой машины.
9 ноября 1942 г. Присвоено звание лейтенанта.
19 февраля 1943 г. Выехали на фронт.
23 февраля 1943 г. Попал в 1-ю гвардейскую танковую бригаду.
Ему не было еще девятнадцати лет, когда он пришел в часть. Встреча с ветеранами танковой бригады взволновала его, и вдруг он разразился длинной лирической записью о том, что ему вспомнились страницы «Войны и мира», посвященные приведу Денисова в дом Ростовых: «…Там все было наполнено памятью о пережитом. Тысячи нитей, трогательные, хорошие и смешные воспоминания связывали людей. Тепло старой, крепкой семьи. Тепло верных стен, под защитой которых рождались, жили, думали и умирали. Углов, где в сумерках сидели, тесно прижавшись, обещали навсегда дружить…»
И в эти же дни Соколов вписал в свою книжку еще несколько полюбившихся ему высказываний:
В этой жизни помереть нетрудно, сделать жизнь значительно трудней. (В. Маяковский).
Важно только одно: любить народ, Родину, служить им сердцем, душой. Работайте, учитесь и учите других.
Дальше чертеж и формулы стрельбы из танка на ходу по неподвижным целям, и вот последняя торопливая запись карандашом:
Мне не страшно умирать, товарищи. Это счастье — умереть за Свой народ.
(Зоя Космодемьянская).
Вечером в тот же день Соколов погиб. Бочковский вывез его мертвое тело с поля боя на броне своего танка.
* * *
…Вернулся я в Сады Мале к полудню третьего июля. Меня ждали две телеграммы, требующие возвращения в Москву. Да я и сам понимал, что дольше задерживаться нельзя, и так я отсутствовал в редакции почти целый месяц. Надо было собираться в обратный путь.
Командарма я встретил на дороге. Он шел, немного сгорбившись, отираясь на палочку, в мундире и в домашних туфлях. За ним неотступно следовали профессор Беленький, адъютант, вестовой и автоматчики — все с большими кульками, свернутыми из газет: генерал шел в лес по грибы — старинная, с детства, страсть. У меня сразу засосало под ложечкой: по опыту я знал, что если генерал в разгаре штабной работы отправляется собирать цветы, грибы или ловить рыбу — значит, активные боевые действия вот-вот начнутся.
На холмах вокруг хутора стоял прекрасный южный лес — граб, ясень, береза. На полянах — пестрый ковер цветов. Уйма земляники в траве. Да и грибов после недавних дождей немало… Генерал внешне спокоен, много шутит, рассказывает разные разности. Наткнувшись в заглохшем, давно заброшенном саду на глубокий колодезь, он немедленно учиняет своим спутникам экзамен по механике: вынут секундомер, автоматчик собирает камушки. Брошенный в колодезь камень достигает дна в три секунды — какова глубина?.. Спутники смущены… Катуков подсказывает: ускорение… квадрат времени… разделить пополам… Эх, вы, ученые люди! Военные все должны знать, никогда заранее не представишь себе, что понадобится тебе в бою…
Потом на ходу идет разговор о Богдане Хмельницком, о превратных судьбах дубенского плацдарма в разных войнах, проходивших здесь, о хирургии, о нервной системе. После долгой прогулки сидим под черешней, и генерал сосредоточенно сортирует грибы, разъясняя профессору, как отличать ядовитые от съедобных, и показывая, как надо чистить подберезовики, сыроежки, подъяблоневик, белый гриб. Он приказывает тут же зажарить собранные грибы, и вестовой бежит с ними на кухню… «Сегодня я ем грибы и только грибы!» — кричит вдогонку генерал.
В это время у хаты останавливается запыленный «виллис», и с него легко спрыгивает улыбающийся начальник штаба армии. Снимая на ходу и отряхивая от пыли свою фуражку, Шалин вытирает платком бритую голову и деликатно обращается к командарму со своими обычными словами: «Я к вам на минуточку, Михаил Ефимович…»
И как всегда, минуточка Шалина растягивается на несколько часов. Свежие поджаренные грибы остаются забытыми, — они достанутся на долю автоматчиков, сопровождавших командарма.
Когда уже стемнело, оба генерала ненадолго вышли из хаты, чтобы присутствовать на открытии давно запланированного смотра армейской самодеятельности. К ним присоединился член Военного совета генерал Попель. Вокруг собрались крестьяне. Во время концерта Катуков заприметил в толпе старую женщину, которая стояла, опершись на палку. Ей явно было трудно стоять на ногах, но советские песни и пляски ее заинтересовали, и она не уходила.
Генерал встал, подошел к старой крестьянке и усадил ее на стул рядом с собой. Взволнованная старая крестьянка сидела на кончике стула, распрямив спину, а генерал подбадривал ее: «Устраивайтесь поудобнее, мамаша, мы же все свои люди, я сам крестьянский сын».
Вскоре Катуков, Попель и Шалин покинули концерт и снова уединились в хате, продолжая работу над планом операции. Там, за плотными шторами, до утра горел яркий свет аккумуляторных ламп…
* * *
…Назавтра я распростился со своими старыми друзьями-танкистами и вернулся в Москву. А недели через две в газетах запестрели сообщения с 1-го Украинского фронта — его армии пришли в стремительное движение и хлынули потоком на Львов, Перемышль, на Сандомир, захлестывая попадавшие в окружение гитлеровские дивизии, занимая десятки крупных городов и тысячи селений.
Не случайно так много времени было уделено командованием подготовке этой операции. Видное место в плане отводилось танкистам.
— Мы кое-чему научились… — Эта скромная фраза генерала Катукова, оброненная им как бы случайно на прогулке, напоминала об очень многом, и глубокий смысл ее мы постигали в дни, когда каждый час приносил вести о новых продвижениях танкистов, о лихих и быстрых маневрах, об искусных, уверенных ударах, которые они наносили уже по ту сторону Западного Буга. Они стремительно прорвались через все три линии немецкой обороны, прошли через болота, через торфяники, через осушительные каналы, каждый из которых — готовый противотанковый ров, и пересекли Западный Буг, который немецким генералам казался неприступным.
Читаю скупые сводки о продвижении наших войск на этом направлении, я вдруг вспомнил, как часто камандарм танкистов напоминал своим танкистам о пользе изучения военных записок Брусилова, воевавшего в этих же самых местах. Раскрыв эти записки, я прочел такие слова, посвященные Брусиловым операции, проведенной им с 22 мая по 30 июля 1916 года:
«…У австро-германцев было твердое убеждение, что их восточный фронт, старательно укрепленный в течение десяти и более месяцев, совершенно неуязвим; в доказательство его крепости была даже выставка в Вене, где показывали снимки важнейших укреплений. Эти неприступные твердыни, которые местами были закованы в железобетон, рухнули под сильными, неотразимыми ударами наших доблестных войск. Что бы ни говорили, а нельзя не признать, что подготовка к этой операции была образцовая, для чего требовалось проявление полного напряжения сил начальников всех степеней. Все было продумано и все своевременно сделано».
Двадцать восемь лет спустя сыновья брусиловских солдат, одетые в форму танкистов, летчиков, пехотинцев, в течение трех-четырех дней прошли путь больший, нежели тот, на который их отцам потребовалось более двух месяцев. И если Брусиловский прорыв по праву занял виднейшее место в истории военного искусства, то как, какими словами будущие историки оценят стремительные и грозные операции, которыми так обильна летопись Отечественной войны в период лета 1944 года?..