По следам войны
По следам войны
Мы вылетели из Москвы в Киев шестого июня на рейсовом пассажирском самолете… Эта обычная в наше время фраза звучит необыкновенно буднично. Ну, примерно так же, как если бы я сейчас сказал: мы сели в троллейбус на улице Горького и поехали в Химки. Но в 1944 году такая фраза еще удивляла и по-настоящему волновала. В памяти у каждого еще были свежи воспоминания о совсем недавних днях, когда вот здесь, у ворот Центрального аэродрома, стояли на боевой позиции противотанковые орудия, нацеленные вдоль Ленинградского шоссе, и боевые расчеты дежурили в позиции боевой тревоги № 1, а Киев находился в далеком тылу врага.
И вот Центральный аэродром снова отдан в распоряжение гражданской авиации, а Аэрофлот налаживает свои регулярные рейсы. В кассе продают билеты, носильщики в белых передниках переносят багаж, и диспетчер сообщает по радио об отправлении и прибытии самолетов…
Раннее нежно-голубое утро. Аэропорт встречает нас ворчанием моторов, шелестом шин, сутолокой вокзала. Летное поле забито неуклюжими, но выносливыми, похожими на больших зеленых жуков с толстыми короткими крыльями, самолетами ЛИ-2. Одни еще дремлют, другие просыпаются, урчат, переползают с места на место, готовясь взлететь. Все здесь совсем как в мирное время: у дверей — швейцар с золотыми галунами; у кассы таблички ближайших рейсов — самолеты летят в Свердловск, Алма-Ату, Хабаровск, Тбилиси. И здесь же, рядом: в Ленинград, Киев, Одессу! Весовщик деловито и тщательно взвешивает чемоданы: «Тут такие элементы летают — тащит восемьдесят кило и норовит без оплаты»… Он устал: за минувшую ночь только в Симферополь отправили сто пассажиров… И всем надо срочно… Всем срочно… «Что ж, это правильно, дела теперь у всех много», — заключает весовщик, определив вес моего вещевого мешка с точностью до одного грамма.
Дежурная по аэропорту хлопотливо собирает пассажиров стайками по семнадцать человек и уводит их на поле. Из репродуктора доносится: «Производится посадка на самолет, улетающий по маршруту…» Да, все, как в мирное время!..
Пассажиры самые разные. Вот буйная толпа запорожцев — они только что отвоевали внерейсовый самолет, который доставит их к руинам Днепрогэса, начнут восстанавливать взорванную немцами плотину. Довольные и счастливые, запорожцы с готовностью отсчитывают пачки червонцев для коллективной уплаты за самолет. Рейс обойдется им дороже обычного, но какое это имеет сейчас значение? Руки чешутся быстрее начать работы! В Киев со мною летят какой-то генерал, Герой Советского Союза, пять полковников, профессор-архитектор, который должен планировать восстановление Крещатика, инженеры и еще какой-то гражданский чин в роговых очках с угодливым помощником, шестью чемоданами и огромным свертком, предательски обрисовывающим контур бутылок.
У всех приподнятое настроение: в воздухе разлито ожидание больших событий. Наши войска идут вперед. Начались переговоры о выходе Финляндии из войны. Трещат марионеточные режимы в других странах — сателлитах Германии. И даже на Западе заметны перемены: видимо, союзники отдают себе отчет в том, что Советская Армия и без их помощи может освободить Европу, и начинают шевелиться. Вчера ночью они заняли Рим. Американские «летающие крепости» начали челночные операции, они с запада летают в район Полтавы и обратно, разгружаясь от бомб над гитлеровскими опорными пунктами. Снова прошел слух об открытии второго фронта во Франции.
ЛИ-2, вздымая пыль, выруливает с зеленой лужайки на бетонную дорожку. Рев моторов… Взлет… Моторы утихают, и в кабине уже можно разговаривать. Но беседа как-то не вяжется, каждый поглощен своими думами — сколько воспоминаний пробуждает тот печальный пейзаж, который расстилается под нами. Там лежит бескрайняя равнинная Русь — поля, луга, леса, и всюду жестокие шрамы войны: желтые воронки от бомб посреди зеленых лугов, бесконечные зигзаги окопов, сожженные деревни, взорванные мосты, вырубленные под корень сады, опаленные войной знаменитые Брянские леса, в которых еще совсем недавно шла жестокая партизанская война. Долго-долго летит над этим бесконечным полем боя самолет… Так начинаешь реально ощущать всю весомость недавно вошедшего в широкое употребление термина массовое изгнание гитлеровцев.
Прошла под крылом плавная извилистая Десна, словно уснувшая среди болот. Сколько крови было пролито на ее берегах… И наконец, мы видим Днепр под крутым и зеленым откосом, Днепр, о котором мы так долго вспоминали с тоской, о котором пели песни и которому клялись вернуться. И вернулись наконец! Мы — над знаменитым Остерским междуречьем, где кипели такие жаркие бои. Сейчас и здесь безмятежная тишь и гладь. Пароход тащит баржи. По разбитым дорогам пылят грузовики. И вот уже впереди на холмах виден Киев с высокой колокольней древней Софии. Взорванный мост, по которому столько раз доводилось пересекать Днепр до войны. Чуть подальше новые, совсем недавно поставленные саперами, видать, прочные, хотя и временные мосты.
Выключен газ, ЛИ-2 идет на посадку. Видны скелеты сожженных ангаров, самолеты, разбросанные по зеленому полю, среди них трофейные «юнкерсы-52» с ярко-красными звездами, накрашенными на крыльях. Наскоро восстановленное здание аэровокзала. Это пригородный аэродром Соломенка… Мы много читали и слышали о том, как жестоко пострадал Киев. И все же надо быть в эти дни здесь, надо самому долго ходить по пустынным каменным каньонам, в которые превратились улицы города, надо самому видеть это, чтобы в полной мере представить себе, какой мы получили столицу Украины, выбив отсюда гитлеровцев, и какую титаническую работу предстоит проделать, чтобы вернуть ей вид обжитого города. Сердцем, душой веришь, что придет такое время, когда на этих обожженных холмах снова встанет большой и красивый город и, быть может, не так легко будет находить следы разрушений. Но пока что в центре Киева трудно найти хотя бы один целый дом. Вот только здание большого универсального магазина каким-то чудом более или менее сохранилось на Крещатике.
Вначале, когда въезжаешь в город с аэродрома, этого не видишь. Тянутся зеленые улицы, украшенные отцветающими бело-розовыми свечками каштанов. Начинают цвести акации и маслины, и волны их аромата плывут над городом, создавая у людей праздничное настроение. Стоят на своем месте древние Золотые ворота. Скачущий на коне Богдан Хмельницкий машет своей булавой среди разбитых фонарей. По тротуарам течет веселая оживленная толпа. На перекрестках регулируют движение милиционеры, одетые пока что в трофейные коричневые френчи. Но вот ты спускаешься к Крещатику, и у тебя сжимается сердце: перед тобой страшная панорама, остро напоминающая фантастические пейзажи французского художника XVIII века Гюбера Робера, посвятившего свою жизнь красочному воспроизведению руин.
Полуобрушившиеся стены многоэтажных домов с изувеченными скульптурами на фронтонах, вязью художественной лепки, расстрелянными колоннадами. Заржавевшие фонарные столбы с названиями убитых улиц — нумерованные мертвецы. Груды камня, бревен, заржавевших стальных ежей и земли, заросшей травой, — остатки баррикад 1941 года.
Где-то на самом верху в страшном провале пустой пятиэтажной коробки, облизанной огнем и покрытой копотью, чудом уцелел обломок ванной комнаты: аккуратная газовая колонка, сверкающая нетронутая эмаль ванны, а из ванны тянется к солнцу молодая березка.
Внизу на кирпичах двое бойцов приладили котелок и варят на костре свой походный кулеш.
Хрустит под ногами стекло. Слышен щебет птиц, свивших гнезда в развалинах. Я иду вдоль того, что было Крещатиком, и читаю еще совсем свежие надписи на камнях: «Мама! Ищи меня на Подоле у Петровых», «Кто знает, где Настя Кравчук, напишите — Полевая почта 45510 А. Г. Кравчун»… А вот табличка: «Хождение опасно». Я смотрю вверх: ветер раскачивает одинокую шестиэтажную стену, задумчиво глядящую голубыми глазницами бывших окон на мостовую: упасть или не упасть?..
И здесь же, на рушащихся стенах, остатки довоенных рекламных плакатов, резко контрастирующих с этим пейзажем: «Чтоб быстрее потолстеть, надо сдобы больше есть», «Качество наших хал выше всяких похвал», «Вимагайте всюди морозиво». А рядом угловатая динамичная надпись углем: «Здесь был детский кинотеатр «Смена». Его ежемесячно посещали сто тысяч зрителей. Вот что сделали с ним фашисты. Отомстим!» На Крещатике у развалин старой думы каким-то чудом сохранился нетронутым один фонарь — стройный, сияющий, с двумя матовыми стеклянными шарами, оплетенными изящной проволочной сеткой, — единственное на весь центр города, живое напоминание о былом.
И тут же — жизнь. Она пробивается сквозь тление руин, как вот эта свежая, сочная травя, тянущаяся к солнцу из щелей между битыми кирпичами, засыпавшими землю. Вот в кузове разбитой немецкой машины орудует малыш, самозабвенно воспроизводящий всю гамму звуков большого города от рычания мотора и скрипа тормозов до свистка милиционера и шелеста листвы каштанов. «Ты откуда?» — «Я здешний, мы пока живем вон там, в подвале…» — «А где твоя мама?» — «А вон там, за углом, на воскреснике…» Я сворачиваю за угол и останавливаюсь, пораженный увиденным: во всю ширину разрушенного проспекта чернеет огромная толпа людей.
Молча, сосредоточенно люди разбирают завалы, подносят кирпичик за кирпичиком к платформе грузового трамвая, сгребают в кучи щебень и уносят его на носилках, с великим трудом растаскивают переплетенные силой взрыва стальные балки перекрытий. Рядом работают рабочие «Арсенала» и студенты, колхозницы и профессора. Над грудами щебня развеваются знамена — на воскресник приходят организованно.
И вот я уже покидаю Киев. Еду на грузовике. Впереди стелется розоватый асфальт прямого как стрела Житомирского шоссе, которому за эти годы было суждено не раз становиться осью стремительных и грозных военных операций. По сторонам — сосновые леса, опаленные войной села, одни разбиты больше, другие — меньше, но пострадали все. Часто попадаются изуродованные немецкие танки, бронетранспортеры, машины. В одной из деревень мои спутники-катуковцы узнают и свой разбитый танк, брошенный ими на повороте к Брусилову.
Сейчас рядом с танком шумит деревенский базар. Идет бойкий торг добротно склепанными деревянными ведрами, сплетенными из алюминиевых лент кошелками — гитлеровцы сбрасывали с самолетов эти ленты, чтобы перехитрить наши радары, — самогоном, молоком. Можно купить яиц — по пятьдесят рублей десяток, что по военному времени считается не так уж дорого. С полуразбитой деревянной колокольни доносится надтреснутый звон — он зовет к заутрене по случаю воскресного дня.
В ста тридцати километрах от Киева — Житомир. Минуем большой аэродром, где то и дело взлетают и садятся грузовые самолеты, и станцию, где так же царит оживленное движение; теперь и Житомир — глубокий тыл. Это город зеленый, привлекательный, почти не затронутый разрушениями. Совсем иначе выглядит Бердичев, через который мы проезжаем позднее, — он весь лежит в развалинах. Только тенистые дубравы здесь остались, кажется, неизменными. И наконец Винница, большой и красивый украинский город, который Гитлер одно время использовал для своей ставки на Восточном фронте. Отсюда начался минувшей весной крестный путь крупной немецкой группировки, спасавшейся бегством от Советской Армии.
Медленно-медленно едем по вдребезги разбитому шоссе Винница — Бар, превращенному в бесконечное кладбище германской военной техники. Впереди, насколько хватает глаз, — разбитые «тигры», автобусы, «оппели», вездеходы, грузовики с пушками на прицепе, шестиствольные минометы — все вперемешку, в страшном хаосе, вдребезги расколоченное. Видать, здорово погуляли здесь наши танки и штурмовые самолеты, когда вся эта техника влипла в грязь и застыла на месте…
На следующий день мы перенеслись в Буковину — прозрачные, светлые буковые рощи, в них щиплют траву овцы. Пастушата машут нам руками. Деревни здесь утопают в густых садах. Следов разрушений не видно — наши танки промчались к Черновицам так стремительно, что гитлеровцы не успели ничего тронуть.
Наконец мы въезжаем в село, где размещен штаб 1-й гвардейской танковой армии, — да, теперь вся армия Катукова стала гвардейской. Это звание было присвоено ей 25 апреля 1944 года за доблестное осуществление весеннего наступления к Карпатам. Широкая улица, вокруг дворов — живые изгороди, дома аккуратно выбелены, двери и наличники окон прихотливо расписаны красной и голубой краской, у ворот — стеклянные фонари. Крестьяне одеты так же, как за Збручем, и речь та же — чистая украинская речь. В хате, где мы останавливаемся на постой, нас встречают приветливо. Я оглядываюсь по сторонам: чистая горница, балки под потолком крыты голубой масляной краской и обильно украшены бумажными цветами; вдоль стен — деревянные крашеные лавки — голубые и красные.
На лавках, на кроватях, на стенах — домотканые коврики ярких праздничных тонов; преобладают все те же красный и голубой цвета в широкой гамме оттенков. Большая груда аккуратно сложенных домотканых ковров лежит на сундуке. Хозяйка и ее дочери в чудесно расшитых одеждах — ни дать ни взять из ансамбля самодеятельности. Сразу видно, что здесь живут трудолюбивые люди, заботящиеся о том, чтобы все вокруг было не только удобно, но и красиво.
На стенах, среди пышных букетов искусственных цветов, — лубочные божественные картины — рыжебородый Христос с пылающим сердцем, святое семейство с добрым Саваофом в центре, похожим на лесоруба, только что встреченного нами в буковой роще. Рядом наклеен старый довоенный номер газеты «Советская Буковина». Вокруг — веером размещены фотографии хозяев дома, снятых в разное время и в разных видах…
Я и мои спутники засыпаем как убитые на мягких буковинских пуховиках, сраженные каменной усталостью после долгого путешествия, столь обильного впечатлениями…