В гостях у Стаднюка
В гостях у Стаднюка
Сегодня, как было условлено, в одиннадцать часов я подъехал к гостинице «Москва», увидел Евгения Джугашвили и Шоту Ивановича. Они добыли черную «Волгу», и мы на двух машинах двинули в Ильинское. В двенадцать часов мы уже ехали оттуда с Молотовым по Подуш-кинскому шоссе в Переделкино на дачу к Ивану Стадню-ку. Там собрались Михаил Алексеев, Анатолий Иванов, Леонид Леонов, Владимир Фирсов.
Сидели в кабинете Стаднюка, Леонов за его столом, Молотов напротив, в сером костюме, белой рубашке без галстука. Он заговорил о книге Леонова ««Evgenija Jvanovna», назвал ее непатриотичной[70]. Не понравилось, что название написано латинским шрифтом. Говорили о голоде 1933 года, о писательских делах.
— По-прежнему остались группировки у писателей, — сказал Стаднюк.
— Иначе и не будет, — согласился Молотов.
— У меня такое впечатление, что эта групповщина даже негласно поощряется, чтоб не занимались чем-нибудь другим, а дрались между собой. Причем поддерживается, главным образом, та группировка, которая может выкинуть какие-то коники. Стараются ее ублажить, не раздражать, — продолжает Стаднюк.
— Наверно, вы помните такое поветрие, — говорит один из гостей, — менялись имена, иностранные хотели. В вечерней газете появилось объявление: «Я, Иван Гимно, меняю имя на Эдуард». Фамилия его вполне устраивала.
— Я вам другой пример приведу, из газеты «Известия», — говорит Молотов. — Там один напечатался, что он меняет свое имя. Его звали Константин Николаевич, а он опубликовывает: буду, говорит, называться: Крекинг Комбайнович. Ему не нравилось — Константин, давай что-нибудь инстранное, новое… Переименований много было. Киров, мой земляк, был из деревни Пердягино. Сталин смеялся: «Давайте переименуем в Красное Пердягино!»
Все смеются, а Алексеев говорит:
— Первое, что обычно спрашивает Леонид Максимович: «Вы оптимист или пессимист?»
— Бывает по-разному, — говорит Молотов, — но основное направление — оптимистическое или пессимистическое.
— Я где-то читал, что пессимизм гораздо прогрессивнее, чем оптимизм, — рассуждает Леонов, — потому что пессимизм предусматривает критику, а оптимизм — он похож на русское «авось».
— Оптимизм воодушевляет веру, надежду на будущее, а пессимизм все убивает, разрушает, — высказывает свою точку зрения Шота Иванович.
— Для кого нет выхода, конечно, пессимизм подходит, — уточняет Молотов.
— Все-таки, мне кажется, — пытается найти истину Алексеев, — надо перемешать эти два чувства, и тогда что-то получится. Это не политическая категория — пессимист или оптимист. Пессимист более осторожен…
— Пессимист — не тот, который не хочет жить, — говорит Леонов.
— А тот, которому не дают жить, — добавляю я.
— У него слишком большое количество трудностей, почти непреодолимых, которые заставляют его больше интересоваться характером, а оптимист, он, понимаете, вообще-то… Что писатель? Купил бумаги да чернила за семнадцать копеек. А сапожнику и кожа нужна, и каблуки, и клейстер, — продолжает Леонов.
— Есть чернила, есть и бумага, — подхватывает Молотов.
— А как, куда ее использовать? — не то спрашивает, не то утверждает свое мнение Леонов.
— Я бы на вашем месте всю жизнь так и работал бы, — говорит Молотов.
— Вот чернила, вот бумага — «Война и мир» — и уже памятник, — улыбается Леонов.
— Вы смеетесь, а некоторые так и представляют, — щурится Алексеев.
— А чего же, — замечает Молотов.
— Недавно хлопотал для своей работающей дочери квартиру, — продолжает Алексеев. — И пришел к Коло-мину, есть в Моссовете такой деятель по квартирам, он считает, что он бог.
— Он так и есть, — хмыкнул Фирсов.
— Министры перед ним. Он: «Одной дочери вы купили кооперативную квартиру, наверно, нашлись бы деньжонки и для второй, а то каждый хочет за счет государства». Тут я ему назвал одну свою маленькую книжонку «Карюха», четыре авторских листа, она государству девять миллионов чистой прибыли принесла!
— Миллионер, — подмигивает Молотов.
— А я за нее получил пол горы тысячи рублей. Не называю других книг и фильмов. Он сразу же замолчал…
— Для меня очень важно — современность, — говорит Леонов.
— Да, очень интересно, — соглашается Молотов.
— Интересно, как на пожаре, — продолжает Леонов. — Я был в Америке. Сотрудник института общественного мнения попросил меня рассказать последний московский анекдот. Самим анекдотом они не интересовались, а интересовались, какой анекдот я им буду рассказывать, о чем и как. Я понял, что они умеют слушать, умно глядели, умно слушали.
— Это да, — говорит Молотов, — у них умных людей не меньше, чем у нас, во всяком случае. Главное, у нас хорошая база создана. Я каждый день гуляю в лесу, там у меня знакомые встречаются раз-другой. С одним третий год разговариваю. Молодой, лет сорока, работник Внешторга, на коллегии бывает. Какие у него откровенные думы? Не рано ли мы сделали Октябрьскую революцию?
— А чуть попозже было бы лучше, что ли, или совсем не надо? — спрашивает Алексеев.
— «Вон на Западе всего полно, — он мне говорит, — там производительность труда выше, чем у нас». Через два года его встретил, он при том же мнении. А относится ко мне хорошо. «Не рано ли?» Конечно, и писатели есть такие, я в этом не сомневаюсь.
— Осуждают колхозы, диссертации на этом защищают, — говорит Шота Иванович, — а что бы смогла страна без колхоза, как бы промышленность подняли? Крестьянин-единоличник никогда бы хлеб не отдал! Да и если война, все мужчины на фронте, некому было бы этот хлеб растить!
— Я сейчас отвлекаюсь от методов коллективизации, у меня есть своя точка зрения на этот счет. В прошлом году весной я в свое село приехал, страда посевная идет. Едут за трактором ДТ-54, значит, пятьдесят четыре лошадиные силы. Я вдруг себе представил, что было бы, если б в доколхозные времена пятьдесят четыре лошади подохли во время посевной! А сейчас утопили трактор, только ухнули, никто и не заметил! Остался под водой… Комбайн забыли в поле, — рассказывает Алексеев.
— Интересно, как на пожаре, — рассуждает Леонов. — У нас универмаг сгорел! Миллионов на двадцать будет. Пришли, подписали бумаги и разошлись.
— Универмаги сами поджигают, — добавляет Стаднюк.
— У меня зять художник, — говорит Леонов, — сидит вверху, в горах, милая такая тишина. Пишет этюды. Слышит: треск. Тракторист ехал, свалился вместе с трактором, но уцелел. Это только у нас в стране может быть такое…
— Закаленный народ! — восклицает Молотов.
— Закаленный народ, — подтверждает Леонов. — Подходит пьяный, спрашивает: «Чего тут делаешь?» Я считаю, что это хорошее, оптимистическое явление. Он не чувствует этого ущерба, смело и бодро глядит вперед. Но все-таки…
— Несколько лет тому назад один английский экономист путешествовал по Советскому Союзу, года два изучал нашу экономику, — начинает Алексеев, но в это время появляется жена Стаднюка, Галина Митрофановна:
— Добрый день! Я вас приглашаю попить чайку!
— Вот докладчик закончит, — говорит Молотов.
— Свою книгу этот англичанин завершил следующими словами: при такой-то чудовищной бесхозяйственности они еще идут вперед! Что будет, если они научатся хоть мало-мальски хозяйствовать?
— Вот это очень правильная мысль, очень правильная, — закругляет Молотов, и мы переходим к обеденному столу, где под занавес, кажется, был и чай, но я точно не помню.
Прощались во дворе дачи, у ворот. Прекрасная погода, май — все-таки один из лучших месяцев в Москве. Зелень, птицы, жизнь…
Больше мы никогда не соберемся в таком составе.
21.05.1975
В следующий раз я встретился с Молотовым 17 июля 1975 года. Приехали с Шотой. Беседовали на открытой дачной террасе, обедали, километра три гуляли по лесу. Встретилась какая-то парочка, шли впереди нас, часто оборачивались, пытались сфотографировать.
— Вы читали роман «Вечный зов» Иванова? — спрашивает Молотов. — А что такое вечный зов? Шота Иванович художественной литературой не интересуется, он слишком историк. А я политик…
— Я тоже политик, — утверждает Кванталиани.
— Ну, для политика вам еще нужно немножко подучиться. А художественная литература, она для политики очень имеет значение, с моей точки зрения. Вот я наблюдал за Сталиным. Он постоянно читал. Исторические книги и очень много художественной литературы. Вот идеология и появляется.
— Немец на пороге Москвы, вы рассказывали, и, когда вы спускались в метро «Кировская», видели, как он на лестнице читал…
— Не на лестнице, а прохаживался и читал все время в этом, как называется… бомбоубежище.
— В метро «Кировская»?
— Сначала не было кремлевского, а потом в Кремле сделали, небольшое, несколько комнат, но удобное.
— Вы начали насчет «Вечного зова» Анатолия Иванова…
— А вы не обратили внимания? Кружилин там говорит именно об этом. Там хороший такой человек, секретарь райкома… Передаю общую мысль: в конце концов приходит время, когда в каждом человеке просыпается хорошее.
— Даже в плохом?
— В каждом. И можно заранее сказать, что Федор, который ради богатства женился на бывшей кулацкой дочке, тоже сделается хорошим. Там один герой вспоминает Льва Николаевича, — тот говорил, что много плохих людей на свете, но хороших-то больше, вот если хорошие будут действовать вместе, тогда все будет по-другому. Но так же не бывает. В жизни в какой-то мере может быть, но для марксистов-то надо не просто в душе иметь хорошее, а строй иметь другой общественный, вот в чем дело! Без души тоже, конечно, ничего не выйдет. Но без хорошего строя настоящие, хорошие люди не смогут ничего сделать.
— В жизни бывает и так, что много хороших и мало плохих, а плохие одерживают верх.
— В том-то и дело. В этом суть марксизма. А Толстой, наоборот, не хотел менять строй, — говорит Молотов.
— Вот вы революционер. Вы мирный путь перехода к социализму признаете?
— Признаю, только не получается, — сожалеет Молотов.
17.07.1975
Данный текст является ознакомительным фрагментом.