В гостях у царя

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В гостях у царя

Дузе… Анна Павлова… Центральное событие нашей жизни в Царском Селе, жизни яркой и богатой на детские впечатления: папа, как правило, приезжает из своего министерства в Петербурге под вечер. Ровно в 18 часов мы встречаемся за обедом. В понедельник, среду и пятницу говорим по-русски, по вторникам по-английски, в четверг, субботу и часто также и воскресенье — по-французски. После обеда, примерно в 19 часов, родители уделяют один час исключительно нам. Мы сидим в библиотеке, и папа и мама что-нибудь рассказывают или читают вслух — о путешествиях, Вселенной, природе… Темы неисчерпаемы.

В остальное время нам дозволяется шуметь, плавать, заниматься греблей, кататься на лошадях, играть в теннис и даже (это девочкам-то!) в футбол. Запрещено лишь забывать о своих обязанностях.

С тех пор как мы с сестрой пошли в школу, в доме заведен порядок, приучающий нас к пунктуальности и дисциплине, несмотря на то (или потому) что в доме целый взвод прислуги. И во время каникул мы не освобождаемся от этих обязанностей. Так, например, у нашей экономки каждое второе воскресенье выходной; тогда обеденные меню должны составлять мы с сестрой. По счастью, у нас есть поваренная книга, иначе нам пришлось бы капитулировать перед изощренным кулинарным искусством, принятым в царской России в среде дворянства и крупной буржуазии. Семья наша большая, гости привередливы — и обед без многочисленных закусок, перемен основных блюд и изысканного десерта просто немыслим. Таким образом, нам приходится при помощи воображения совершенствовать наше кулинарное искусство.

Нет худа без добра, некоторое облегчение нам приносит ледник (в старой России его устраивали почти все крестьяне и помещики): в парке или саду выкапывалась яма, метра два в глубину и метр в ширину. С ноября, когда озера, реки и пруды замерзали, в яму на санях свозился наколотый кусками лед и, проложенный соломой, тщательно укладывался слой за слоем. Над ямой из плетеной соломы сооружали своего рода иглу*. В такой кладовой хранились все наши мясные припасы. Весной и летом лед подтаивал, но его все же хватало до новых морозов. Приятной стороной дежурства по кухне в жаркие летние дни и было наше иглу. Нам поневоле приходилось доставать припасы, когда мы планировали обед, и тогда мы спускались в ледяную пещеру и остывали от жары и груза ответственности за меню.

Каждый год в Царском Селе предпринимались путешествия: поездки по России, а также и за границу. Я побывала с тетей в Швейцарии. Мы видели один из первых полетов дирижабля, цеппелина, над Боденским озером. Удивительно, но на меня он произвел слабое впечатление. Тетя не могла этого понять и посчитала немного задавакой. Наверное, она была не права: в начавшемся двадцатом веке мы, дети, уже столкнулись со многими революционными новшествами, например электрическим светом, телефоном, самолетом и автомобилем.

Гораздо большее впечатление, нежели цеппелин, на меня произвел наш первый автомобиль. Крестьяне в страхе разбегались перед «дьявольской» повозкой, крестясь и с ужасом глядя вслед. Я находила восхитительным нестись со страшной скоростью 50 (пятьдесят!) километров в час.

Вчера и завтра встречаются в Царском Селе — эпоха умирает, подобно унылому затянувшемуся ужину, и новый период времени выбирает это маленькое местечко на краю огромной метрополии для всемирно-исторически значимых событий…

Как одаренный фантазией ребенок представляет царя и его семью, благосклонно являющих себя народу? Царя — в короне и, конечно же, одетым в ниспадающую волнами пурпурную мантию на соболях, а государыню и принцесс, само собой разумеется, в коронах и дорогих бальных платьях.

Папа, мама, брат с сестрой и я отправляемся гулять. Папа первым замечает открытый экипаж. Мы останавливаемся. Папа говорит, что это едет царь со своей семьей.

Сердце мое отчаянно бьется. Сестра и я делаем глубокий книксен, папа и мама склоняются в поклоне — как и все взрослые вокруг, мимо которых проезжает царь.

Я заканчиваю делать книксен, отваживаюсь взглянуть и обнаруживаю экипаж с позолоченными фонарями, с кучером и лакеями в красных плащах… Я жду, что короны, золото и пурпур ослепят меня, и — крайнее разочарование: ничего подобного!

Царь одет в ничем не примечательную офицерскую форму, а его семья — в еще более простые платья.

Это разочарование возрастает еще больше, когда бабушка, бывавшая при дворе, однажды привозит нам приглашение в гости к детям во дворец. Мы с нетерпением ждем этого дня и на месте расстаемся с еще одной иллюзией: и во дворце государь, государыня и их дети ходят без корон; более того, одеты они очень просто, стиль их жизни скромен, почти буржуазен. И даже кровати у них не из чистого золота, а совсем как наши собственные: никелированные, светло-голубой краски и украшенные блестящими шарами.

Оба примыкающих к резиденции замка, построенных Екатериной Великой, больше соответствуют моим представлениям о дворе: Екатерининский дворец — «маленький Версаль», роскошный, облицованный лазуритом и малахитом и с прелестной Янтарной комнатой, в которой стены, детали потолка и вся мебель сотворены из янтаря, отделанного чем-то голубым и позолотой. В этом дворце проходило большинство официальных приемов, тогда как дворец поменьше, так называемый Александровский, раньше был собственно местом жительства Романовых.

Мы играем в дворцовом парке с царскими детьми Ольгой, Татьяной, Марией, Анастасией и Алексеем.

Правда, Алексей только смотрит на нас. Его сопровождающий — дядька большей частью носит цесаревича на руках. Любая маленькая ранка, любая царапина опасна для его жизни: наследник страдает неизлечимой болезнью крови, гемофилией; врачи из России, Германии и Англии бессильны. Никому не удавалось остановить у Алексея кровотечения, любое из которых могло оказаться смертельным.

И доктор из Тибета был вынужден капитулировать. Но тибетский врач знает одного человека в Сибири, которому приписывают сверхъестественную целительскую силу, Григория Ефимовича Распутина, крестьянского сына, монаха, члена секты хлыстов, которые с помощью оргиастических танцев, песнопений и бичеваний доводят себя до экстаза и «приобщения» к Богу.

Отчаявшиеся родители престолонаследника об этом ничего не знали; они ухватились за последнюю надежду и призвали Распутина из сибирского села ко двору.

Распутин появился во дворце — неотесанный, грубый, грязный мужик в похожем на кафтан одеянии и поначалу робкий и неловкий.

Он постоянно находился поблизости от наследника трона, и ему не пришлось долго ждать своего первого испытания: однажды Алексей сделал неловкое движение и упал — колено стало кровоточить. Распутин положил свою руку на пораненное место и стал утешать Алексея: «Сейчас сразу перестанет…» Царь и царица поспешили к сыну и не поверили своим глазам: кровь остановилась.

Распутин сделал то, что до него не смог ни один врач…

С этого времени Распутин стал незаменимым человеком при дворе и беззастенчиво пользовался этим для упрочения своей политической власти, которая ускорила падение дома Романовых.

Все это я узнала от моей бабушки; она придворная дама. Бабушка была очевидцем того, как фрейлины императрицы припадали к стопам Распутина и как он с ними обращался — чванливо, высокомерно и похотливо, ведь его секта исповедовала сексуальную распущенность. Он воцаряется, с успехом повторяет свое магнетическое врачевание наследника престола и в результате становится несмотря на то, что его сильнее и сильнее боятся и ненавидят — все более неуязвимым и укрепляет свою славу «чудесного старца». И вдруг на него совершают покушение.

Став знаменитым по всей России, Распутин отправляется на родину в Сибирь. Народ толпами стекается к нему. Одна старая крестьянка просит его благословения и склоняется перед ним в низком поклоне. Когда же Распутин, благословляя, поднимает руки, крестьянка вонзает в него нож. Как и многие, она видит в нем «сатану».

Происходит то, во что невозможно поверить: Распутин выживает после смертельных ранений. Весть об этом распространяется со скоростью молнии. Многие теперь верят в его бессмертие.

Распутин возвращается ко двору в ореоле святого. Один раз мне довелось увидеть его: Царское Село расположено от Петербурга в двадцати минутах езды по железной дороге. За отцом как одним из высших чиновников постоянно зарезервировано купе первого класса для поездок в министерство. Как-то мама, сестра с братом и я воспользовались этим купе для возвращения из Петербурга домой, в Царское Село. Нас всюду принимают за иностранок, и к этому мы уже привыкли — возможно, из-за нарядов, наши платья выписаны из Парижа.

На перроне на нас обращает внимание крепко сбитый мужчина; по-деревенски грубовато он говорит:

— Ах, какие милые детки…

Мама поспешно входит в вагон. Мужчина следует за нами.

Из купе мы видим, как он беспокойно ходит взад-вперед по коридору. Старшая сестра шепчет маме: «Это же Распутин…»

Мама не отвечает; конечно, она знает, кто этот мужчина. Почти каждый из ближнего круга при дворе знает и боится его, мама больше других, помня рассказы бабушки, которая верит, как и большинство, в «злой» распутинский взгляд.

Должно быть, сейчас мама об этом и подумала; она встает и задергивает шторы нашего купе…

Незадолго до того, как нам выходить, Распутин распахивает дверь, конечно же не постучавшись, вваливается и бесцеремонно садится.

Мама вежливо просит его выйти, ведь он находится в зарезервированном частном купе.

Распутин устраивается поудобнее и грубо заявляет:

— Мне никто не смеет запрещать — даже сам царь!

А позднее во время одной ссоры при дворе он угрожающе скажет: «Если только я уйду, дом Романовых кончится!»

И оказался прав.

Кое-что о нарастающих в стране беспорядках, о приближающемся конце эпохи я узнаю неожиданно и от ближайшего окружения.

Елизавета Федоровна, сестра царицы, — близкая подруга бабушки. Муж Елизаветы — губернатор Москвы. В 1905 году он становится жертвой террористического акта: студенты бросают в него бомбу, которая убивает его.

Перепуганная взрывом, Елизавета Федоровна выбегает на улицу и видит лишь части тела мужа: оторванную руку, изуродованную ногу…

Она подбирает руки и ноги.

— Почему студенты его убили? — спрашиваю я бабушку. — Зачем они бросают бомбы? И почему все больше людей арестовывают и ссылают?..

— Поймешь, когда вырастешь, — уклоняется от ответа бабушка.

Пока я пойму, пройдет еще несколько лет. А у нас в Царском Селе по-прежнему царят спокойствие, романтизм и уют родного дома, по-прежнему зажигаются вечерами керосиновые лампы и топятся печи нашим чудаковатым истопником Гаврилой.

Гаврила — муж нашей кухарки. Он чистит керосиновые лампы и заправляет их мама не признает электрический свет, считает его холодным и безжизненным — и день за днем топит наши печи и камины березовыми дровами.

Гаврила — мастер своего дела. Он умеет так подрезать фитили в лампах, что они горят равномерно и не коптят; благодаря ему наши занавеси не становятся серыми, а наши носы — черными от сажи. Гаврила самозабвенно чистит ламповые стекла и подсвечники и целыми днями рубит и складывает в поленницу дрова, чтобы огонь в наших печах и каминах никогда не гас. Короче говоря, Гаврила весьма занятой человек, у которого дел невпроворот с утра до вечера.

Удивительно, что для отдыха ему достаточно пропустить несколько глотков; правда, частенько глотки эти бывают слишком большими.

Тогда Гаврила становится совсем другим человеком. Водка развязывает ему язык; он поет и рассказывает такие неправдоподобно жуткие истории, что хоть святых выноси.

Тут-то и наступает час его решительной супруги: она дает ему пару крепких зуботычин и целенаправленными пинками препровождает в постель.

После такого неласкового и не единожды испытанного обхождения как-то утром Гаврила остается в постели.

— Дьявол, опять меня прострелило, — стонет он.

И правда. Он не может и пошевелиться. Но супружница знает выход. Она решает излечить Гаврилу по «домашнему рецепту»: без церемоний кладет мужа на свою гладильную доску, раскаляет утюг и принимается гладить его выпуклые «тылы».

Душераздирающие вопли Гаврилы наполняют весь дом. Прибегает мама и спасает Гаврилу от пыток, последствия которых весьма впечатляющи: под его штанами набухают объемистые волдыри от ожогов…

Мама отодвигает кухарку в сторону и устраивает ей нагоняй за бесчеловечное обращение.

С этого момента кухарку как подменили; она становится ласковой, уже не ругает и не награждает Гаврилу увесистыми оплеухами и даже разрешает пить, сколько тому заблагорассудится.

Гаврила тем временем почему-то отнюдь не радостен и не доволен. Напротив. Он приходит в мрачное расположение духа, теперь вместо радикулита его терзает черная меланхолия, и в конце концов он трогательно открывает матери причину своих страданий:

— Вот уж подмогли вы мне, милостивая госпожа, она ведь меня больше не любит, у нее, должно, теперь завелся другой…

Когда же мама пытается узнать, что внушило ему такую нелепую идею, Гаврила вполголоса сообщает о своих подозрениях:

— Она меня больше не ругает, не колотит, разрешает напиваться, когда захочу, видно, хочет побыстрее спровадить в могилу!

Мама старается оставаться серьезной и предписывает жене Гаврилы«…время от времени давать мужу несильную, ласковую затрещину…».

Кухарка сияет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.