Портрет «мужика» в гулаговском интерьере

Портрет «мужика» в гулаговском интерьере

Прежде чем излагать перипетии так называемых «мужицких войн» в ГУЛАГе 50-х годов, совершим небольшой «этнографический экскурс» в арестантскую среду сталинской эпохи.

Основную часть заключённых ГУЛАГа составляли «мужики» — масса арестантов, стремившихся спокойно «отмотать» свой срок. Позиция «мужика» в «зоне» была проста: не примыкать ни к каким лагерным группировкам, не вступать в конфликты с администрацией мест лишения свободы, нормально работать, жить за счёт своего труда и передач с воли. Именно эта позиция отличала (отличает и ныне) «мужика» от других «мастей» (то есть лагерных каст), а вовсе не «статейные» признаки. «Мужик» может быть осуждён за что угодно, от воровства до убийства; очень часто — за так называемую «бытовуху» (преступления на бытовой почве, особенно совершённые в нетрезвом состоянии). Немало таких арестантов было и в ГУЛАГе. Кстати, нередко отбывали они наказание даже по 58-й «политической» статье. За что только в то время не сажали: и за «колоски», и за «колхозную корову», и за другие не менее «смешные» вещи… Однако никто в арестантской среде не назвал бы такого заключённого «политиком».

В издании «Уголовного кодекса РСФСР» 1948 года этот закон уже отсутствует.

58-я в лагерях разделялась на так называемых «литёрок» (заключённые из бывших сотрудников совпартаппарата, интеллигенция) и всех остальных, в основном — рабоче-крестьянскую массу (например, после знаменитого шахтинского «процесса вредителей» в ГУЛАГе оказалось много шахтёров, во время раскулачивания — деревенских работяг и т. д.). После войны к ним добавились «автоматчики», «военщина».

Каково же было отношение профессиональных уголовников к «мужикам»? В очерке о «сучьей войне» мы вскользь затрагивали эту тему. Теперь попробуем разобраться подробнее.

Из закона

«Об охране имущества государственных предприятий колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности»

Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г.

… ЦИК и СНК Союза ССР считают, что общественная собственность (государственная, колхозная, кооперативная) является основой советского строя, она священна и неприкосновенна, и люди, покушающиеся на общественную собственность, должны быть рассматриваемы как враги народа…

…1. Приравнять по своему значению имущество колхозов и кооперативов (урожай на полях, общественные запасы, скот, кооперативные склады и магазины и т. п.) к имуществу государственному и всемерно усилить охрану этого имущества от расхищения.

2. Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества.

3. Не применять амнистии к преступникам, осуждённым по делам о хищении колхозного и кооперативного имущества.

«ЗА КОЛХОЗНУЮ КОРОВУ» — «сидеть за колхозную корову» значило отбывать наказание по ст.58¹⁰ «за клевету на советский строй» — обычно 10 лет лишения свободы. Простодушные крестьяне чаще всего попадали в лагеря за случайно вырвавшееся крепкое словцо, острое выражение и т. д. Как они сами объясняли — «Колхозную корову блядью обозвал».

Дело, конечно, не только в коровах; русский народ всегда славился острым словцом. Чтобы представить яснее, за что сажали, приведём несколько примеров («60 лет колхозной жизни глазами крестьян», альманах «Звенья», 1991):

Жили мы бедно да весело. До войны всё поле звенело от голосов — пели песни скрозь всё лето. Правда, не всё петь разрешали. Стёшке, соседке, пять лет дали за частушки:

Шла корова у колхоз,

слёзы капали на хвост:

«Отрубите хвост по гриву —

не хочу больше в колхоз».

(Колошина Анна Артемьевна, 1919 г.р., д. Рудня)

…После войны, может 10лет, бабы на себе плуг тягали, по 7–8 человек впрягались…А всё с песней — и на работу, и с работы:

Поработала в колхозе,

заработала я честь:

на руках одни мозоли

и на жопу нельзя сесть.

…Всю пшеницу за границу,

всю картошку на вино,

а голодные колхознички

пожалте на кино!

(Петрова Прасковья Фоминична, 1902 г.р., д. Пестюхино)

«ЗА КОЛОСКИ» — «сидеть за колоски» значило быть осуждённым за сбор оставшихся после уборки колосьев. По закону от 7 августа 1932 года за это давали 10 лет лагерей. Несмотря на параграф 1 этого документа, где подчёркивалось, что «тяжесть судебной репрессии по закону 7 августа направить не по отдельным случаям незначительных растрат и хищений, а по случаям крупных злостных и организованных хищений и растрат», основной удар пришёлся как раз по рядовым колхозникам, которые зачастую просто пытались не умереть с голоду.

Отношение «блатных» к зэкам из простонародья в разные периоды было разным. В 30-е годы оно ярко выразилось в поговорке — «Вор ворует, фраер пашет». В то время в местах лишения свободы царил произвол «блатного мира». Профессиональные преступники считали, что могут делать с фраерами и «мужиками» всё, что вздумается. Заставляли работать на себя, отбирали посылки, передачи, издевались… «Мужицкая» масса не осмеливалась выступить против.

Положение стало понемногу меняться с конца 30-х годов, особенно в 1937–1938 гг., когда по лагерям прокатилась волна массовых расстрелов — в том числе знаменитые «гаранинские» и «кашкетинские». Конечно, расстрелы эти прежде всего коснулись 58-й «политической» статьи. Но удар приняли на себя и представители профессионального преступного мира (см. очерк «Сталинская перековка…»).

После массовых расстрелов 30-х годов дикий беспредел в лагерях немного пошёл на убыль. Правда, пока ещё совсем незначительно. «Воры» всё так же — даже в суровые военные годы — заставляли «мужиков» «пахать» на себя, облагали их денежной данью, «половинили» передачи и т. д. Поэтому и «мужики», и «фраерский» мир «законников» люто ненавидели.

Однако до определённого времени давать отпор профессиональным уголовникам не решались. И прежде всего из-за своей полной неорганизованности. Преступное «братство», уступая по численности основной массе арестантов, значительно превосходило её в сплочённости и жестокости.

А основная «масть» в запроволочном мире кто?

«Мужик». Это примерно то же, что в свободном обществе подразумевается под словом «обыватель», «широкие слои населения», «молчаливое большинство». «Мужик» — тот, кто привык «пахать», «вкалывать», «мантулить», не лезть на рожон, не нарываться на неприятности.

Хотя рассматривать «мужиков» как однородную инертную массу было бы неправильным. «Мужики», они тоже разные…

Несмотря на строго определённое место в гулаговской иерархии, «мужицкая» каста внутри подразделялась на сообщества — соответственно поведению и характеру арестантов.

Прежде всего, надо отметить отличие касты «мужиков» от «фраеров» («фраеров», конечно, в гулаговском, а не в современном значении этого слова). «Мужики» — люди основательные, знающие жизнь, те, кто стремится и умеет приспособиться к любым условиям, в которые попадает. Те, кто умеет работать и работы не боится. «Фраера» — арестанты, не приспособленные не только к лагерной жизни, но и к жизни вообще (как её понимает «благородный преступный мир»). То есть не знавшие настоящего физического труда, не умеющие постоять за себя, не знакомые с ремеслом. Обычно «фраерами» называли «гнилую интеллигенцию», управленцев, городских жителей, привыкших к относительному комфорту.

Бывший лагерник Жак Росси в своём «Справочнике по ГУЛАГ у» пишет: «Мужик — тот, кто не принадлежит ни к какой лагерной группировке; но, в отличие от фраера, знает воровские правила и лагерную жизнь». Таких знающих «блатные законы», умеющих ладить с ворами, постоять за себя арестантов, обычно называли «воровскими мужиками». Или ещё — «авторитетный мужик», «мужик-авторитет». Или — «мужик-человек» (напомним, что «человеком» называл себя «блатной»; «люди» — общая характеристика «воров», «законников»), «Воровской мужик» регулярно «отстёгивает» в «общак», передаёт объёмы работ неработающим «уркам» (причём может делать это не безвозмездно, а за определённую мзду), пишет часть нормы выработки на воров, стоит на их стороне в стычках с администрацией и т. д. Поэтому и воры относятся к такому зэку соответственно, нередко защищают его от беспредела со стороны зарвавшихся «коллег», решают бытовые споры в его пользу и пр. В арестантском фольклоре существуют даже поговорки на этот счёт. Например — «Авторитетный мужик блатнее иного жулика».

Другая группа «мужиков» — так называемые «шершавые», «колючие» и т. д. То есть люди, которые умеют дать отпор, «полаяться», «взять на горло», а нужно — так и пустить «кровавую юшку», не особо разбирая, насколько «блатнее» противник. Таких в ГУЛАГе было значительно меньше. Но тоже встречались, особенно из тех, кто был ожесточён, потерял семью и родственные связи, отчаялся и мало дорожил своей жизнью. Вообще подобного рода людей (даже безотносительно к их «масти») принято называть «духариками», «духовыми», «духами» («дух в нём есть», говорят уважительно), а то и ещё более хлёстко — «чумовой», «чума» (свяжешься с таким и можешь сгореть в одночасье, как от чумы).

Этих «блатные» тоже особо не трогали, хотя при случае стремились расправиться втихую, либо чужими руками, либо скопом («кодлой»). Дабы другим неповадно было.

Колоритную фигуру представляют собою и «некрасовские мужички». Это — характеристика хитрого, изворотливого зэка, который постоянно ищет, выбирает, где ему будет лучше, исходя из собственных интересов. Он прибиваемся то к одной, то к другой группировке, подлаживается под разных людей, если это ему выгодно. Полагаться на такого человека нельзя. «Ишь, вертится, как ужака под вилами», говорят о нём лагерники неодобрительно. В названии этой категории заключённых арестантский мир остроумно осмыслил содержание некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо», где мужики бродили по всей России и искали счастливую долю.

Остальная мужицкая масса получила от воровского мира пренебрежительное прозвище — «мерины» (толку от них всех, как от меринов), или просто — «перхоть».