«Рубиловки»

«Рубиловки»

Сталин был расчётлив и дальновиден, изолируя огромные армии военнопленных от общей массы арестантов и создавая для пленников достаточно щадящий режим. Однако по отношению к своим боевым офицерам, солдатам, матросам, наводнившим ГУЛАГ после войны, «отец народов» проявил значительно меньше бдительности. Ему казалось, что уж от этих можно не ждать никаких пакостей, церемониться с ними незачем. Много их или мало в «зонах» — какая разница: так же будут тянуть ярмо, как остальные…

И казалось, Иосиф Виссарионович не ошибся. Мы уже отмечали, что фронтовики поначалу ничем не выделялись из общей массы арестантов. Как говорят на жаргоне — «гнали», то есть тосковали, были угнетены своим положением…Однако уже через пару лет после окончания войны «автоматчики», пройдя суровую школу лагерей, освоились в ГУЛАГе и стали представлять серьёзную, ощутимую силу. Их объединению помог сам «босяцкий» мир. Вернее, раскол внутри него, та самая «сучья война», о которой мы рассказали в предыдущем очерке. Эта резня «воров» подтолкнула «автоматчиков» к объединению, чтобы противостоять и «блатным», и «сукам», подчеркнуть свою независимость.

Что ни говори, но боевой опыт и солдатская выучка — вещь серьёзная. Уголовники поняли это достаточно быстро. Поэтому и старались соблюсти по отношению к военным нейтралитет. Особенно «воры», которым и без того хватало головной боли в борьбе с «блядьми»-отступниками.

Нередко «воры» старались выказать своё расположение к бывшим фронтовикам, перетянуть их на свою сторону, подчеркнуть, что фронтовой офицер ближе к миру блатному, чем к «мужицкому», к «стаду», к «овцам». Лев Копелев вспоминает, как «подбивал клинья» под боевых офицеров «вор в законе» Федя-Нос:

Федя объяснил нам, что такое воровской закон и как надо жить в лагерях. Он уверял, что, как честный вор, уважает нас, вояк. Он с особым удовольствием величал нас «капитан», «лейтенант», «майор», участливо расспрашивал о делах. («Хранить вечно»).

Указывая на «благородство» блатного мира и благородство офицерства как близких по духу каст, Федя в то же время подчёркивал в остальных арестантах только отрицательные черты — жадность, трусость, завистливость, злобу и прочее:

Эти сидорполикарпычи вам кто? Они б вас самого без соли схавали. Я этих гадов знаю. За тряпку убьют человека, за кусок сала душу вынут. Вот вы, фронтовики, вояки, а разве они вас жалели, что вы голодаете и ничего кроме шинелок не имеете?

Разумеется, несмотря ни на что, определённое противостояние между «блатными» и «автоматчиками» оставалось. Особенно не нравилось «ворам», что к «воякам» стали активно примыкать «красные шапочки» — бывшие «штрафники» из «блатарей», которые воевали на фронтах Великой Отечественной и тем самым «уронили» «воровскую честь». Теперь эти арестанты, с одной стороны, не желали участвовать в воровской резне на стороне «сук», чем вызывали недовольство «блядской масти»; с другой стороны, по «воровским» «понятиям», они всё-таки сами были «суками», и их надо было резать. Чего не позволяли сделать «вояки», к которым «штрафники» присоединились. Раздражённые «воры» называли таких «шапочек» «ничтожествами», ставя даже ниже «сук», так как «суки» хотя бы боролись за власть в блатном мире, а «штрафники» добровольно перешли в разряд «фраеров».

Однако куда большую опасность в ГУЛАГе, как оказалось, представляли боевые офицеры и солдаты для лагерного начальства. Администрация почувствовала это, когда в лагерях началось массовое движение, получившее позднее название «самооборона», или «рубиловка» — расправы над «стукачами», «наседками», «духарями». Проще говоря — над доносчиками, работавшими на лагерных оперативников — «кумовьёв». Такая «самооборона» возникла во второй половине 40-х годов, когда в ГУЛАГ потянулись этапы бывших советских фронтовиков, а также украинских повстанцев из ОУН (Организация украинских националистов) и УПА (Украинская повстанческая армия), литовских партизан и некоторых других военизированных формирований — в том числе власовцев и казаков. Особый размах уничтожение «стукачей» приобрело после 1947 года, с появлением Указа ПВС СССР об отмене смертной казни. Теперь даже в случае раскрытия такого убийства виновному грозило самое большее 25 лет лишения свободы. Конечно, не мёд, однако и не «вышка». Тем более многие и так имели «четвертак на ушах» — срок почти немыслимый и не дающий надежд на светлое будущее. Так что лишние двадцать пять лет ничего не решали, зато какое удовольствие — «пришить» «стукача»…

Александр Солженицын утверждает в своём романе, что во главе подобных «рубиловок» стояли именно малороссийские националисты:

Не знаю, где как (резать стали во всех Особлагах, даже в инвалидном Спасске!), а у нас это началось с приезда дубовского этапа — в основном западных украинцев, ОУНовцев…

Молодые, сильные ребята, взятые прямо с партизанской тропы, они в Дубовке огляделись, ужаснулись этой спячке и рабству — и потянулись к ножу…

Теперь убийства зачередили чаще, чем побеги в их лучшую пору. Они совершались уверенно и анонимно… В излюбленное время — в пять часов утра, когда бараки отпирались одинокими надзирателями, шедшими отпирать дальше, а заключённые ещё почти все спали, — мстители в масках тихо входили в намеченную секцию, подходили к намеченной вагонке и неотклонимо убивали уже проснувшегося и дико вопящего или даже не проснувшегося предателя. Проверив, что он мёртв, уходили деловито.

Они были в масках, и номеров их не было видно, — спороты или покрыты. Но если соседи убитого и признали их по фигурам, — они не только не спешили заявить об этом сами, но даже на допросах, но даже перед угрозами кумовьёв теперь не сдавались, а твердили: нет, нет, не знаю, не видел… Потому что назвавший был бы убит в следующие пять часов утра, и благоволение оперуполномоченного ему ничуть бы не помогло.

И вот убийства (хотя их не произошло пока и десятка) стали нормой, стали обычным явлением. Заключённые шли умываться, получали утренние пайки, спрашивали: сегодня кого-нибудь убили?..

Это делалось совершенно подпольно. Кто-то (признанный за авторитет) где-то кому-то только называл: вот этого! Не его забота, кто будет убивать, какого числа, где возьмут ножи. А боевики, чья это была забота, не знали судьи, чей приговор им надо было выполнить…

На пять тысяч человек убито было с дюжину, — но с каждым ударом ножа отваливались и отваливались щупальцы, облепившие, оплетшие нас. Удивительный повеял воздух! Внешне мы как будто по-прежнему были арестанты и в лагерной зоне, на самом деле мы стали свободны — свободны, потому что впервые за всю нашу жизнь, сколько мы её помнили, мы стали открыто, вслух говорить всё, что думаем!.. А стукачи — не стучали… («Архипелаг ГУЛАГ»)

По поводу роли бандеровцев в лагерном движении сопротивления мы уже говорили достаточно подробно (глава «Ще не вмэр Степан Бандера»), Хотя в спецлагерях (а именно о спецлаге ведёт речь Солженицын) они действительно могли играть поначалу заметную роль в осуществлении «рубиловок». К концу 40-х годов сюда стали приходить этапы, где значительную часть зэков составляли настоящие украинские партизаны-националисты — ребята из ОУН и УПА. Эти «захидники», получив «полную катушку» (то есть 25 лет лишения свободы), могли уже ничего не бояться, легко шли на пролитие крови (тем более после отмены смертной казни в 1947 году). Особенно свирепствовали они по отношению к уголовникам (в своё время «хохлов» лихо «щипали» на этапах и в лагерях «уркаганы»).

Здесь есть смысл рассказать о спецлагерях подробнее. Система особлагов, или спецлагов — режимных лагерей принудительного труда с особо строгим режимом — была создана во исполнение секретной инструкции МВД СССР) весной 1948 года. Лагеря эти предназначались исключительно для содержания «политиков», «фашистов», «контрреволюционеров» — другими словами, для арестантов, осуждённых по злополучной 58-й статье. Дело в том, что Великого Вождя и его приспешников тревожило создавшееся в лагерях положение, когда нарушались спускаемые сверху строжайшие инструкции НКВД-МВД, согласно которым «политиков» разрешалось использовать только на тяжёлых (так называемых «общих») работах. Лагерная же администрация на местах вынуждена была использовать специалистов-интеллигентов (в подавляющем большинстве — «контриков») там, где необходимы были их опыт и знания: надо же выполнять и перевыполнять план, тут не до высоких материй! (См. подробнее главу «Литёрки» в очерке «Сталинская перековка воровского братства»).

Чтобы раз и навсегда пресечь подобные «злоупотребления», Москва решила создать отдельные исправительно-трудовые лагеря с суровым режимом, где исключалась бы всякая возможность использовать интеллект политзэков, заставляя их только надрываться на тяжёлых физических работах. Проект организации таких лагерей и тюрем со строгим режимом «для содержания особо опасных государственных преступников» подготовили в январе 1948 года министр госбезопасности СССР В. Абакумов и министр внутренних дел СССР С. Круглов. Планировалось для осуждённых к лишению свободы агентов иностранных разведок, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов и других участников антисоветских групп и организаций в шестимесячный срок организовать особые лагеря общей численностью 100 тысяч человек: Колыма — 30 тысяч, Норильск — 6 тысяч, Коми АССР — 6 тысяч, Темники Мордовской области — 20 тысяч, Вологодская область — 10 тысяч, Ивановская область — 12 тысяч, Караганда — 6 тысяч, а также особые тюрьмы во Владимире, Александровке, Верхне-Усольске. В течение 1948–1949 гг. необходимо было создать также особые лагеря в районе Байкало-Амурской железнодорожной магистрали (Иркутская область и Хабаровский край) — на 45 тысяч человек. Впрочем, все планы были перекрыты с лихвой: к 5 марта 1950 года С. Круглов просит увеличить «население» особлагов до 250 тысяч человек.

Так появились лагеря, где был сконцентрирован отборный контингент зэков — гремучая смесь интеллектуалов и боевиков при почти полном отсутствии уголовников: Берлаг, Горлаг, Камышлаг, Озерлаг, Песчанлаг, Речлаг, Степлаг…

Мы не случайно сделали по отношению к уголовникам оговорку «почти». На самом деле рецидивистов из числа «блатных» использовали и здесь. Конечно, профессиональных преступников в особых лагерях было не слишком много (по отношению к общей массе «сидельцев»), но попадали сюда и они. Администрации нужна была в специальных лагерях «социальная опора» для обуздания «контриков». Поэтому в конце 40-х за ряд уголовных преступлений стали давать «политическую» 58-ю статью — в том числе и за убийства, и за грабежи. Всякий советский человек был как минимум членом профсоюза, не говоря уже о комсомольцах, и т. д. Вот уже и 58⁸ — террор. «Политику» стали «шить» даже за побеги из мест лишения свободы: статья 58¹⁴ — саботаж или экономическая контрреволюция (убежал из лагеря — значит, сознательно уклонился от работы, подорвал экономику страны!). Вспомним также, что к началу 50-х «блатной» мир стал наносить себе наколки антисоветского содержания. За это тоже по головке не гладили…

По поводу водворения профессиональных преступников в особые лагеря любопытно также мнение Дмитрия Панина, в своё время отбывавшего свой срок в Казахстане:

На каторге тоже была прослойка блатных. Как они туда попали? Очень просто. Блатарь знает, что его должны отправить на лагпункт, который держат в руках суки. Он знает, что, если он попадёт на такой лагпункт, его убьют. Чтобы этого избежать, он выходит на развод и начинает кричать: «Долой советскую власть!» — или под дурацкой листовкой подпишется. Его хватают, ему дают пятьдесят восьмую статью. Так как он рецидивист, имеет уже срока, то механически попадает на каторгу. Ещё у блатарей была надежда, что на каторге они будут пановать, драть шкуру с мужиков и фраеров. У нас такого блатаря однажды зарубили как стукача, хотя он стукачом не был. («Мысли о разном»),

«Уркаганы» не случайно надеялись, что будут «пановать» в спецлагерях. Такие же надежды на них возлагало и лагерное начальство. «Блатных» часто назначали бригадирами. При этом паёк бригадира зависел не от его собственного труда, а от выработки всей бригады. Тем самым начальство как бы подталкивало уголовников выбивать из арестантов дневную норму, терроризировать их. Что и происходило на первых порах, тем более «бригадиры» жили за зоной особлага, и это вроде бы обеспечивало их личную безопасность.

Но недолго. Вскоре слишком «оборзевшие» «урки» начали становиться жертвами «несчастных случаев на производстве». Поскольку уроки доходили не сразу и не до всех, рецидивистов стали убивать открыто и часто. Иногда использовали их же способ расправы: либо отпиливали голову, либо перепиливали уголовника напополам. Инициаторами подобных расправ становились те же самые «вояки» (нередко, впрочем, и украинские националисты — «бандеровцы»).

Однако повторим: в основном лагерное сопротивление в ГУЛАГе возглавляли «вояки» из числа «советских» фронтовиков. Вот свидетельство арестанта начала 50-х:

На пересылке было весело. Хозяином там был Жук. Ворья больше не было. Было несколько уважаемых битых фраеров (в основном из военных и обязательно природных русаков, то есть русских из России). Были шестёрки из западных украинцев, из харбинских русских. (А. Жигулин. «Чёрные камни»).

То есть именно бойцы и офицеры Советской Армии были хозяевами положения; украинцы же подвизались на вторых ролях. В том числе это касается и процесса «рубиловок», или, как его ещё называли лагерники, — «самообороны».

В этом справедливом, но кровавом деле охотно поддержали «вояк» «законные воры», причём зачастую брали инициативу на себя. Тем более что по новому указу «четыре шестых» им лепили суровые сроки наказания — от «десятки» до «четвертака». Так что власть их очень рассердила… Правда, порою случалось, что под лозунгом расправы над «стукачами» кое-кто пытался свести свои личные счёты с неугодными. Но, как говорил вождь, лес рубят — щепки летят.

Вообще же, судя по рассказам и мемуарам бывших гулаговских «сидельцев», эпидемия расправ над доносчиками была спровоцирована не столько конкретными этническими или политическими группировками, сколько обстановкой в особых лагерях. «Политики», выйдя из-под мощного пресса уголовного «братства», постепенно стали обретать чувство уверенности в себе. К тому же в особлаги потянулись новые этапы «контриков» с воли, которые не сталкивались в лагерях с беспределом «уркаганов» и не были столь забиты, как «литёрки» со стажем. Многие из них лично принимали участие в «рубиловках» и уничтожении «стукачей». Именно в это время в арестантском мире появляется поговорка — «Стукач гуляет с топором за спиной», или «За стукачом топор ходит»…

ВКЛАД ЛАГЕРНОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

В БОРЬБУ СО «СТУКАЧАМИ»

Когда нам принесли бушлат

И, оторвав на нём подкладку,

Мы отыскали в нём тетрадку,

Где были списки всех бригад,

Все происшествия в бараке —

Все разговоры, споры, драки, —

Всех тех, кого ты продал, гад! —

Мы шесть билетиков загнули —

Был на седьмом поставлен крест.

Смерть протянула длинный перст

И ткнула в человечий улей…

Когда в бараке все заснули.

Мы встали, тапочки обули,

Нагнулись чуть не до земли

И в дальний угол поползли.

Душил «наседку» старый вор,

И у меня дыханье спёрло,

Когда он, схваченный за горло,

Вдруг руки тонкие простёр,

И быстро посмотрел в упор,

И выгнулся в предсмертной муке.

Но тут мне закричали: «Руки!»

И я увидел свой позор,

Свои трусливые колени

В постыдной дрожи преступленья.

Конец! Мы встали над кутком,

Я рот обтёр ему платком,

Запачканным в кровавой пене,

Потом согнул ему колени,

Потом укутал с головой:

«Лежи спокойно, Бог с тобой!»

…И по земле — цветной и голой —

Пройдут иные новосёлы,

Иные песни прозвучат,

Иные вспыхнут Зодиаки,

Но через миллиарды лет

Придёт к изменнику скелет —

И снова сдохнешь ты в бараке!

Юрий Домбровский, писатель, бывший лагерник

Писатель Юрий Домбровский, бывший узник ГУЛАГа.

Возможно, именно к этим временам относится изобретение «кумовьями» так называемых «пресс-хат» — камер, где «свои», «ручные» арестанты выбивали нужные показания из собратьев по неволе. Во всяком случае, во внутренних лагерных тюрьмах — БУРах (бараках усиленного режима) стали создаваться такие «хаты» из «стукачей», которых успевали изолировать от расправы. Эти доносчики, применяя физическую силу, пытались выбить из заключённых, которых к ним подсаживали, сведения, необходимые оперработникам лагерей. Однако порою такие действия приводили к мятежам зэков — во главе которых становились опять же «вояки». Нередко — вместе с уголовниками.

По ГУЛАГу покатилась волна побегов, массовых неповиновений и даже восстаний…

ЗАБЫТЫЙ СЛУЧАЙ

Забытый случай, дальний-дальний,

Мерцает в прошлом, как свеча…

В холодном БУРе на Центральном

Мы удавили стукача.

Нас было в камере двенадцать.

Он был тринадцатым, подлец.

По части всяких провокаций

Ещё на воле был он спец.

Он нас закладывал с уменьем,

Он был «наседкой» среди нас.

Но вот пришёл конец терпенью,

Пробил его последний час.

Его, притиснутого к нарам,

Хвостом начавшего крутить,

Любой из нас одним ударом

Досрочно мог освободить.

Но чтоб никто не смел сознаться,

Когда допрашивать начнут,

Его душили все двенадцать,

Тянули с двух сторон за жгут…

Нас «кум» допрашивал подробно,

Морил в «кондее», сколько мог,

Нас били бешено и злобно,

Но мы твердили:

«Сам подох…»

И хоть отметки роковые

На шее видел мал и стар,

Врач записал:

«Гипертония» —

В его последний формуляр.

И на погосте, под забором,

Где не росла трава с тех пор,

Он был земельным прокурором

Навечно принят под надзор…

Промчались годы, словно выстрел…

И в память тех далёких дней

Двенадцатая часть убийства

Лежит на совести моей.

Анатолий Жигулин, поэт, бывший лагерник