5. ЭКОЛОГИЯ ЯНКИ И ЭКОЛОГИЯ МУЖИКА

5. ЭКОЛОГИЯ ЯНКИ И ЭКОЛОГИЯ МУЖИКА

Уже в конце XVIII века Индию и Латинскую Америку оставляют позади США. С этого времени именно они становятся предостерегающим примером безоглядного расхищения леса, дичи и почвы. В 1775 году, за год до провозглашения независимости Америки, в Лондоне анонимный автор выпустил книгу «Американское земледелие», содержавшую генеральное наступление на новоанглийских фермеров. «Американские плантаторы и фермеры, – пишет анонимный англичанин, – это самые большие разгильдяи во всем христианском мире». Что бы они ни делали, они оставляют за собой разоренные земли. Повсюду повторяется одна и та же песня: колонисты, соблазнившись изначальным изобилием земли и плодородием почвы после недавних раскорчевок, забывают все правила доброго земледельца, их хозяйство «абсурдно». Они выгоняют свой скот в лес, не собирая навоза: сеют все время только кукурузу – этот «великий кровосос», не соблюдая севооборота. Вместо того чтобы восстанавливать плодородие почвы, они, исчерпав один участок земли, просто переходят со своим плугом на следующий, уничтожая все новые и новые леса и не думая о том, что дерево понадобится в будущем. Это мнение разделяли не только европейцы. Бенджамин Франклин сетовал: «Мы – плохие фермеры, ведь у нас очень много земли». Джон Тейлор из Вирджинии, один из основателей США, предавал анафеме хозяйство «янки», называя его «убийством почвы», то есть используя примерно те же слова, какие позже произносил Либих. Сам Джордж Вашингтон жаловался: «Мы уничтожаем землю, как только ее осваиваем, мы рубим и рубим леса, пока они еще есть, и идем все дальше на запад». И он, и многие другие его современники уже поняли на опыте, как обедняют почву постоянные посадки табака – этого изысканнейшего товара, экспортом которого занимались в XVIII веке южные штаты.

За табаком последовал хлопок. Джон Стейнбек в романе «Гроздья гнева» (1939) пишет как об общеизвестном факте, что без севооборота хлопок изматывает почву, «высасывает из нее всю кровь». Если «король Хлопок» в XIX веке способствовал военному объединению южных штатов, то это объяснялось не только его доминированием, но и его экологической лабильностью. Из-за обеднения почв, усугубленного расширением монокультуры, южным штатам было жизненно необходимо сохранить для хлопка и всей связанной с ним рабовладельческой структуры открытый доступ к Западу. Это привело к гражданской войне (см. примеч. 51).

В 1926 году историк сельского хозяйства Эйвери Крэйвен, опираясь на обстоятельные исследования, назвал одним из главных факторов истории Виргинии и Мэриленда и даже Америки в целом истощение почвы. В то время как его учитель Фредерик Джексон Тёрнер, автор знаменитой «теории фронтира»[169], воспел жизнь пионеров на границе с Диким Западом как источник молодости американизма, Крэйвен видел движущую силу экспансии в оскудении разоренной пионерами земли: «Натиск на Запад» (Drang nach Westen) как бегство от экологического кризиса! Часть его аргументом основана скорее на идеально-типических представлениях, чем на эмпирических результатах: «граничные сообщества» (Frontier communities), по Крэйвену, «по природе своей закоренелые грабители почв». На границе не существовало долгосрочного хозяйства, этот менталитет оставался в умах даже тогда, когда сама граница уже смещалась далее к западу, и он же вызывал ненасытную жажду освоения земель, создававшую постоянное давление на границу. Теория Крэйвена относится прежде всего к тем регионам и тем периодам, где и когда постоянно выращивали табак, кукурузу и хлопок. Однако точная эмпирическая проверка ее затруднительна, тем более что «истощение почвы» (soil exhaustion), как признает и сам Крэйвен, – понятие неоднозначное (см. примеч. 52).

В первые периоды освоения Америки, когда путь на Запад еще не был свободен, пионеры поневоле перенимали многие сельскохозяйственные практики у индейцев. Европейское сельское хозяйство пробивало себе путь в Новом Свете не так легко, как можно ожидать из теории Кросби, не во всем природа становилась на сторону янки (см. примеч. 53). Даже постоянное продвижение и расчистка земель, в принципе, отвечали индейскому подсечно-огневому земледелию в том виде, в каком пионеры застали его у ирокезов. Земледелие с переносом полей и без унавоживания почвы не всегда экологически разрушительно, по крайней мере до тех пор, пока людей не так много и земли у них достаточно. Ситуация изменилась, когда это полукочевое хозяйство соединилось с капиталистической корыстью, ориентацией на рынок, введением монокультуры и демографическим давлением. Тогда между экологически неустойчивыми элементами сельского хозяйства и американской экспансионной динамикой возникла синэргия. Позже, в эпоху коммерческих удобрений, вся проблема была переформулирована из экологической в экономическую: речь шла уже не о восстановлении естественного плодородия, а о том чтобы сделать почвы пригодными для выращивания определенных культур, а это было вопросом денег и искусственных удобрений.

Процесс, сочетавший истощение почв и экспансию, вступил в критическую фазу после того, как пионеры перешагнули Аппалачи, а затем Миссисипи, и вторглись в экологически неустойчивые степные ландшафты Великих равнин. Лишь после этого их глазам открылись гигантские просторы Запада. Зато за ними уже не было далей, куда можно было двигаться после того, как все новооткрытые земли были бы заняты и истощены. Первыми, кто пересек Средний Запад, были не плантаторы, а скотоводы со своими стремительно растущими стадами. Экологическая катастрофа наступила для них довольно скоро – после того, как экспансия достигла своих естественных пределов. В ковбойском менталитете не было места заботам о завтрашнем дне. Уже в 1880-е годы, всего лишь через 10–20 лет после того как ковбои покорили Великие равнины, скотоводство вследствие безудержного перевыпаса потерпело крах. После нескольких шедших друг за другом холодных зим землю покрыли тысячи трупов оголодавших и замерзших коров и быков. Причины этого фиаско можно было искать в дефиците имущественных прав (property rights), и объяснить недостаток предусмотрительности тем, что многие фермеры не имели закрепленных прав собственности на свои пастбища. Но в рузвельтовском Новом курсе возобладала точка зрения, что Великие равнины есть общее достояние, требующее государственного контроля. В 1934 году Конгресс США принял решение о создании Национальной службы выпаса (National Grazing Service) для предотвращения перевыпаса и истощения почвы (см. примеч. 54).

Тогда же произошел еще один серьезный кризис, связанный с продвижением пионеров на Среднем Западе: в 1934 году началась эра «пыльного котла» (Dust bowl) – опустошительных пыльных бурь. Феномен массового исхода потерявших свои земли фермеров (exodusters) вошел в американскую литературу и кино. Пыльные бури стали травмой, ознаменовавшей целую эпоху в американском экологическом сознании, и послужили стимулом к исследованиям почвенной эрозии во всем мире. Газета «Fortune» писала, что катастрофа пыльного котла стала кульминацией «всей трагической истории американского сельского хозяйства, корни которой скрыты в самом первом злоупотреблении почвой» (см. примеч. 55).

Позже, когда хлебные регионы Среднего Запада благодаря более влажным годам и искусственному орошению вновь стали давать богатые урожаи – правда, со все большим применением минеральных удобрений – оказалось, что вызванные пыльными бурями нарушения не были необратимыми. Так какая же катастрофа породила «пылевых беженцев» – экологическая или, скорее, экономическая и социальная? Джон Стейнбек в своем классическом романе о беженцах «Гроздья гнева» представил их, согнанных с земли мелких и средних фермеров, добросовестными и заботливыми хозяевами, чья солидарность могла бы спасти и их самих, и Америку. Всю вину за случившиеся с ними беды Стейнбек возложил на крупных капиталистов-аграриев и связанные с ними банки. Однако многие другие считали, что жертвы пыльных бурь сами виноваты в своих несчастьях. Американский критик и журналист Генри Луис Менкен, считавший образцом солидного крестьянства «пенсильванских немцев» (Pennsylvania Dutch), называл «пылевых беженцев» «фермерами-мошенниками», которые, разграбив почвы, хотели подвергнуть той же процедуре налогоплательщиков (см. примеч. 56).

Очевидно, существует не единственная история «пыльного котла», а целый ряд возможных историй[170]: можно интерпретировать пыльные бури как наказание за первородные грехи сельского хозяйства янки и безудержную жадность, но можно видеть в них наказание за недостаточное рвение в модернизации. Для одних частей Великих равнин можно было рекомендовать крупные ирригационные проекты, для других – возвращение к пастбищному хозяйству, теперь под государственным управлением. Но не все были согласны признать пыльный котел основанием для масштабной государственной интервенции в духе Нового курса. Джеймс С. Мэлин – редкий пример историка, оказавшего влияние на формирование экологических теорий, – собрал обстоятельные указания на то, что для Великих равнин пыльные бури – совершенно нормальное, наблюдаемое с незапамятных времен, природное явление, они переносят частицы почвы, но не разрушают ее. Мэлин жаловался на то, что поиск доказательств и фактов в этом направлении блокирует «пропаганда для оправдания гигантских программ по управлению природными ресурсами». Он и его сторонники считали, что нет никакого смысла возвращаться к якобы естественному экологическому оптимуму Великих равнин, поскольку исходное состояние здесь давным-давно изменено индейским огневым хозяйством. И нет весомых причин, почему бы белым людям не использовать Равнины для своих надобностей, как это до них делали индейцы (см. примеч. 57).

Но этот отпор экологическому фундаментализму еще не означал, что хозяйственные методы на американском Западе обещали долгосрочный успех. С позиций сегодняшнего дня технократический оптимизм Нового курса с его гордостью за гидроэлектростанции долины Теннеси лишь сбил с истинного пути нарождавшееся экологическое сознание. В последнее время заявляет о себе точка зрения, что самая страшная экологическая проблема Запада состоит не в засухах и пыльных бурях, а в скоропалительных проектах по борьбе с ними. Речь идет о гигантских водохранилищах и ирригационных сооружениях, несущих угрозу грунтовым водам и чрезвычайно сомнительных как с экологической, так и с экономической точки зрения. Когда-то, в XIX веке, крупные железнодорожные компании и работавшие на них журналисты вели настоящую пропагандистскую войну против распространенного тогда убеждения, что безлесные пространства Запада представляют собой сплошную пустыню. Эти земли – все, что угодно, но только не пустыня, в будущем они станут житницей, центральным ландшафтом нации. Теперь, наоборот, серьезно обсуждается, не будет ли оптимальным признать этот ландшафт пустыней. Согласно одному из расчетов, из-за экстремально высокого испарения в жарких пустынных регионах для их орошения требуется в 10 тыс. раз больше воды, чем в более влажных местах! (См. примеч. 58.)

Примером, противоположным практике разграбления почв, служили группы немецких переселенцев, которые и в американских условиях – а жили они в очень разных регионах от Пенсильвании до Техаса – сохранили принципы центральноевропейского сельского быта, в том числе менталитет оседлости, и придавали большое значение качественному удобрению, соблюдению севооборота и бережному обращению с лесом. Перед глазами американских ученых-аграриев также был европейский идеал баланса между полем, лесом и пастбищем. Однако гордостью американских фермеров был и остается забор (fence), а не навозная куча (см. примеч. 59). Типичный дом американского фермера построен, в отличие от крестьянского дома старой Европы, без расчета на будущие поколения.

В России, где был примерно такой же переизбыток земли, как в Северной Америке, а мужик, то есть крепостной крестьянин, был мало заинтересован в культуре обращения с почвой, господствовал отчасти архаичный, отчасти колониальный стиль обращения с почвами, в некоторых отношениях сравнимый с американским. В отдаленных регионах, особенно новоосвоенных, вплоть до XX века пренебрегали и удобрениями, и севооборотом. После того как почва истощалась, ее оставляли и распахивали новые земли. Животноводство, за исключением овцеводства, в общем было развито слабо. Русский историк Ключевский говорил о своеобразном таланте древнерусского крестьянина «истощать землю». Но может быть, 10-летней или даже более долгой залежи хватало для восстановления плодородия? Если с точки зрения современной экономики повсеместная инерция и вялость были кошмаром, то это вовсе не означало их вредоносности для окружающей среды. Экологическая история России еще практически не изучена. Правда, четко просматривается тяжелый экологический ущерб, который был нанесен освоением земель южнорусского степного пояса с XVII века. Обширные, когда-то плодородные земли вследствие эрозии потеряли свою ценность для земледелия. В Черноземье с его изумительным плодородием почвы вообще не удобрялись: навозом здесь топили, как в Индии и Внутренней Азии. Особенно бесконтрольным и эксцессивным было подсечно-огневое земледелие в Сибири (см. примеч. 60). На свой лад, но огромная Российская империя склонялась примерно к той же модели истощительного хозяйства, как и Северная Америка. Обеим мировым державам XX века не хватало традиций практического почвенного сознания, несмотря даже на то что в науке о почвах Россия стала мировым лидером.

Метафизический природный романтизм, напротив, присущ американской культуре не меньше, чем Старому Свету. Однако страстная любовь американцев к дикой природе била мимо целей устойчивой экономики. Энтузиазм в отношении «нетронутой» природы не помогал ни сажать лес на вырубках, ни контролировать сами рубки. Лесной житель и отшельник Генри Торо[171] проповедовал крайнюю степень индивидуализма, а вовсе не регулирование. Лесная романтика и крупномасштабные рубки в США существовали параллельно, так же как романтика индейской жизни и геноцид индейцев. Токвиль[172] полагал, что американские леса вызывали столь романтические чувства потому, что все знали – в скором времени их не будет (см. примеч. 61).

Тем не менее романтизм дикой природы не остался бездейственным. Его практическим воплощением стало движение национальных парков, родившееся в США и разошедшееся по всему миру. Правда, во многих случаях оно соответствует колониальному типу охраны природы, насаждаемому из метрополий вопреки воле местных жителей. Не только хозяйство янки, но и американский тип экологического сознания продолжает в какой-то мере колониальные традиции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.