«Рыбак рыбака видит издалека», или Как Польша спелась с третьим рейхом

«Рыбак рыбака видит издалека», или Как Польша спелась с третьим рейхом

Межвоенная Польша — это государство с морем амбиций при минимуме амуниции. Даже неадекватный человек подобного толка может наворочать много дурного. А что уж говорить, если такого рода неадекватностью страдает целое государство.

Польская государственная и политическая элита, витавшая в облаках «величия Речи Посполитой», имела совершенно ложные представления о роли и месте Польши в европейской политике, о ее реальных возможностях и потенциале. Британский министр иностранных дел Э. Иден после одной из бесед со своим польским коллегой Ю. Беком как-то отметит, что представления последнего о политике «были бы верны для министра державы, равной по весовой категории какому-либо возможному противнику», добавив, что «он (Бек. — С. Л.) должен был лучше осознавать слабость Польши»[178].

Но Польша не только не видела и не желала даже думать о своей слабости, она исходила из прямо противоположных соображений о себе как сильной и могущественной державе!

Польские претензии на право вершить судьбы европейской и даже мировой политики наравне с великими державами того времени вроде Франции или Великобритании не были подкреплены ни значимым экономическим, ни существенным военным потенциалом. Но тем не менее Польша мнила себя супердержавой, имея к тому не более оснований, чем гиена может претендовать на роль царя зверей.

Не в последнюю очередь это определялось фигурой Пилсудского, убежденного польского шовиниста и авантюриста по складу характера. И не только его. Вся польская элита того времени исходила из принципа sacro egoismo — «священного эгоизма наций» — лозунга итальянских фашистов, выдвигающего на передний план великодержавные националистические интересы.

В мае 1926-го при поддержке верных воинских частей Пилсудский осуществил переворот под лозунгом «моральной санации» (от лат. sanatio — оздоровление; польск. Sanacja) общественно-политической жизни в Польше. Впоследствии за его режимом так и закрепится это название — санационный. Президент Войцеховский и премьер Витос сложили свои полномочия, а сейм абсолютным большинством голосов избрал президентом Пилсудского. Тот отказался от этого поста (президентом стал Игнаци Мосцицкий, не являвшийся самостоятельной фигурой, во всем подчинявшийся Пилсудскому) и возглавил образованное им управление генерального инспектора вооруженных сил Польши, не подчиненное ни правительству, ни парламенту. Кроме того, Пилсудский являлся начальником генерального штаба. До самой своей смерти в 1935-м он оставался реальным руководителем Польши, точнее сказать — диктатором.

Санация, изначально возникнув под антикоррупционными лозунгами, стала инструментом установления авторитарной власти Пилсудского. Левые всегда определяли его режим как фашистский. Есть те, кто оспаривает этот тезис, отмечая различия между политической системой тогдашней Польши и, скажем, Италии Муссолини. Но, собственно, все фашистские режимы, в какой бы стране они ни устанавливались, имели свои национальные особенности.

В Польше не была установлена однопартийная система, как в Италии или Германии, польская специфика состояла в том, что партийность подвергалась критике как таковая (вкупе с диффамацией «находящейся в кризисе» демократии западного образца). Основой политической санации стал беспартийный блок сотрудничества с правительством (Bezpartyjny Blok Wspolpracy z Rzadem Jozefa Pilsudskiego). Поправки к конституции, принятые в августе 1926-го, существенно ограничивали власть сейма, усиливая полномочия правительства (деятельность которого направлял лично Пилсудский). Как и все фашистские режимы, санация боролась с коммунистическими организациями. Была введена цензура прессы. Пропагандировались идеи сильной, единой власти и упразднения политической оппозиции.

Главная оппозиционная сила — национал-демократы (эндэки) Романа Дмовского были еще большими сторонниками установления фашистского режима, чем Пилсудский (т. е. не боролись против фашизации Польши, а наоборот, подстегивали ее). Дмовский выступал за создание моноэтнического польского государства через полонизацию немцев, украинцев и белорусов. К середине 30-х эндэки придут к идее депортации евреев из Польши. Исповедуя германофобию, эндэки тем не менее восхищались Гитлером и его фашистским режимом, хотели повторить порядки третьего рейха в Польше. Откровенно фашистским и империалистическим («великая Польша от моря до моря») было молодежное крыло эндэков, копировавшее фашистов даже в мелочах, — коричневая униформа, приветствие в виде вытянутой руки.

Санация после Пилсудского (1935–1939), при «режиме полковников», продолжала его (Пилсудского) политику и уверенно дрейфовала к фашизму. Достаточно отметить, что у главы польского МИД Юзефа Бека, во второй половине 30-х по сути в одиночку определявшего внешнеполитический курс государства, на столе в рабочем кабинете стояли две фотографии с личными автографами изображенных на них лиц — Адольфа Гитлера и Бенито Муссолини[179].

Не случайно и то, что польские правящие круги в середине 30-х поддерживали, в т. ч. и финансово, создание фашистских движений и партий в других странах — рассчитывая на их приход к власти и чтобы извлечь из этого пользу для самой Польши. В качестве примера можно привести французскую военизированную фашистскую организацию «Огненные кресты» (Les Croix de Feu) полковника де ля Рока.

Так, в конце 1934-го (вскоре после убийства Луи Барту) Юзеф Бек имел длительную конфиденциальную встречу с де ля Роком в резиденции польского посла в Копенгагене. В сборнике документов, рассекреченных в 2009 году службой внешней разведки РФ, приводится докладная начальника Иностранного отдела ГУГБ НКВД Артузова советскому правительству по этому поводу.

Бек и де ля Рок исходили из необходимости создания блока Франция — Германия — Польша, видевшегося в качестве «решающей силы в Европе». Де ля Рок высказывал резко отрицательное отношение к любому франко-советскому союзу, заверяя Бека, что как только его сторонники возьмут власть, такой союз будет расторгнут, а «внешняя политика Франции получит антисоветский курс».

В отношении СССР взгляды указанных стратегов совпадали и в следующем: «Де ля Рок разделяет мнение Бека о том, что СССР должен быть раздроблен на части по национальному признаку. По этому вопросу де ля Рок выразился так: „от России должны быть оторваны и образованы как самостоятельные государства: Украина и Белоруссия, а русское государство должно быть отброшено дальше на восток, за Волгу“». В ответ на что глава польского МИД воодушевленно заметил: «важно то, что в лице де ля Рока поляки могут иметь во Франции в нужный момент активных людей, понимающих интересы Польши; другими словами: фашистская Франция станет на польско-гитлеровскую точку зрения необходимости раздела России».

Взаимопонимание Бека и де ля Рока вылилось в то, что польские власти передали де ля Року 1,5 млн. франков [180].

Однако мы забежали несколько вперед. Кризис 1929–1932 гг. несколько поохладил горячие головы в Варшаве и вынудил, в частности, искать общий язык со стремительно развивавшимися экономически (соответственно набиравшими и военную силу) восточными соседями. Тем более что от «крестового похода» против большевизма к тому времени отказались и в других державах, демонстрировавших в начале 30-х стремление к нормализации хозяйственных и политических отношений с СССР.

В июне 1931 г. был заключен польско-советский Договор о дружбе и торговом сотрудничестве.

26 января 1932 г. был парафирован, а 25 июля подписан трехлетний советско-польский Договор о ненападении.

Стороны обязались воздерживаться от всяких агрессивных действий друг против друга (ст. 1). В случае нападения третьего государства на одну из договаривающихся сторон другая сторона обязывалась не оказывать ни прямой, ни косвенной помощи агрессору. Оговаривалось, что договор может быть денонсирован без предупреждения, если одна из договаривающихся сторон предпримет нападение на третье государство (ст. 2). Стороны обязались не принимать участия в соглашениях, враждебных одной из них (ст. 3). Оговаривалось, что заключаемый договор не противоречит другим обязательствам, взятым на себя обеими сторонами до вступления его в силу (ст. 4). Было условлено, что все спорные вопросы должны передаваться на согласительную процедуру, согласно условиям согласительной конвенции, являющейся составной частью пакта (ст. 5; в ноябре 1932 г. была подписана советско-польская конвенция о согласительной процедуре, предусматривавшая создание согласительной комиссии из 4 членов — по два от каждой стороны). Ст. 6–8 устанавливали порядок ратификации и срок действия договора (3 года) с автоматическим продлением на последующие двухлетия при отсутствии предупреждения о денонсации за 6 месяцев до истечения срока[181].

С приходом Гитлера к власти в повестку дня европейской политики был внесен вопрос тотальной ревизии Версаля. И до нацистов все без исключения немецкие правительства выступали за необходимость пересмотра «цепей Версаля», которыми опутали Германию по окончании Первой мировой войны. Однако никто из более-менее значимых политических сил в Германии не ставил этот вопрос столь жестко и бескомпромиссно, как национал-социалисты, сделавшие отмену версальских ограничений альфой и омегой своей политической платформы. Склонность нацистов к радикальному modus operandi, демонстрировавшемуся ими в своей политической практике, приверженность силовым средствам разрешения проблем, заложенным в самой их идеологии, базировавшейся на культе силы и прочего «сверхчеловека», говорило в пользу того, что Гитлер, в отличие от своих предшественников, не ограничится разговорами и призывами к справедливости по отношению к немцам, а начнет действовать.

Поляки не на шутку переполошились. И, конечно, опять «блеснули» адекватностью: предложили своему военному союзнику — Франции атаковать Германию, на тот момент члена Лиги Наций, еще даже не успевшего ничего совершить. Т. е. призвали к агрессии. Но для Польши, как мы уже знаем, это запросто.

Вплоть до апреля 1933-го (когда польский посол во Франции представил французскому правительству меморандум с предложением обсудить возможность превентивной войны) поляки носились с этой авантюрой, последствия реализации которой трудно даже представить. И, судя по всему, со стороны Варшавы это была не просто демонстрация опасений относительно германской политики при Гитлере (все-таки в начале 1933-го Германия еще была не готова к войне, тем более к большой, неизбежной при нападении на Польшу — союзника Франции), но желание замутить европейскую воду, в которой выловить ту рыбку (в виде дополнительных германских земель), которую не удалось загнать в сети на рубеже 10–20 десятилетий.

Поляки даже продемонстрировали серьезность своих намерений, побряцав оружием в Данциге. В марте 1933-го на полуостров Вестерплятте, расположенный при входе в Данцигский порт, был высажен польский десант из 200 чел. «для усиления находившегося там польского гарнизона». Поляки демонстрировали немцам, кто в доме (в вольном городе Данциге) хозяин, хотя, не исключено — хотели спровоцировать немцев на какие-либо силовые действия в ответ, что дало бы Варшаве формальный повод начать превентивную войну с Германией (а поставленная в такой способ перед фактом Франция, союзник Польши, волей-неволей вынуждена была бы в эту войну втянуться).

Но Берлин действовал иначе — вопрос о польской выходке с десантом на Вестерплятте был поставлен в Совете Лиги наций. Под нажимом Англии и Франции Польша вынуждена была эвакуировать свой десант.

Не будучи еще готовым к войне, Гитлер, как говорят, на провокации не поддавался. То же самое в мае 1933-го, когда польский посол в Берлине Высоцкий обсуждал с Гитлером проблему Данцига. Хотя Гитлер и заявил, что не признает никаких особых прав Польши на Данциг и что сами поляки не должны были соглашаться на устройство польского коридора на немецкой земле, тем не менее в совместном германо-польском коммюнике рейхсканцлер подтверждал «намерение германского правительства действовать в строгих рамках существующих договоров».

В Париже идеи превентивной войны — а по сути, как уже отмечено, агрессии, подрывавшей и так хлипкие, но все же существовавшие на тот момент нормы международных приличий и правил поведения на внешней арене — были отвергнуты.

Но в целом у поляков были основания для волнений в связи с приходом к власти нацистов. К Польше ревизия Версаля имела самое непосредственное отношение. Даже правительства веймарской Германии никогда не признавали польских аннексий германских территорий. Что уж было ожидать в этом плане от Гитлера!

С начала 1933 г. в дипломатических салонах все рассуждения сводились не к тому, начнет или не начнет Гитлер пересмотр версальской системы, а с чего именно начнет. Что до территориального устройства, то гадали, в какую сторону Гитлер обратит свой взгляд в первую очередь — к Австрии или Данцигу?

Поляки были не против, чтобы в сторону Австрии. О чем во время обмена мнениями о политическом положении в Европе между советским наркомом Литвиновым и посланником Польши в СССР Лукасевичем 23 марта 1933-го последний прямо заявил: «Польша… не возражает против аншлюса, который на время отвлечет мысли Германии от Востока». Хотя Лукасевич при этом и отметил, что в Варшаве, конечно, отдают себе отчет «что это значительно укрепит Германию».

В чем польские политики никак не могли отдать себе отчета на протяжении 30-х годов, так это в том, что любое укрепление Германии — за счет кого бы то ни было — только повышает вероятность того, что Гитлер в конце концов «разберется» и с «польской проблемой». Такой очевидный вариант, как коллективными усилиями обуздать Гитлера, не позволив ему ни с кем «разбираться», Польшей не рассматривался.

А в указанной беседе Лукасевич даже поумничал перед Литвиновым — дескать, австрийцу Гитлеру с уроженца бы Литвы Пилсудского пример брать: «Сам Гитлер как австриец тоже, вероятно, стремится возможно скорее инкорпорировать Австрию, чтобы таким образом стать рейхсдойче, как в свое время маршал Пилсудский специально интересовался инкорпорированием Виленщины в качестве своей родины»[182].

Всю первую половину 1933 г. Польша демонстративно выказывает намерение сблизиться с СССР. Советская дипломатия раз за разом отмечает этот «новый курс» польской внешней политики.

4 апреля 1933 г. член коллегии НКИД СССР Стомоняков пишет полномочному представителю СССР в Польше Антонову-Овсеенко: «Торжество Гитлера в Германии и прогрессирующая офензива (наступление. — С. Л.) ревизионистских элементов в Европе продолжают усиливать настроение за сближение с нами в Польше и вызывают со стороны польского правительства стремление преувеличивать перед внешним миром улучшение отношений с СССР. В этом направлении ведется систематическая пропаганда»[183].

Разыгрывание «советской карты» доходило до распространения польской дипломатией разного рода недостоверных данных вплоть до якобы имеющегося польско-советского соглашения военного характера.

В прессу зарубежных стран вбрасывались «утки» о заключении между Польшей и СССР далеко идущих соглашений и «об установлении единого фронта Польши и СССР против Гитлера». Доходило до того, что представители польского правительства и прессы позволяли себе распространять подобную дезинформацию даже при советских дипломатах, «не стесняясь присутствия первого секретаря полпредства т. Толоконского, уверяли английских собеседников в наличии соглашения между Польшей и СССР, позволяющего первой сосредоточить свои силы против Германии»[184].

В том, что Польша имеет военные антигерманские договоренности с СССР, поляки смогли убедить даже французов, о чем и сделал заявление один из «французских депутатов на заседании комиссии по иностранным делам палаты депутатов». В прибалтийских странах распространилось мнение, что Польша и СССР «окончательно договорились» против Германии. Как писал Стомоняков, «даже такой политик, как Циеленс (высокопоставленный сотрудник МИД Латвии, в прошлом глава латвийского внешнеполитического ведомства. — С. Л.), заявляет об этом открыто, ссылаясь многозначительно на то, что он имеет абсолютно аутентичную информацию о полной договоренности между Польшей и СССР»[185].

В Москве было принято решение подыграть полякам. Как инструктировала коллегия НКИД советского представителя в Варшаве, «мы не заинтересованы в том, чтобы разоблачать попытки польского правительства преувеличивать перед внешним миром размеры достигнутого соглашения между нашими странами». По мнению Москвы, такая демонстрация должна была оказать влияние на политику германского правительства[186].

19 апреля 1933-го на имя полномочного представителя СССР в Польше Антонова-Овсеенко приходит еще одно письмо из НКИД, в котором также проводится тезис о советско-польском сближении, инициатором которого якобы выступает обеспокоенная приходом Гитлера к власти Варшава.

Международное положение Польши, указывалось в документе, «в связи с подъемом националистской волны в Германии… конечно, ухудшилось по сравнению с тем, что было до этого… Приход Гитлера к власти и постановка ревизионистских проектов в повестку дня европейской политики, увеличив шансы вооруженного столкновения между Польшей и Германией, создали в то же время предпосылки для укрепления связей Польши с Францией и Малой Антантой… Все говорит за то, что и Польша со своей стороны будет стремиться к дальнейшему углублению и укреплению своих связей с Францией и Малой Антантой (альянс Чехословакии, Румынии и Югославии, созданный в 1920–1921 гг.; один из альянсов в системе французских военных союзов. — С. Л.)»[187].

Сделанные в Москве выводы — о необходимости укрепления связей Польши в рамках системы французских союзов — были логичны. Но советская дипломатия не учла, во-первых, степень польской неадекватности (которая еще не раз проявится), а во-вторых, истинных планов Варшавы, которой было мало закрепить территориальные приобретения после Первой мировой войны, ей (Варшаве) хотелось еще большего расширения своих владений.

Но на тот момент советской дипломатии польская политика представлялась в розовом цвете. Москва полагала, что поляки искренне протягивают руку дружбы, и спешила ее крепко пожать: «идет все более очевидное стремление Польши если не к улучшению, то по крайней мере к манифестированию улучшения отношений с нами. Это отражается буквально на всем… Это стремление Польши целиком отвечает также и нашим интересам. Мы поэтому решили по всем текущим вопросам наших отношений, где это только допускается нашими интересами, идти навстречу польским предложениям и стремиться не только укрепить наши отношения с Польшей, но также манифестировать перед внешним миром их улучшение», — отмечалось в инструкции представителю СССР в Польше[188].

В русле этого посыла — идти навстречу полякам во всем, в чем только возможно, подыгрывать их внешнеполитическому блефу (тайный замысел которого Москве в тот момент был еще непонятен) — было решено послать в Польшу авторитетную хозяйственную делегацию, возглавляемую заместителем народного комиссара внешней торговли Боевым. «Поляки, несомненно, будут раздувать значение этой поездки, и мы, конечно, не должны им в этом мешать», — отмечалось в документе[189].

Кроме того, в первой половине 1933-го были достигнуты договоренности о расширении культурного обмена между СССР и Польшей, что также должно было продемонстрировать всему миру настрой на советско-польское сближение. А по замыслу и искреннему желанию Москвы — не только продемонстрировать, но и воплотить такую политику в жизнь.

Очевидно, со стороны советской дипломатии это было ошибкой — содействовать польским внешнеполитическим игрищам, не заручившись реальными гарантиями Польши на тот счет, что такая политика (совместного советско-польского противодействия Гитлеру) есть долгосрочный курс Варшавы на внешней арене. Москва недооценила степень польского коварства. Ниже мы убедимся, что со стороны Польши «сближение с СССР» было всего лишь инструментом повлиять на Германию, усадив последнюю за стол переговоров. Варшава разыгрывала куда более сложную комбинацию, чем представляли себе в Москве, и поляки вовсе не ставили себе цель охладить наступательный пыл Гитлера — они хотели перенаправить его в другую сторону. Польша блефовала (в первую очередь перед Берлином), поднимая свои внешнеполитические «акции», с тем чтобы в какой-то момент выбросить отыгранный «советский козырь» и договориться с Германией — против интересов СССР.

И если официальные польские круги продолжали лицедействовать в «просоветских» масках, то не связанные с правительством политические силы уже в первые месяцы прихода Гитлера к власти начали пересматривать свои внешнеполитические подходы в сторону польско-германского сближения (а точнее — сближения Польши с нацистами).

Так, уже в апреле советская дипломатия с удивлением обнаружила, что прежде германофобствующие эндэки Дмовского вдруг стали переходить на прогерманские позиции: «Нам представляется несколько загадочной позиция эндеков, значительно ослабивших за последнее время свои антигерманские выступления в печати. Получается впечатление, что в лагере эндеков имеется известная разноголосица в оценке опасности, угрожающей Польше со стороны Германии. Прошу Вас попытаться выяснить позицию эндеков в отношении Германии», — запрашивали из Москвы советского представителя в Варшаве[190].

Первые нотки настороженности относительно истинной линии Варшавы в советской дипломатической переписке появляются в июне 1933-го. Москва стала подозревать недоброе. И для этого были основания — декларации Польши расходились с делом:

«1) бросающаяся в глаза сдержанность Польши в отношении дальнейшего сближения с нами, несмотря на то что международная обстановка и нынешнее состояние советско-польских отношений как будто толкают Польшу к углублению отношений с нами;

2) еще более бросающееся в глаза за последнее время смягчение отношений между Польшей и Германией и усиление тенденций в Польше договориться с Германией. Не говоря уже о таких фактах, как ратификация транспортного договора, заключенного еще в 1930 г., переговоры по экономическим вопросам и т. п.», — телеграфировал НКИД 19 июня 1933-го советскому полпреду в Варшаве[191]. А экономическое сближение, как известно, является индикатором и политического сближения.

Недобросовестная польская игра становилась все более очевидной для Москвы: «Я не буду перечислять всех имевших место за последнее время фактов и обстоятельств, подтверждающих решимость Пилсудского, манифестируя вовне улучшение отношений с нами, в то же время не допускать углубления этих отношений и никоим образом не связывать себе рук в отношении нас. И крупные и мелкие факты — все говорит за то, что польское правительство отнюдь не имеет в виду активизировать отношения с нами… получается совсем ясное впечатление, что Польша в настоящее время совсем не заинтересована в активизации отношений с нами»[192].

К середине 1933-го стало понятно, что не намерена Польша и усиливать свои союзнические отношения с Францией (добавим, что в тот момент обозначились четкие тенденции к советско-французскому сближению, поэтому данный вопрос особо волновал Москву): «сугубого внимания заслуживают франко-польские отношения. Мы имеем аутентичные сведения о чрезвычайном раздражении, вызываемом в Париже поведением польского правительства, и особенно Бека, по отношению к Франции», — отмечали в НКИД[193].

3 июля 1933 г. в Лондоне была подписана Конвенция об определении агрессии. Документ подписали СССР, Польша, Эстония, Латвия, Румыния, Турция, Персия и Афганистан[194]. Балагур Бек даже подойдет к своему советскому коллеге Литвинову с вопросом — не достойны ли они разделить пополам Нобелевскую премию мира[195] в связи с подписанием такого значимого и в высшей степени миротворческого документа.

Однако при всей значимости данной конвенции, содержавшей, безусловно, правильные и важные с точки зрения предотвращения агрессии положения, история подписания документа и особо же занятая Польшей более чем странная позиция (подоплека этой «странности» станет понятна позже) наталкивали Москву на нехорошие подозрения относительно замыслов Варшавы. И не только Москву, но и польского союзника — Францию.

Во-первых, Польша в ультимативном порядке потребовала, чтобы среди участников подписания данной конвенции не было Литвы (5 июля 1933 г. СССР подписал с Литвой двустороннюю Конвенцию об определении агрессии[196]. При том что Варшава твердо уверяла — на словах — об отсутствии у нее каких бы то ни было агрессивных намерений в отношении этого государства.

Во-вторых, в столь же ультимативном тоне Польша отказывалась подписывать конвенцию «в которой участвовало бы хоть одно государство, не являющееся непосредственным соседом СССР».

В-третьих, Варшава категорически отказалась определить данный документ как открытый для подписания всеми странами, желающими присоединиться к конвенции. Для государства, выступающего против агрессии, не вынашивающего подобных планов, это было нонсенсом.

Когда эта польская позиция была изложена членом коллегии НКИД Стомоняковым послу Франции в СССР Альфану в беседе 5 июля 1933-го, француз откровенно заявил, что не доверяет польской политике и подозревает Варшаву в ведении двойной игры.

Так, говоря об отсутствии под конвенцией подписи Литвы, Альфан заметил, что «об этом приходится особенно сожалеть с точки зрения интересов мира, так как польско-литовские отношения представляют один из серьезных элементов беспокойства в Европе. С точки зрения формальной Польша, давшая согласие на участие в конвенции Персии и Афганистана, не должна была отклонять участие в региональной конвенции Литвы, которая является ее соседом и расположена между Польшей и СССР… все это очень странно».

Советский дипломат обратил внимание на следующее: «Мне особенно непонятно то, что Польша столь решительно отвергла участие в конвенции Югославии и Чехословакии, причем Чехословакия имеет больше оснований участвовать в региональном соглашении с Польшей, чем, например, Афганистан». Французскому послу оставалось только пожать плечами в недоумении. «Альфан с чувством сказал, что… позиция Польши требует выяснения, „мы еще не знаем всех фактов“, — прибавил он с ударением», — записано в стенограмме беседы[197]. Теперь, с позиций сегодняшнего дня, мы знаем, почему поляки были против участия в Конвенции об определении агрессии Чехословакии — потому что сами планировали агрессию против этой страны.

Почти до самого конца осени 1933-го поляки продолжали ломать комедию с этой демонстрацией «советско-польского сближения». 9 сентября глава польского МИД полковник Бек будет по-прежнему убеждать временного поверенного в делах СССР в Польше: «приходится удивляться тому обстоятельству, что некоторые крупные государства Европы еще до сего времени не поняли серьезности политики Польши на прочное сближение с СССР». Нужно, настаивал он, «дать Европе и всему миру максимальное количество доказательств того, что на Востоке все спокойно и прочно. Они должны понять, что мы (СССР и Польша) можем являться лишь наблюдателями тех споров, обострений, которые имеются и будут иметься еще в будущем в Европе. Наши страны участия в этом принимать не будут». Правда, на вопрос советского дипломата, о каких «непонимающих» странах Бек ведет речь, тот от прямого ответа уклонился[198].

Но польский фарс подходил к завершению. Наступало время сбрасывания масок.

Бек (Beck) Юзеф (04.10.1894-05.06.1944), польский государственный деятель. В Первую мировую воевал в польском легионе Пилсудского, полковник. Активный участник военного переворота Пилсудского 12–14 мая 1926 года. В 1926— 30 гг. шеф кабинета министерства военных дел, в 1930-м вице-премьер, в 1930—32 вице-министр. В 1932—39 гг. — министр иностранных дел. Проводил политику сотрудничества с фашистской Германией. После немецкого вторжения в Польшу в сентябре 1939-го бежал в Румынию, где впоследствии и скончался.

Де ля Рок (de La Rocque) Франсуа (1885–1946), лидер французских экстремистов фашистского толка. С 1932-го возглавлял организацию «Огненные кресты», созданную как ассоциация бывших фронтовиков, награжденных боевыми орденами. Организация располагала разветвленной организационной структурой военизированного характера, активно участвовала в попытке фашистского путча в феврале 1934-го. «Огненные кресты» были распущены декретом правительства Народного фронта от 18 июня 1936 г. и преобразовались во Французскую социальную партию, просуществовавшую до конца Второй мировой войны. В годы оккупации Франции (1940–1944) был одним из функционеров режима Виши.

Литвинов Максим Максимович (05.07.1876-31.12.1951), советский дипломат и государственный деятель. Член ЦИК СССР 2–7 созывов, депутат Верховного Совета СССР 1–2 созывов. Член ЦК ВКП(б) (1934–1941). В 1922 г. входил в состав советской делегации на Генуэзской конференции. В декабре 1922-го председательствовал на конференции по разоружению в Москве, куда были приглашены Польша, Литва, Латвия, Эстония и Финляндия. В 1927–1930 гг являлся главой советской делегации в подготовительной комиссии Лиги Наций по разоружению. В 1930–1939 гг. народный комиссар по иностранным делам СССР. В 1934–1938 гг. представлял СССР в Лиге Наций. В 1941–1946 гг. заместитель наркома иностранных дел СССР, одновременно в 1941–1943 гг. посол СССР в США и в 1942—1943-х посланник СССР на Кубе. С 1946 г. в отставке.

Стомоняков Борис Спиридонович (15.06.1882-16.10.1940), советский дипломат. В 1920–1925 гг. торгпред в Берлине. В 1926–1934 гг. — член коллегии НКИД СССР. 5 февраля 1932 г. подписал договор о ненападении между Латвией и СССР, а 4 декабря 1933-го — советско-латвийский торговый договор. С 1934 г. — заместитель наркома иностранных дел СССР, курировал дальневосточные дела. Арестован 17 декабря 1938 г. по обвинению в шпионаже в пользу Германии, Великобритании и Польши, приговорен к расстрелу. В 1988-м реабилитирован.