Французские эмоции и американская благосклонность на пользу польской алчности

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Французские эмоции и американская благосклонность на пользу польской алчности

Папой Карло, выстрогавшим геополитическим топором (и, прямо скажем, весьма топорно) этого Пиноккио — «великую Польшу», с полным основанием можно считать тогдашнего французского премьера Жоржа Клемансо. Не будь на то его воли, которую он смог навязать и союзникам, не было бы и Польши в том виде, в котором она просуществовала в межвоенный период. Как можно большее ослабление Германии было альфой и омегой политики Клемансо, проводившейся в т. ч. через решения Парижской мирной конференции, где создавалась печальной памяти Версальская система.

Французские политики того времени просто не могли не быть германофобами. Они должны были быть германофобами — если хотели оставаться политиками. Ибо таковы были общественные настроения в послевоенной Франции, причины которых, полагаю, объяснять не надо.

Германофобия Клемансо подстегивалась и усиливалась убеждениями французского президента Пуанкаре, о котором Ллойд Джордж скажет, что антигерманизм был «его страстью». Это добавляло Пуанкаре авторитета среди обывателей во Франции, но отрицательно сказывалось на его качествах стратега, способного заглянуть в будущее, ибо эмоции, как известно, — плохой советчик в таких делах. «В условиях, требовавших от государственного деятеля понимания того, что плодами победы следует пользоваться разумно, проявляя снисходительность, Пуанкаре сделал все, чтобы любой французский премьер не имел возможности проявить эти качества. Он не признавал ни компромисса, ни уступок, ни примирения. Он был склонен считать, что поверженная Германия всегда должна оставаться такой», — отметит бывший британский премьер[95].

Понять французов можно — миллионы сынов Франции полегли на фронтах только что завершившейся Первой мировой войны, целые области Франции лежали в разорении после нескольких лет немецкой оккупации и разворачивавшихся на их территории сражений. Добавим к этому исторические обиды и предубеждения (далеко не безосновательные), издревле имевшиеся у французов по отношению к немцам. Но ослепление от ненависти, жажда мести и желание любой ценой ослабить традиционного противника сыграли с представителями Франции злую шутку. С их подачи был заключен несправедливый мир, создана столь же несправедливая Версальская система. Наконец, это же ослепление не позволило французам здраво оценить, какого монстра они создают в виде «великой Польши» — на свою же голову. Пройдет полтора десятилетия, и это рожденное во грехе несправедливости «геополитическое дитя» выйдет из-под контроля и доставит Франции массу хлопот.

Но тогда «французы были одержимы навязчивой идеей, которая отравляла и притупляла их чувство справедливости при разработке мирного договора. Они старались всячески использовать положение, чтобы ослабить потенциальную мощь Германии»[96].

Поствоенные эмоции вкупе с историческими фобиями Франции диктовали вполне определенную военную стратегию этой страны, нацеленную на будущую войну с Германией. А в том, что Германия может быть — единственно и только — врагом Франции, в этом у французских политиков и военных деятелей сомнений не было. «На то, что Германия и Франция когда-нибудь могут стать друзьями, ни один из французских политиков, с которыми я встречался, не рассчитывал», — вспоминал Ллойд Джордж[97]. Получался своего рода замкнутый круг, когда французы, движимые целью отомстить немцам за прошлые исторические обиды, закладывали своими действиями основу для новых, запуская таким образом европейский конфликт на следующий исторический виток.

Мощная Польша, как тогда виделось Франции, соответствует ее военно-стратегическим интересам, ее рассматривали как своего рода «восточный фронт» против Германии.

Франция опасалась превосходства Германии в численности населения, что позволяло немцам в случае войны выставить большее число солдат (в Первую мировую Франция вступила, имея 39,6 млн. чел., Германия — 65 млн., и это без австрийских немцев). Поэтому французские политики всячески содействовали отрыву от Германии территорий, населенных немцами, рассматривая последних с точки зрения мобилизационного ресурса. Чем больше немцев будет оторвано от Германии, рассуждали французы, тем лучше — тем меньшее число германских дивизий появится на фронтах будущей войны.

Опасались французы экономической мощи Германии. Поэтому всячески содействовали — везде, где это было возможно, — передаче немецких территорий со значительным ресурсным и промышленным потенциалом под власть других государств, прежде всего Польши и Чехословакии.

Интересы военной стратегии, как их тогда понимали французы, доминировали над заявленными союзниками принципами мирного урегулирования. Так, маршал Фош требовал, чтобы стратегические соображения предопределяли все решения Мирной конференции по вопросу об установлении границы Германии как на востоке, так и на западе. «Вся Силезия и город Данциг, — настаивал Фош, — должны были быть переданы полякам независимо от желания населения»[98].

Не испытывали французы никаких сомнений и тогда, когда вставал вопрос о включении в состав Польши территорий на востоке — с украинским, белорусским, литовским населением. Ведь это тоже укрепляло их протеже.

Что до расширения Польши на восток, то в те годы вынашивались планы интервенции против Советской России. Например, маршал Фош выдвигал «план широкого наступления на Советскую Россию финнов, эстонцев, латышей, литовцев, поляков, чехов, русских, то есть всех народов, живущих на окраинах России, под военным руководством союзников. Польша должна была стать основной базой этих сил»[99].

Польшу, таким образом, во Франции рассматривали как антисоветский плацдарм, и, соответственно, способствовали расширению этого плацдарма и продвижению его вглубь бывшей российской, а на тот момент — советской территории. Все, что могла оторвать Польша от Советской России, усиливало (военно-стратегически, экономически, демографически) первую и ослабляло вторую.

Наконец, «великую Польшу» рассматривали в качестве мощного «буфера» между Германией и Россией — опасаясь возможного сближения этих стран и образования ими военно-политического континентального альянса. Польша становилась важнейшим звеном санитарного кордона (франц. cordon sanitaire) союзников, даже двух — антигерманского и антисоветского.

Как отметил Ллойд Джордж, воочию наблюдавший усилия французов на указанный счет, «Франция пыталась создать могущественные государства на восточных и южных границах Германии, которые были бы обязаны своим возникновением и своей безопасностью только покровительству Франции. Поэтому создание великой Польши было одним из основных стремлений французской военной стратегии»[100].

Последний тезис следует отметить особо, ибо к нему придется вернуться, когда будем вести речь о 30-х гг. и переходу Польши на прогерманские позиции. Своим образованием — в том виде, в каком она получилась по итогам территориального переустройства на руинах павших империй, Польша действительно была обязана покровительству Франции. Но главное — попадала в зависимость от французской военно-политической поддержки в будущем. Ибо самостоятельно поляки не могли удержать территории, оторванные в их пользу от Германии и России. Польша, таким образом, самой своей природой должна была в дальнейшем проводить профранцузскую внешнеполитическую линию, нацеленную на усиление позиций Франции на континенте, и прежде всего — в отношении Германии как наиболее пострадавшей в ходе передела и более всех движимой идеями реваншизма (в которых имманентно были заложены и территориальные претензии к Польше).

Французы пребывали в уверенности, что движимая чувством благодарности Польша всегда и во всем будет верным и преданным союзником Франции. «Считалось, что на Польшу, Бельгию, Чехословакию и Румынию Франция при всех затруднениях в будущем может положиться как на верных союзников. Поэтому, как формулировал Жюль Камбон (генеральный секретарь МИД Франции. — С. Л.), „всякое сомнение должно решаться в пользу этих дружественных государств против фактического и потенциального врага“» (ПМД-2, с. 190). «Цинизм французской дипломатии, — указывает Ллойд Джордж, — никогда не проявлялся так ярко, как в отношении французов к польской развязности»[101]. Ну а последние, как говорится, и рады стараться.

Исходя из подобного толка представлений о Польше как о верном союзнике, представители Франции на конференции при всяком удобном случае решали вопросы в ее пользу, не считаясь ни со справедливостью, ни с прочими вильсоновскими принципами: «французы упорно, хотя и не всегда дальновидно, старались учитывать возможную группировку держав в будущей войне; в каждом отдельном случае они непременно хотели усилить своих возможных друзей и ослабить своих вероятных врагов»[102]. Подобный подход не особо и скрывался. Для иллюстрации такой позиции Ллойд Джордж процитировал одно из заявлений французского представителя в межсоюзной комиссии: «когда приходится выбирать между союзной и враждебной страной, комиссия, как бы сильно она ни стремилась к законной справедливости и беспристрастию, должна без колебаний решать дело в пользу союзника»[103].

Расчеты французов на польскую верность союзническому долгу, на признательность Франции за не просто возрождение Польши, но в усиленном виде за счет чужих территорий, оказались тщетны. Впоследствии мощная Польша сменит внешнеполитическую ориентацию и на несколько лет превратится в союзника Гитлера. Польша, используя всю ту мощь, которой ее наделили французы, станет прикрывать восточный тыл третьему рейху, ломавшему систему европейской безопасности, которую выстраивала Франция.

Собственно, неблагодарные поляки, полагавшие, что весь мир им должен, уже тогда демонстрировали свою настоящее лицо, в котором не было и капли благодарности кому бы то ни было. Свое возрождение поляки воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Показателен в этом плане эпизод пикировки на мирной конференции между представителем Польши Падеревским и Ллойд Джорджем.

Падеревский выдвинул претензии союзникам на тот счет, что полякам, во-первых, дают куда меньше, чем они рассчитывали (аппетиты-то у Варшавы были большие!) а во-вторых, ставят под сомнение принадлежность к Польше тех территорий (с непольским населением), которые они к тому времени захватили силой (о тактике «свершившихся фактов», широко использовавшейся поляками, мы поговорим ниже). Поляки считали себя «равнее» среди всех остальных народов и категорически не воспринимали ситуаций, когда принцип самоопределения народов вступал в противоречие с польскими территориальными притязаниями. В этом контексте Падеревский пристыдил союзников за подобное «ущемление» Польши — дескать, поляки, которых он представляет на конференции, «потеряют веру в вас (т. е. лидеров союзных государств. — С. Л.) как руководителей человечества».

Возмущенный Ллойд Джордж напомнил полякам, кому обязана возвращением из исторического небытия польская государственность и чьими миллионами жизней оплачена свободная Польша: «Перед нами Польша, которая еще пять лет назад была разорванной на части и находилась под властью трех великих держав, не имея ни малейшей надежды вновь завоевать свою свободу, по крайней мере собственными силами. Почему в течение четырех или пяти лет войны поляки, если они вообще служили в войсках, сражались против собственной свободы? К нам в плен попадали поляки и на Западном, и на Итальянском фронтах. Вот как обстоят дела. Теперь же, по самому скромному подсчету, даже если исключить спорные районы, вы получаете 20 миллионов свободных от ига поляков и абсолютно единую Польшу, то есть то, о чем ни один поляк не мог мечтать пять лет назад. Но вы, кроме того, хотите получить население, которое не является польским. Поляки требуют присоединения 3,5 миллиона жителей Галиции. Против этого можно возразить только одно: Польша не должна поглощать население, которое не является и не хочет быть польским… У поляков не было ни малейшей надежды получить свободу, но они получили ее благодаря тому, что за нее отдали жизни полтора миллиона французов, около миллиона англичан, полмиллиона итальянцев и я забыл, сколько именно американцев. Вот что дало свободу полякам. А они говорят, что потеряют веру в руководителей, которые дали им свободу ценой миллионов жизней людей других наций, погибших за их освобождение. Если поляки таковы, то должен сказать, что это не та Польша, о которой я всегда слышал. Она добилась свободы, но не ценой собственных усилий, а ценой чужой крови, и вместо благодарности Польша говорит теперь, что теряет веру в тех, кто добыл для нее свободу»[104].

Ллойд Джордж, безусловно, был прав в своем гневе по польскому адресу. Другое дело, что читать полякам лекции о благодарности — безнадежное занятие. То же самое — призывы уважать стремления к свободе других народов.

Но не только благодаря французам Польша вела себя бесцеремонно и нагло. Тому способствовала благосклонность к полякам Соединенных Штатов и лично американского президента Вильсона. Последний провозглашал привлекательные принципы, но забывал о них, когда дело касалось поляков.

А причина проста: в США были миллионы избирателей польского происхождения. Польские эмигранты организовывали масштабные кампании с целью оказать давление на президента и других представителей власти с тем, чтобы они заняли лояльную по отношению к возрождающейся Польше позицию.

«Президент, — писал о Вильсоне Ллойд Джордж, — приехал в Европу горячим сторонником Польши. Ему не нравилось, конечно, что поляки бесцеремонно попирают его принципы, и он мягко возражал против этого (ну просто очень мягко! — С. Л.), но Пилсудский, поддерживаемый французами, не обращал никакого внимания на эти увещевания и неизменно добивался победы»[105].

И чем дольше продолжалась работа мирной конференции, тем «пристрастность американцев стала проявляться сильнее», в свою очередь «дружественные или враждебные чувства к различным народам, плохо скрывавшиеся начальством, от всего сердца разделяли чиновники, подготовлявшие доклады, и агенты, собиравшие информацию на местах»[106].

«Американские эксперты по польскому вопросу были фанатичными сторонниками поляков, и их суждения в любом споре о Польше отличались явным пристрастием», — констатирует Ллойд Джордж[107].

Естественно, Пилсудский знал об американских пристрастиях к Польше и в полную силу использовал это обстоятельство. А чего не использовать, если польская наглость раз за разом сходила с рук?

Поляки говорят, что «боятся большевистского вторжения»? Срочно послать оружие и снаряжение через Данциг! Не хватает войск? Немедленно перебросить армию Галлера, снабдив ее «в необходимом количестве артиллерией», в Варшаву! Поляки уверяют, что необходимо занять Галицию, «будто бы для того, чтобы изгнать оттуда большевиков»? Как не поверить полякам и не благословить их на такое святое дело!

Потом, правда, разобрались, в чем дело: «Армия Галлера, которая была готова для военных действий, была немедленно направлена в Галицию будто бы для того, чтобы изгнать оттуда большевиков, но на самом деле она должна была завоевать эту страну и присоединить ее к Польше», — отмечает Ллойд Джордж. Верховный совет послал генералу Галлеру требование «немедленно уйти из Галиции». Галлер на это требование плюнул и растер. А впоследствии, сделав невинное выражение лица, рассказал союзникам басню о том, что «не получил вовремя телеграммы и не мог поэтому поступить согласно содержавшимся в ней инструкциям»[108].

И что Вильсон? А ничего: «Президент Вильсон, чтобы не обидеть своих польских друзей, не слишком настаивал на том, чтобы расследовать все это дело до конца»[109].

Казалось бы, ну ладно, не успел Галлер «вовремя» исполнить инструкции союзников — телеграмму не получил. Но почему не исполнил позже? Да вот, «пытался пустить пыль в глаза Совету четырех» (выражение Ллойд Джорджа) представитель Польши Падеревский: население Галиции едва не с цветами встретило бравых польских ребят! «Как мы ни старались, мы не в силах были удержать этих двадцатилетних юношей. Они рвались вперед. Они мчались, как вихрь, делая тридцать пять — сорок километров в день и не встречая сопротивления. Да, они отобрали назад эту территорию, но, если хотите знать, там не было никакого кровопролития. Я могу сообщить вам, что все наступление в Галиции стоило нам не более сотни убитыми и раненными. Никаких сражений не было. Во многих местах население, подбодренное известиями о приближении польских войск, само брало власть в свои руки», — на голубом глазу врал Падеревский[110]. Союзники сделали вид, что поверили.

Имея за спиной мощных покровителей в лице Франции и США, поляки, как говорят, ни в чем себе не отказывали.

Клемансо (Clemenceau) Жорж (28.09.1841-24.11.1929), французский политический и государственный деятель. В период Второй империи участвовал в радикально-республиканском движении. После ряда поражений Франции в войне с Пруссией (1870–1871 гг.) выступал за ее продолжение; как депутат Национального собрания голосовал против Франкфуртского мирного договора 1871 г. В дни Парижской Коммуны 1871 г. пытался примирить коммунаров с версальцами. Убежденный сторонник реваншистской войны против Германии, выступал с резким осуждением французской политики колониальной экспансии, ослаблявшей, по его мнению, положение Франции в Европе. За темпераментные и резкие выступления в парламенте получил прозвище «Тигр». В 1902-м и 1909 г. избирался в сенат. В марте — октябре 1906 г. занимал пост министра внутренних дел. В октябре 1906-го — июле 1909 г. председатель Совета Министров. Накануне Первой мировой войны проводил интенсивную шовинистическую и милитаристскую пропаганду, отстаивал жесткий курс во внутренней и внешней политике. С начала войны требовал ее продолжения до полного разгрома Германии, не считаясь ни с какими жертвами. В ноябре 1917 г. стал председателем Совета Министров и одновременно военным министром. Председательствовал на Парижской мирной конференции 1919–1920 гг., являлся главой французской делегации на конференции, один из авторов Версальского мирного договора 1919 г. На конференции добивался установления военно-политической гегемонии Франции в Европе. Потерпев поражение на президентских выборах 1920-го, отошел от активной политической жизни.

Пуанкаре (Poincar?) Раймон (20.08.1860-15.10.1934), французский политический и государственный деятель. В 1887–1903 гг. депутат парламента, в 1903–1913 гг. и с 1920-го сенатор. В 1893-м, 1895 г. министр просвещения, в 1894–1895 гг., 1906 г. — министр финансов. В 1912 г. — январе 1913-го премьер-министр и министр иностранных дел. В 1913-м — январе 1920 г. президент республики. Форсировал подготовку войны, добился принятия закона об увеличении срока военной службы до 3 лет. Выступал за укрепление Антанты, союза с царской Россией. В годы Первой мировой войны являлся сторонником ведения ее до победного конца. Стремился использовать результаты войны для установления французской гегемонии в Европе. В 1922–1924 гг. премьер-министр и министр иностранных дел. В 1923 г. направил французские войска для оккупации Рура. В 1926–1929 гг. премьер-министр. После отставки по болезни отошел от политической деятельности.

Фош (Foch) Фердинанд (02.10.1851-20.03.1929), маршал Франции (1918 г.), фельдмаршал Великобритании (1919 г.), маршал Польши (1923 г.), член Французской академии (1918 г.). Окончил Высшую военную академию Франции (1887 г.), где был профессором в 1895–1900 гг., в 1908-м — начальником академии. В Первую мировую командовал корпусом, затем 9-й армией, в 1915–1916 гг. — группой армий «Север». С мая 1917-го — начальник Генштаба, а с апреля 1918 г. верховный главнокомандующий союзными войсками. Сыграл значительную роль в победе союзников над коалицией центральных держав. В 1918–1920 гг. — один из активных организаторов военной интервенции против Советской России.