Мертвые души

Мертвые души

Крепостничество, клеймившееся на протяжении всей первой половины XIX в. как символ отставания России, за пределами России считалось синонимом рабства. Славяновед, знаток русской истории, Проспер Мериме в статье, опубликованной во время Крымской войны в «Revue des Deux Mondes», говорил о «рабстве» в России как о «пережитке древнего варварства». Первый, кто несет ответственность за эту путаницу, Александр Радищев, который в своем «Путешествии из Санкт-Петербурга в Москву» сравнивал положение русских крепостных с положением карибских рабов и, не колеблясь, наделял их тем же рабским статусом. Отныне все, кто занимался русской историей, приводили ту же аналогию и даже усугубляли ее, сравнивая поместья[15] с американскими плантациями. На самом деле, русское крепостное право было явлением, уже отжившим в Европе, что придавало ему характер исключительности и неприемлемости. В России свобода перехода крестьян была упразднена лишь в конце XVI в., а крепостничество окончательно оформлено в 1649 г.[16], когда его уже не существовало в большинстве европейских стран.

Русское крепостничество характеризует еще одна специфическая черта: это дело рук государства, его растущего могущества и его особых потребностей — обеспечить налоговые поступления в стране, где земли в изобилии, а рабочих рук мало, в то время как в Западной Европе крепостное состояние зародилось благодаря растущей мощи крупных землевладельцев по отношению к слабому государству, а затем исчезло в результате ликвидации феодальной раздробленности.

Ревизии крестьянского населения в России — первая проводилась между 1530 и 1580 гг. — сыграли важную роль в укоренении и развитии крепостного права. В первую очередь поскольку они регистрировали место проживания крестьянина в момент ревизии и тем самым оставляли его на суд местных властей. К тому же в переписях смешивали временное состояние крестьянина, который до конца века каждый год в Юрьев день мог менять владельца, с его юридическим статусом — место проживания и зависимость от помещика — и вносили детей крепостных в ту же категорию, что и их родителей.

Это запоздалое крепостничество давно беспокоило элиту и некоторых государей. Екатерина И, духовная дочь французских философов, молодость которой, начиная с брака, заключенного в шестнадцать лет, заканчивая восшествием на престол двумя десятилетиями позже, была посвящена чтению трудов, несших в себе идеи Просвещения, хорошо осознавала проблему, которую представляло собой сохранение крепостничества. Став императрицей, она начала искать решение этой проблемы. Да, ее представления были противоречивыми: она знала, что крепостное право для цивилизованной страны неприемлемо, но она осознавала и трудности его упразднения в России, где оно оставалось основным статусом крестьянина и формой собственности. В «Наказе», который Екатерина лично составила для созванной в 1767 г. комиссии, призванной модернизировать российские законы и институты, она утверждала равенство всех перед законом и обязанность государственных институтов служить гарантом этого равенства. Так как же примирить этот фундаментальный принцип с крепостным правом, сохранение которого она постоянно критиковала? Это примирение было невозможным. Императрица, которая тем не менее не могла сопротивляться помещикам, к чьему мнению она должна была прислушиваться в силу хрупкости своей легитимности, избрала программу-минимум, пытаясь добиться более гуманного отношения к крепостным, не ставя под сомнение само существование крепостного права.

Этот противоречивый подход имел далеко идущие последствия. Затрагивая, пусть максимально осторожно, проблему крепостного права, императрица открыла ящик Пандоры, который с тех пор так и не закрылся. Ее «либеральные» предложения пробудили надежду элиты, но отказ от реальных действий разочаровал эту же нарождавшуюся элиту и внес свой вклад в то, что она пришла к выводу о необходимости более радикальной модернизации России, которую и попыталась осуществить в неудавшейся революции 1825 г. Что касается крестьянства, предложенные, но нереализованные перемены привели к развитию экстремистских настроений, выражением которых стало спустя несколько лет Пугачевское восстание. Наконец, помещики, напуганные перспективой аграрной реформы, на время успокоились, констатировав, что никто, включая всемогущую императрицу, им не угрожает, и еще сильнее сплотились на основе неприятия любой социальной эволюции в России. Какому государю хватило бы при таких обстоятельствах смелости начать революцию в социальных отношениях?

На заре своего царствования сын Екатерины II Павел I, пусть и сторонник крепостного права, но крепостного права регламентированного, попытался улучшить положение крестьян распоряжениями, жестко ограничивавшими барщину, отбывавшуюся крестьянами, правда, ограничивавшими только доброй волей их владельцев. Изданный с этой целью в 1797 г. Манифест запрещал принуждение крестьян к труду по воскресеньям и оставшиеся шесть дней делил между барщиной и временем, отведенным крестьянину. Барщина сокращалась до трех дней в неделю. Но чтобы провести в жизнь эти правила и не дать помещикам заставлять своих крестьян отрабатывать барщину сверх срока, требовались инструменты контроля, а они отсутствовали. Бюрократия, которая должна была бы вводить эти инструменты, сама состояла из земельного дворянства, владельцев крепостных и вследствие этого не испытывала особого желания становиться на сторону крестьян. В конечном счете положения Манифеста о барщине оказали незначительное влияние на условия существования крестьян, но документ важен сам по себе, поскольку является первой попыткой государя ввести в правовые рамки взаимоотношения помещиков и крепостных. Этот проект во многом способствовал враждебному отношению дворянства к Павлу I, приведшему к его убийству в 1801 г.

Вступивший после него на престол Александр I, которого Екатерина Великая хотела видеть своим наследником вместо сына, сразу же столкнулся с проблемой крепостного права. Как и Екатерина II, он был сторонником умеренного подхода, на который влияли сомнения и нереализованные планы, вносившие вклад в расшатывание основ существовавшего строя. Под влиянием своего советника и друга князя Чарторыйского — входившего, как мы уже отмечали, в Негласный комитет — он хотел бороться с крепостничеством, и об этом его намерении свидетельствует Указ о вольных хлебопашцах, изданный в 1803 г., который предписывал помещикам отпускать крестьян на волю за выкуп с земельным наделом, тем самым делая их свободными. Этот указ не мог коренным образом изменить положение крестьянина, поскольку предусматривал два условия: крепостные должны были располагать достаточными средствами для выкупа, а помещики, чьей собственностью они являлись, должны были дать согласие на него. Тем не менее по этому указу за время царствования Александра I на волю выкупились 47 153 семей, а при Николае I еще 67 149 семей[17]. Количество освободившихся крепостных в конечном счете было незначительным по отношению к огромной массе, сохранившей свой статус. Изданный в 1803 г. документ, таким образом, ненамного облегчил участь крестьянства, но был тем не менее шагом к решению наболевшего вопроса аграрной реформы, без которой никакая модернизация России была невозможна. С тех пор не утихали дискуссии, и тайные общества выдвигали свои варианты реформирования.

Николая I, убежденного самодержца, все тридцать лет его правления тоже неотступно преследовал крестьянский вопрос. Он создал девять Секретных комитетов, которые должны были дать ответ на вопрос: как освободить крестьян от крепостной зависимости? Он доверил V отделению своей канцелярии, возглавлявшемуся известным либеральными идеями генералом Павлом Киселевым, разработку проекта реформ. «Ты будешь мой начальник штаба по крестьянской части», — постановил император. Доверие, которое испытывал Николай I к генералу тем не менее не могло разрешить возникшее между ними противоречие: Киселев считал, что необходимо освобождать крестьян с землей; Николай I ставил основным условием незыблемость помещичьего землевладения.

Осознавая это противоречие и зная, с каким сопротивлением ему придется столкнуться, Павел Киселев избрал точкой приложения своих усилий статус государственных крестьян, который он хотел слить со статусом крепостных, чтобы впоследствии лишить помещиков права владения крестьянами. Если документ, изданный в 1803 г., носил крайне ограниченный характер, то предложения Киселева относились к значительной массе крестьян. Согласно ревизии 1835 г. из 60 млн населения России 20 млн являлись государственными крестьянами и 25 млн частновладельческими. В 1837 г. с целью слияния двух категорий крестьян и более эффективного управления государственной деревней было учреждено Министерство государственных имуществ, посягнувшее на привилегии помещиков под предлогом унификации статуса всех крестьян. Участь крестьян, по сути, не изменилась, хотя количество собственно крепостных несколько снизилось, так же как и количество помещиков. В конечном счете эта реформа лишь усилила бюрократию и вызвала недовольство одновременно и крестьянства, не понимавшего намерений власти, и помещиков, обеспокоенных судьбой своей собственности.

Таким образом, крепостное право оставалось темной стороной империи, претендовавшей на звание цивилизованной. И сохранение крепостничества, хотя из царствования в царствование обсуждался вопрос о его отмене или о реформе, было чревато для России тяжелыми последствиями. Оно вызывало крестьянские волнения, как локальные, так и охватывавшие целые регионы, — например, в 1839 г., когда бунтовали крестьяне 12 губерний Центральной России, заставляя задуматься об угрозе всеобщего восстания, которое, подобно Пугачевскому, могло нести прямую угрозу центральной власти.

Но волнения и глухое недовольство, лежавшее в их основе, возможно, имели для России менее тяжелые последствия, чем экономическая и моральная сторона крепостного права. В первой половине XIX в. население империи росло быстрыми темпами, особенно в регионах, где его плотность и так уже была высока. Земли не хватало, крестьяне беднели и даже нищали, производительность труда падала. «Пассивность» русского крестьянина, о которой так любили упоминать иностранные путешественники, была на самом деле признаком глубокого упадка духа, который влек за собой безынициативность и сохранение архаичного способа производства, еще более усугублявшего экономические трудности России.

В 1828 г., когда Николай I поручил Киселеву заняться крестьянским вопросом, тот высказал о положении в России суждение, которое подтвердил крымский разгром: «Государство без денег и промышленности… колосс на глиняных ногах». Экономическое отставание, о котором шла речь, только усиливалось на протяжении всего царствования Николая I. Оно привело к растущему дефициту бюджета, усугубленному Крымской войной, который необходимо было покрывать внешними и внутренними займами. В 1855 г. государственный долг России достиг миллиарда рублей.

Киселев констатировал отсутствие денег, но речь шла и о промышленном отставании, в первую очередь об острой нехватке железных дорог, что имело решающее значение для исхода войны. Строительство линии Москва — Санкт-Петербург началось лишь в 1843 г., и к началу войны общая протяженность железных дорог в России составляла лишь 980 верст[18] (1045 км), в то время как во Франции — более 5000, в Англии — 13 000, а в Америке — около 30 000. Как в таких условиях перевозить войска и вооружение через необъятные российские просторы? Застой испытывала и промышленность. Россия, богатая углем и рудами, не выдерживала конкуренции с Англией в области металлургии; не могла она извлекать выгоду и из своего хлопка в силу нехватки станков, которые приходилось ввозить. И чтобы защититься от излишка импорта, страна окружала себя таможенными барьерами, следствием чего становилось снижение экспорта хлеба.

Таким образом, всю финансовую и промышленную политику первой половины XIX в. характеризовали недальновидность и применение протекционистских мер, которые способствовали усилению отставания России от стран Западной Европы.

Этот мрачный итог — отставание во всех областях, внешнее могущество, за которым скрывалась несостоятельность, обнаруженная Крымской войной — занимал умы всех в тот час, когда скончался «железный царь» и на трон взошел его сын, и никто еще не знал, сумеет ли он, несмотря на такое наследство, радикально реформировать страну. Петр Валуев, ставший министром при новом государе, так определил тогдашнее состояние страны: «Сверху блеск, а внизу гниль».