Глава шестнадцатая Абуль-Аббас – любимый слон Карла Великого

Глава шестнадцатая Абуль-Аббас – любимый слон Карла Великого

Долгий путь излечил его душевные раны, и Багдад, как некогда Читтагонг, превратился в нечто, существующее отныне в недосягаемом мире смутных счастливых воспоминаний.

Счастливых, ибо о том, как Харун ар-Рашид бил его ногой по кончику хобота за то, что он слон, а не аль-каркаданн, Абуль-Аббас уже забыл. Он не умел помнить плохого, и в этом был залог его слоновьего долголетия.

В пути он пережил новую смену зубов, похудел, но при этом как будто помолодел, стал свежее, сильнее, подвижнее. Он видел новые пустыни и горы, новые большие города и страны, он видел трех священных слонов – каменных, островерхих, двое из них больше, раз в сто больше его, третий поменьше, но тоже огромный, и он слышал, как они разговаривали с великим небесным слоном, упоминая и его, Цоронго Дханина Фихл Абьяда Абуль-Аббаса, говоря о том, что его ждет счастливое окончание жизни там, куда его ведут сейчас. Потом, переправившись через широкую реку Нил, он шел дальше по пустыне вдоль моря, много-много дней, и запахи свежего морского ветра наполняли его душу покоем и радостью. Ему понравилось идти и идти каждый день, идти, и идти, и идти. И хотелось, чтобы всю оставшуюся жизнь продолжался этот нескончаемый путь. И когда они слишком долго задержались в Карфагенском порту, слон переболел слоновьим безумием, но это была не предсвадебная горячка, а нечто другое, вызванное долгой задержкой в долгом путешествии.

Потом ему пришлось переждать страшную погрузку на корабль и несколько дней качки в трюме большой галеры, где он лежал на брюхе в темноте и вони, прижимаясь к твердой стене и дрожа от страха, а когда он уснул, его тотчас ж разбудили, дабы освободить из этого ада и вывести на твердую почву. И снова он шел и шел, медленно избавляясь от ужасных воспоминаний, и теперь-то ему казалось, что хуже этих дней, проведенных в трюме галеры, не было в его жизни, будто вся остальная жизнь состояла из одних только светлых и радостных событий.

Потом были долгие осень, зима и весна в Верчелли, прежде чем кончились дожди и высохли дороги и можно было идти через Альпы. Таких высоких гор слон никогда еще не видел, и он шел по горным тропам, неся на себе неотлучного Ицхака, который давно уже перестал казаться ему врагом, а за время путешествия сделался почти таким же близким, как некогда Ньян Ган и Аббас.

Нежности, как к ним, слон не испытывал к нему, но верность и послушание слона были наградой Ицхаку за многолетние старания.

И как бы ни были трудны горные переходы, все рано или поздно кончается, и наконец альпийские хребты остались далеко позади. Наступило лето, они шли вдоль большой и чистой реки, в прохладных водах которой так приятно было купаться, и такое это счастье – купаться каждый день по два раза, днем и вечером. Еще более окрепший и веселый, слон перешел по Кельнскому мосту через Рейн и совершил последний свой переход в этом невероятно длительном путешествии. И вот огромная толпа ахенцев встречала его, и этот человек, в котором слон быстро распознал вожака стада, почему-то мгновенно понравился ему и всем своим видом, и мощным потоком тепла, исходившим из его существа. Странно, но хотя перед ним стояло такое же двуногое, как Ицхак, Харун или, скажем, Ньян Ган, Абуль-Аббас почувствовал некое родство с этим двуногим, будто когда-то в глубокой древности у них был единый предок, и Карл приходился слону дальним родственником, сорокоюродным братом. Ни к кому из двуногих слон не испытывал доселе ничего подобного. И ему приятно было поздороваться с Карлом и услышать из его уст свое имя – Абуль-Аббас. Он почувствовал, что именно это – его настоящее, последнее, подлинное имя, которое ему к тому же доводилось не раз слышать за время пребывания в Багдаде.

Да, Абуль-Аббас – это именно я, решил он окончательно и бесповоротно. Что может быть лучше этого полновесного и звучного прозвища, в котором к тому же заключено имя его последнего любимца Аббаса. И, уже любя всех, кто встречал его в Ахене, слон с удовольствием исполнял приказы Ицхака, перешагивал через людей, закидывал их к себе на спину, поливал из хобота и развлекал нехитрым фокусом раскладывания монет, которые он различал по запаху – желтому у золота и белому у серебра. И еще в золоте был запах реки, а в серебре его не было.

Потом его повели купаться в небольшой искусственный водоем, и вожак местного стада двуногих по имени Карл плавал вместе с Абуль-Аббасом, подныривал под него, проплывал под брюхом слона и выныривал с другой стороны, забирался к слону на спину и нырял оттуда в воду, громко и весело хохоча, и Абуль-Аббас недоумевал – вроде бы взрослое двуногое, а резвится, как маленькое. И от этого слон проникался еще большим теплом к своему новому господину, а то, что Карл – господин, у него не было никаких сомнений: он так важно и красиво ходил, что слону невольно хотелось подражать его величественной, царственной поступи. И плавал Карл гораздо лучше всех остальных двуногих, каких только довелось видеть слону в своей жизни.

После купания слона повели на поляну за городом, где Карл устраивал в честь его пир и стояло множество столов, заваленных разными яствами, и слон, наевшись сочной моркови и изумительно вкусных яблок, бродил вдоль столов и пробовал все, что ему предлагали эти добрые люди. Правда, большинство того, что они ели, слону не нравилось, и лишь кое-что он съел, а в основном все выплюнул под хохот пирующих. Карл же угостил его яблоком, которое показалось слону невероятно вкусным, и из рук Карла он съел еще двадцать таких яблок.

Ицхак бен-Бенони сидел на пиру у Карла и млел от никому не ведомого удовольствия. Вино теплом растекалось у него внутри, и так сладостно было думать о том, что все поцеловали императорский ботинок, кроме него, Ицхака бен-Бенони. И особенно приятно, что никто и не догадывается об этом потаенном еврейском счастье, и тем смешнее было Ицхаку смотреть на их простодушные и радостные лица. О своем потаенном преимуществе перед ними он расскажет потом жене и детям, оставшимся в Ерушалаиме, чтобы все они гордились и рассказывали своим потомкам, как Ицхак был единственным, кто не склонил головы перед императором и не облобызал ему башмак. Уриэл уже знает об этом и уже гордится своим отцом.

Карл так простодушен и почему-то так рад этому слону, что из него можно будет выудить еще не один десяток увесистых золотых солидов и серебряных ливров, каждый из которых весит чуть ли не сто денариев[80]. И серебро у Карла отменное, лучше, чем багдадское, уж Ицхак-то видит, уж он-то прознал все про местное серебро, добываемое в Меле и Гарце.

– Ну что, Ури, – обратился он к сыну, сидящему рядом, – выпьем за счастливый день, когда все целовали ногу местному вождю гоев, и лишь твой отец не целовал. И выпьем еще за то, что придет время, когда все вожди гоев будут целовать ноги нашим с тобою потомкам.

– Зачем, отец? Разве это так хорошо? – спросил Ури, увлеченный всеобщим весельем.

– Когда-нибудь ты сам поймешь это, – ласково улыбнулся Ицхак, узнавая в своем пятнадцатилетием сыне пятнадцатилетнего себя.

Подвыпивший Эркамбальд, сидящий неподалеку от евреев, на скверном арабском сообщил Ицхаку, что Карл хочет видеть какую-нибудь забаву, коим обучен Абуль-Аббас, и готов дать целых три ливра, если Ицхаку удастся подлить в чашу веселья новых огненных струй. Ицхак вежливо улыбнулся императору, вылез из-за стола и из сумы, которая была при нем, вытащил шкатулку с отверстиями. В шкатулке оказалась обыкновенная серая мышь, довольно сонная с виду, но, когда Ицхак взял ее за хвостик и стал показывать присутствующим, она затрепыхалась.

Затем, подойдя к слону, Ицхак поднес мышь к его хоботу, и Абуль-Аббас охотно втянул мышку в хобот.

– А теперь элефант стрелять! – объявил Ицхак.

– Стрелять? – удивился Карл.

– Да, – пояснил Эркамбальд. – Элефант может стрельнуть мышью туда, куда вы ему укажете. Выбирайте мишень, ваше величество.

– Мишень? – Карл задумался. – Да вот хотя бы в Дварфлинга. Отличная мишень!

– Нет! Ни за что! Спасите! – завопил Эйнгард, который, словно женщина, страсть как боялся мышей, – Лучше в Алкуина. Гораздо более достойный кандидат. А что я? Жалкий писака!

– Нет, в Эйнгарда! – заявил Карл и твердо указал Ицхаку на летописца. – Мишень маленькая, но добротная. К тому же проверим меткость моего брата Абуль-Аббаса. Ведь я-то стреляю почти без промаха. Тем более с такого расстояния.

Ицхак кивнул, протянул в сторону Эйнгарда руку, показывая слону цель, потом с вытянутой рукой дошел до Эйнгарда и прикоснулся к его плечу.

– Нет! – крикнул бедный коротышка, порываясь избежать расстрела, но крепкие руки майордома Отто держали его.

– Ф-фу! – громко, крикнул Ицхак, и Абуль-Аббас выстрелил мышью из хобота, попав прямо в грудь Дварфлингу. Отскочив, мышь побежала по столу, спрыгнула с него и мгновенно исчезла, спасенная. Пирующие подняли оглушительный рев. Такого никому из них никогда не доводилось видеть, кроме разве что тех, кто пришел в Ахен вместе с Абуль-Аббасом. Громче всех ревел Карл.

– Умру! Умру! – восклицал он, не в силах остановить смех.

– Эй, Мегинфрид! Выдать Исааку пять ливров!

– Но вы же говорили – только три! – возмутился казначей.

– А теперь говорю – пять! – рявкнул Карл и вновь расхохотался.

– Старыми?

– Новыми! Ты меня доведешь сегодня своей скупостью!

И еврей внешне спокойно, а внутренне ликуя, принял из рук Мегинфрида пять тяжелых серебряных ливров, свежеотчеканенных – лишь на одном из них было отпечатано LVGDVNVM, а на всех остальных – AQVIS[81].

Приятная мысль о втором урожае вновь потешила душу Ицхака. Первый урожай денег и прочих благ собрал его отец Бенони бен-Гаад, когда привел слона из Читтагонга в Багдад. Второй поток таких же удовольствий изливается теперь на Ицхака бен-Бенони. Два урожая с одного слона! Разве это заслуживает меньшего уважения, чем хитроумие Иосифа Прекрасного, поживившегося за счет простодушных египтян и отхватившего славы и денег на великом голоде?

К тому же Ицхак никого не ограбил, никого не заморочил, а напротив того – доставил высшее удовольствие, внес свежую струю в жизнь этих франкских лоботрясов, готовых отвалить целых пятьсот денариев за пустячный мышиный выстрел. Что у них за жизнь! Потом и кровью добывают себе золото и серебро, а затем способны в одночасье все спустить. Не то что евреи, которым приходится по всему миру собирать и таить все, что дорого стоит, дабы когда-нибудь отомстить гоям за унижения и за разрушенный храм. Зато все племена либо исчезают, либо перерождаются, и только одни сыны Израилевы остаются неизменными и никуда не исчезают. Хотя… Ицхак вдруг подумал о том, как сильно отличаются сирийские евреи от месопотамских, а уж индийские и вовсе на евреев не похожи…

Карл тем временем сердился, что так долго не выполняется его приказ и не несут новых мышей.

– Однако, ваше величество, – пыхтел майордом Отто, – у нас пока не было надобности ловить живых мышей, и мы еще не имеем достаточного опыта в мышиной охоте.

– Надо будет приобрести такой опыт, – отвечал Карл. – Тем более вы слыхали, что сказал Эркамбальд про пользу и удовольствие, которые доставляет живая мышь хоботу моего Абуль-Аббаса?

– Быть может, такое же удовольствие ему доставит маленький котенок? – предположила наложница Герсвинда.

– Нет, котенка жалко, – возразил император. Видя, что великий франк жаждет новых слоновьих забав, Ицхак предложил заняться с Абуль-Аббасом перетягиванием каната.

С появлением слона бытье в Ахене сделалось каким-то уж чересчур жизнерадостным и бурным. По утрам Карл подолгу резвился со своим долгожданным любимцем в новой прекрасной купальне, затем слон присутствовал при молитве, и Карл уверял, что Абуль-Аббас тоже молится и что у него есть свой бог-слон, бог-слоненок и бог-слоновий дух. Это крайне раздражало Алкуина и священников. После плотного завтрака император выезжал кататься на слоне по Ахену. Ицхак с важным видом сидел на загривке слона, управляя животным, а за ним восседал Карл на особенного устройства кресле, прикрепленном на спине Абуль-Аббаса по принципу седла.

Ахенцы обожали эти прогулки, готовились к ним, каждый имел при себе живую мышь на тот случай, если слон захочет пострелять, каждый считал своим долгом броситься под ноги слону, чтобы тот через него перешагнул, и за все время Абуль-Аббас покалечил лишь одного раззяву, расплющив ему кисть руки, да и то лишь потому, что тот вдруг струхнул и дернулся.

Совершив утреннюю прогулку, Карл нехотя возвращался в пфальц, дабы заняться государственными делами, а слона выпускали на волю, прекрасно зная, что ничего с ним не случится и никто не посмеет принести ему какого-либо вреда. В сопровождении двух-трех охранников Абуль-Аббас, разумеется, отправлялся на реку и часами плескался там с ахенскими ребятишками, терпеливо вынося их возню. А они обожали играть в слоновьего царя – кто дольше всех продержится на хребте у слона, сталкивая всех остальных, карабкающихся по морщинистой и скользкой от воды слоновьей шкуре.

Узнав о том, что в Багдаде слон жил в роскошном саду, Карл приказал устроить такой же сад на окраине Ахена, населить его разным зверьем, а заведующим зверинца и главным императорским элефантариусом назначил гибернийца Дикуила, которому было поручено тщательнейшим образом изучать размеры, природу, свойства и характер Абуль-Аббаса, подробно записывая все в особый трактат, именуемый DE ABVL-ABBASI FAVORABILI ELEPHANTI KAROLI IMPERATORI – ОБ АБУЛЬ-АББАСЕ, ЛЮБИМОМ СЛОНЕ ИМПЕРАТОРА КАРЛА.

Все изображения элефанта на знаменах, штандартах и просто картинках были старательно исправлены в соответствии с истинными внешними чертами императорского любимца. Выпущена была даже особая монета, на реверсе которой вместо привычных врат Рима или фасада собора Святого Петра красовался профиль Абуль-Аббаса.

Через сорок дней после прибытия слона, в самом конце последнего летнего месяца аранманота, в Ахен наконец-то приехали послы из Константинополя. Алкуин, который ждал их более чем кто бы то ни было, встречал греков на мосту и сразу же повел в только что построенные термы, где находился император. При виде огромного строения глава посольства Андроник воскликнул:

– Что я вижу! Да ведь это термы, подобные Константиновым!

– Нет, – с гордостью отвечал турский аббат, – термы нашего императора возведены по подобию терм Каракаллы. Их строили римские архитекторы, и все соответствует оригиналу, кроме размеров. Наши все же несколько поменьше.

Карл со своими главными придворными встречал послов в просторном вестибюле, украшенном колоннами из розового мрамора. Для особо проголодавшихся в углу были накрыты столы, но греки выразили желание сперва попариться и поплавать, а потом уже откушать.

– Каково самочувствие василиссы Ирины? – спросил Карл, вместе с Андроником и его спутниками пройдя в аподитерий[82].

– Лучше чем когда-либо, – отвечал Андроник, любуясь росписью стен – изображениями дельфинов, выпрыгивающих из голубой лазури волн. – Большую часть времени она проводит за городом, в божественном Элевферийском дворце, окруженном благоухающим садом. Там тоже есть термы, хотя и не такие великолепные, как здесь.

– Не может быть! Не верю ушам своим! – рассмеялся Карл. – Греки признают, что у них есть что-то хуже, чем у нас! Ну а как там иконоборцы? Не сильно поднимают голову?

– Ставракий и Аэций, высшие сановники при дворе Ирины, зорко следят за тем, чтобы ересь не возобновлялась, – отвечал посол, – Для многих у нас стало очень важным ваше постановление о признании икон как божественных образов, а не как идолов. Сейчас греки внимательно следят за становлением вашей империи.

– Еще бы! – усмехнулся Карл. – Ну, прошу за мной в калдарий!

В просторном круглом калдарии было слишком жарко натоплено, и греки вскоре запросились в тепидарий – более щадящую парилку. Разомлев, они постепенно перешли к околичным разговорам о возможном браке Карла и Ирины, о том, что неплохо было бы восстановить orbis romanus – римскую вселенную, в том ее славном виде, в каком она существовала во времена Константина и Юстиниана. Карл вел беседу сдержанно и, лишь когда вылезал из холодной воды бассейна, вдруг ошарашил плавающих там послов внезапным заявлением:

– Если вы приехали сватать за меня свою государыню, то я согласен жениться на ней.

Продолжим сей разговор за обедом.

Но за обедом он не давал им рта раскрыть, рассказывая о всех новшествах, о всеобщем увлечении древними рукописями, которые бережно собирались и реставрировались под руководством Алкуина и множества его учеников, о строительстве при каждом монастыре скрипториев – мастерских для работы над рукописями, о школах каллиграфии в Туре, Сен-Дени, Меце, Реймсе.

– Скоро и у нас в Ахене будет свой скрипторий, – сказал император с гордостью. – Я хочу ввести новый шрифт. В меровингском курсиве черт ногу сломит. Мне нравится простота и строгость латинской каллиграфии. Алкуин уже работает над новым списком текста Святого писания. Я хочу, чтобы в книгах было побольше иллюстраций, чтобы книги были подобны произведениям искусства, хочу, чтобы в каждом городе моего государства была библиотека, доступная каждому грамотному человеку. Вот Ангильберт, он не только прекрасный пловец, но и старательный игумен. У себя в аббатстве Сен-Рикье он собрал библиотеку, о которой молва идет уже по всему миру.

Послы слушали и улыбались, радуясь тому, что, если Ирине и суждено стать женой этого варвара, варвар не так уж и дремуч.

Обед был непродолжительным – едва гости утолили голод и жажду, Карл пригласил их покататься по Ахену, и каково же было их изумление, когда у выхода из терм, в вестибюле которых они и обедали, послы увидели огромного слона, укрытого красивым ковром и шапкой, но еще больше удивились они, когда Карл взлез на это чудище и уселся там в особом кресле-седле.

– Если Андроник не боится, здесь есть место для двоих, – пригласил он высокого гостя.

– Благодарю, но лучше я воспользуюсь более привычным способом передвижения, – отказался посол, и к нему подвели послушного жеребца.

– Как вам мой элефант? – все же поинтересовался Карл. – Правда, что такого коня нет ни у кого в Византии?

– Очень красивое животное, – похвалил Андроник. – И какое оно крупное!

– Не правда ли, мы чем-то похожи с ним? – простодушно спросил император, подкручивая кончики своих седых усов, похожих на бивни.

Андроник усмехнулся и пожал плечами, не зная, что и ответить. Сходство и впрямь было разительное, но уместно ли сравнивать императора со слоном?

Они отправились осматривать столицу Карла. Прежде всего осмотрели примыкающий к термам дворцовый комплекс, построенный архитектором Эдмом Меттисским и геометром Теодульфом. Кое-где строительство еще не было окончено.

– Здесь у меня будет школа, здесь – библиотека, – говорил Карл, показывая различные части дворцового комплекса. – А здесь я хочу со временем заложить большой собор, который бы соединялся с дворцом. Мечтаю иметь при дворце и Академию. У меня столько замыслов, что я горюю о своем преклонном возрасте.

– Глядя на то, как вы лихо едете на этом звере, не возникает мыслей о преклонных летах, – польстил Карлу Андроник.

– Увы, мне уже шестьдесят, – сказал Карл. – Сколько еще осталось? Лет десять?

Пятнадцать? Не больше. Хотя во мне еще нет старческой усталости, и телесно я вполне здоров и крепок. Когда василисса Ирина прибудет ко мне венчаться со мною, я встречу ее со всей пышностью, вот так же, сидя на Абуль-Аббасе. Правда, Абуль-Аббас? – И Карл надавил слону за ухом, чтобы тот принялся кивать головой, будто отвечая на вопрос своего повелителя.

Однако обещанию Карла не суждено было сбыться. Проведя в Ахене две недели, послы в полном восторге отправились назад в Византию, везя Ирине полное согласие Карла вступить с нею в брак и восстановить единый христианский мир. Но осенью этого года, в то самое время, когда саксонка Герсвинда вновь сделала Карла отцом, на другом краю христианского мира василисса Ирина была низложена логофетом Никифором[83], схвачена и сослана на остров Лесбос, где и окончила дни свои, а в Константинополе вновь восторжествовали еретики-иконоборцы.

Узнав об этом, Карл сильно расстроился, но утешился тем, что мог теперь спокойно завести себе несколько наложниц, не боясь особо горячего гнева Алкуина. Герсвинда нянчилась с новорожденной Адальтрудой, а Карл предавался любовным радостям, переходя из спальни Регины в спальню Гимильгейды или в спальню Эдергарды. Впрочем, со временем осталась одна Регина, сумевшая покорить себе сердце императора и отвадить его от остальных любовниц.

Мечта о придворной Академии сбылась. Здесь преподавали семь так называемых свободных искусств – грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию, астрономию и музыку.

Сами академики именовали друг друга древними именами. Карл выступал тут под именем Давида, Алкуин был Горацием, Теодульф – Пиндаром, Эйнгард – Веселиилом, Ангильберт – Гомером, Дикуил – Витрувием.

Ахен вовсю расцветал, и Карл часто шутил, что там, где ступает нога Абуль-Аббаса, вырастают прекрасные здания. Элефант был залогом счастья и благополучия императора. Правда, в тот год, когда Регина родила Карлу еще одного сына, Дрогона, один за другим ушли в мир иной оба лучших друга, Ангильберт и Алкуин, но Абуль-Аббас способен был утешить Карла даже в гаком несравненном горе. Что бы он делал без Алкуина, не будь слона!

Зато в том же году он окончательно завершил покорение Саксонии и перевез в свои земли десять тысяч саксонских семей для расселения и слияния с единой франкской семьей. Папа Лев, навестив своего помазанника, остался доволен состоянием дел в его государстве, принял участие в закладке большого Ахенского собора, похвалил Карла за распространение в церквах органной музыки и загорелся желанием распространить это новшество на всю Италию. Но когда Карл расхвастался обилием колоколов, это было уже слишком, Папа обзавидовался и стал бранить императора за женолюбие, ибо и Герсвинда и Регина вновь были беременны. Лев так и уехал, не дав благословения побочному потомству Карла, и, может быть, поэтому Герсвинда пережила неудачные роды. Хотя нет, Регина-то родила, и очень даже крепенького малыша, названного Гуго.

И Карл вовсе не подумал послушаться Папу. Отправившись с походом в Чехию, он привез оттуда не только огромные богатства, но и новую наложницу – чешку Адалинду.

Счастливый и беззаботный, Карл встречал закат своей жизни в прелестях сладострастия, развлечений, пиров и охоты. Придворные лекари уверяли его, что надо бы воздерживаться от жареного мяса, вина, любовниц и слишком пылкого веселья, но император не слушался их точно так же, как не внимал укоризнам Папы. По-прежнему самым любимым блюдом его оставалось свежее мясо, обжаренное на открытом огне, по-прежнему он пил «в меру», то бишь не более трех кубков за обедом, не более шести после обеда и не более тридцати за ужином. Любовницы продолжали хвалить его мужскую стать и рожать ему сынов и дочерей, а в лесах, окружающих Ахен, не переводилась дичь и зверье. Поэты сочиняли ему стихи, музыканты – музыку, а слон Абуль-Аббас нисколько не надоедал своими бесчисленными фокусами, которые, правда, уже все были известны при дворе, но продолжали веселить и развлекать. Сколько было перетянуто канатов, сколько мышей вылетело из хобота – сие не поддается учету.

Еврей Ицхак весьма преуспел за годы проживания в Ахене. Жители города почитали за особую честь принять его у себя в гостях, попотчевать на славу и бросить ему в суму десятокдругой звонких денье, а то и целый ливр. Считалось, что дом, отмеченный посещением того, кто привел к Карлу элефанта, ожидает всяческое благополучие. Сказочно разбогатев, Ицхак построил в центре Ахена роскошный дом, к слову сказать, снаружи малопримечательный, но зато внутри не уступающий домам самых богатых жителей Ахена. Он женил Уриэла на молоденькой евреечке, дочери небедного купца из Нарбонны, и, когда у молодоженов родился первенец, Ицхак решил, что больше ему в Ахене делать нечего, оставил дом сыну, а сам отправился к жене и другим детям в далекий Ерушалаим, который арабы называют Аль-Кодс. Карл не без грусти расстался с евреем, выдал ему на дорогу целых двадцать пять ливров и в качестве спутников послал с ним пятерых монахов и десяток воинов для охраны. Весь Ахен вышел провожать Ицхака бен-Бенони, включая и трех старших сыновей императора – Каролинга, Карломана-Пипина и Людовика, которые проводили эти пасхальные дни вместе с отцом после того, как Карл подписал акт о разделе своей империи между ними тремя.

Проводив еврея, Карл устроил большой ужин, на котором впервые услышали из его уст то самое роковое «филиокве». Глядя на своих сыновей и радуясь тому, как они красивы, мужественны и умны, император, осушив очередную чащу, пробормотал вполголоса:

– Filioque[84]…

– Что-что? – спросил сидящий рядом с Карлом Фредугис, любимый ученик покойного Алкуина, стремящийся теперь заменить при императоре своего учителя.

– И в Духа Святаго Господа Животворящаго, иже от Отца и Сына исходящаго… – сказал Карл.

– Нет, только от Отца, – вежливо поправил Фредугис.

– А надо, чтобы и от Сына тоже, – возразил Карл.

– Как то есть надо? – удивился Фредугис. – Разве можно оспаривать и подновлять «Символ Веры»?

– А почему бы и нет? – пожал плечами Карл.

– Потому что он утвержден правилами святых отцов и потому незыблем, – сказал ученик Алкуина.

– Святых отцов какого собора? Второго?

– Да, ста пятидесяти святых отцов Второго собора. Константинопольского.

– Но ведь до них был еще Никейский собор и никейский «Символ Веры», который в Константинополе был дополнен. Что сказано о Святом Духе в никейском «Кредо»?

– Там просто: «И во Святаго Духа».

– Вот видишь! А в Константинополе добавили: «И в Духа Святаго Господа Животворящаго, иже от Отца исходящаго». Почему же я не могу добавить «иже от Отца и Сына исходящаго»?

– А от элефанта, часом, не исходит? – встрял в разговор глумливый Дварфлинг.

– Заткнись! – рыкнул на него Карл. – Я не понимаю, почему Дух Святой исходит только от Отца? Ведь сказано же о Сыне, что Он единосущен Отцу. Значит, я прав, и надо говорить:

«Spiritum Sanctum qui ex Patre, Filioque procedit» – Духа Святаго, иже от Отца и Сына исходящаго».

– Но зачем? – спросил Фредугис.

– Что зачем?

– Зачем тебе это надо, государь? Никто не поймет тебя, и скажут, что ты сошел с ума и лезешь не в свое дело.

– Ты не прав. Это очень важно. Смотри: я признанный государь император, от меня исходит монаршая благодать. А от моих сыновей? Скажут: «То, что вы его дети, еще ничего не значит». А если в самом «Символе Веры» будет сказано, что не только от Отца, но и от Сына, тогда подумают: «Ага, значит, и государственное благо не только от отца, но и от сыновей исходит». Так ведь?

– Не знаю… – задумался Фредугис. – Что-то тут все же не то. Мне кажется, Алкуин был бы против.

– Алкуин много против чего был, – возразил Карл.

– В особенности против баб, – поддакнул Эйнгард.

– Подожди ты со своими бабами! – поморщился император. – Алкуин утверждал, что я непременно женюсь на Ирине, ан не вышло. Не всегда и он был точен и прав.

– И все же, мне кажется, здесь, государь, ты заблуждаешься, – медленно проговорил Фредугис.

– Алкуин не очень одобрял и органную музыку, и обилие колоколов, – сказал Эркамбальд, тоже присутствовавший при разговоре, но доселе молчавший. – А теперь все только завидуют нашим органам и колокольному звону.

Мысль о дополнении «Символа Веры» запала в душу Карла, и он пока только в своих собственных молитвах стал добавлять «филиокве» – «и Сына». Он ждал, что будет, накажет его Бог или не накажет. Этим летом его державе подчинились герцог Памплоны, венецианский дож и дук Зары. Среди этих трех приобретений Венеция была, конечно, самым крупным алмазом, и император решил, что Бог не сердится на него. Осенью он решился и приказал во всех ахенских храмах при чтении «Символа Веры» добавлять «филиокве». Зима прошла великолепно. Адалинда родила Карлу еще одного сына, Теодориха, а из Багдада с новыми обильными дарами пришли послы от Харуна ар-Рашида и с ними вместе два монаха от Иерусалимского патриарха, тоже с дарами.

– Филиокве! Ну конечно же «филиокве»! Разве может Дух Святой исходить только от Отца, если Сын ему единосущен! – радовался Карл тому, что Господь не насылает на него гнев свой.

Папа Лев, однако, прислал императору гневное письмо, в котором сообщал, что прознал о самовольстве Карла и весьма не одобряет его. Папа потребовал, чтобы немедленно во всех храмах Ахена восстановили текст константинопольского «Символа Веры». Карл написал Льву дерзкий ответ, упрекая того, что в свое время Папа не наделил его более широким титулом, нежели «император Рима», хотя значение Карла куда более велико, и, чувствуя себя апостолом, просветившим многие народы светом христианства, Карл считает себя вправе ввести «филиокве», поскольку мысль об этом упущении святых отцов внушена ему самим Господом Богом, посылающим многие знамения того, что Карл правильно поступает.

Поскольку разговоры о том, что нельзя все же единовластно решать такие дела, не утихали, Карл созвал в Ахене церковный собор, на котором несколько аббатов и епископов утвердили «филиокве». Следующее письмо от Папы оказалось куда мягче предыдущего. Папа уже не угрожал, а лишь предостерегал Карла от излишнего своеволия в религиозных делах, он писал, что никаких уж очень сильных доводов против определения Святого Духа как исходящего равно и от Отца, и от Сына, не найдено, но сам он, Папа Лев, предпочитает сохранять текст христианского кредо в том виде, в каком его заповедовали отцы Второго Собора. Карл торжествовал победу – Папа, по существу, разрешал введение «филиокве», и отныне Карла станут поминать не только как образователя великого государства, но и как религиозного реформатора, исправившего ошибку святых отцов Константинопольского Собора.

– Если бы ты знал, Абуль-Аббас, – говорил он любимому своему слону, – как тяжело апостольское служение! Это тебе не монеты разбирать.

Слон в ответ шумно вздыхал, словно желая сказать – мол, понимаю, но и разборка монет ведь тоже дело весьма ответственное. Карл обнимал его за хобот, прижимался лицом к шершавым морщинистым складкам кожи и пытался проникнуться счастливой мыслью о том, что элефант уже давно не мечта, а вот он, здесь, во плоти, красивый, добрый, величественный. И все равно так часто просыпался он по утрам со знакомой мыслью об элефанте как о чем-то ожидаемом, но несбыточном. Однажды ему приснился Алкуин. Ни разу не снился, а тут вдруг – пожалуйста.

«Лучше бы я после тебя помер», – сказал ему штукатурщик с печалью в голосе. «Да ладно тебе!» – махнул рукой Карл. «Ничего не ладно! – возразил Алкуин. – Далось тебе это «филиокве»!»

– «Я так и знал, что ты будешь ворчать, – сердито пробурчал император. – Лучше скажи, когда наконец придет ко мне мой элефант?» – «Никогда! Понятно? Теперь уж никогда!» – грозно ответил аббат и зашагал прочь. «Куда ты?» – робко воззвал к нему Карл. «Прочь из Пармы! – отвечал Алкуин, даже не обернувшись. – Паршивый городишко! Возвращаюсь в Йорк».

Проснувшись в страшной обиде на Алкуина, Карл некоторое время растерянно размышлял, глядя на лежащую рядом Адалинду, пока вдруг не расхохотался, шлепнув любовницу по роскошной заднице:

– Никогда! Он сказал мне: «Никогда!»

– В чем джело? – удивилась чешка.

– Плохой сон приснился.

– Плухий сон? Почему же мой кайзер такий бодржий?

– Потому что жизнь веселее сна! Пойду взгляну, как там мой Абуль-Аббас.

– Снова элефант! – простонала Адалинда. – Почему ты не сделашь его наследник пржестолу?

И если раньше Карл прежде всего предавался прелестям купания, то теперь он первым делом шел смотреть на слона, неся ему утреннее угощение – пучок моркови, пяток яблок, десяток огурцов. Еще Абуль-Аббас любил мед, который ел прямо с сотами, вареные грибы, пироги с ягодами, особенно с черемухой, сочные дыни, а вот тыквы почему-то – нет, обожал капусту, но больше всего – груши зимних сортов. Карл немного обижался на своего любимца за то, что тот не разделяет его предпочтения к сочному свежему жаркому, к тому же придворные лекари, стремясь внушить императору, что это блюдо в его возрасте уже вредно, постоянно твердили:

«Вот видите, ваше величество, Абуль-Аббас понимает и не злоупотребляет столь тяжелой пищей».

Зато на седьмой год пребывания в Ахене слон вдруг распробовал вино и даже пристрастился к нему, чему Карл был очень рад. Дикуил же возмущался, уверяя императора, что он губит животное.

– Ах, оставь, – махал рукой Карл, – мы с Абуль-Аббасом такие старые, нам теперь ничего не страшно.

И к вечеру оба порой так нализывались, что Карл несколько раз сваливался, пытаясь залезть на слона, а слон однажды повалился на бок, едва не угробив чудом улизнувшего Дварфлинга, и долго не мог встать, тяжело и шумно дыша. Опасались, как бы он не околел, но, проспавшись, Абуль-Аббас сам поднялся, хотя Дикуил уверял, будто, если элефанту долго полежать на боку, сердце его заплывает жиром и останавливается.

Дикуил старательно вел наблюдения за животным, и на пятый год жизни Абуль-Аббаса в Ахене им было совершено сногсшибательное открытие – оказывается, живя в прохладном климате, слон заволосател! Бока и грудь его покрылись жестким седым волосом, особенно густым за ушами, и теперь Абуль-Аббас напоминал собою череп Теодульфа, поросший редким и чахлым седым волосом. Разумеется, это не могло не стать причиною многочисленных острот неуемного Эйнгарда, коему отныне и вовсе дозволялось что угодно, ибо он взялся за сочинение сравнительного жизнеописания Карла, Давида, Александра и Цезаря, и на заседаниях в Академии его именовали не Веселиилом, а Плутархом. Фредугис так вошел в роль своего покойного учителя, что вместо Алкуина ворчал – мол, негоже все-таки сравнивать себя с царем библейским.

С Александром и Цезарем – сколько угодно, а вот с Давидом… Никто не обращал на его брюзжанье ровным счетом никакого внимания.

Тем временем жизнь в государстве текла своим чередом. В Нордальбингии строились новые крепости, Людовик осаждал Тортозу, правда, безуспешно, арабы грабили Корсику, но получали за это по заслугам. Испортились отношения с Византией, где теперь царствовали еретикииконоборцы. Посланный Никифором флот пристал к берегам Далмации, но тут был разгромлен и отогнан.

В самом начале нового, 6318 года, или 810 года от Рождества Христова, в Ахен пришло известие о смерти халифа Арона ар-Рашида. Карл очень горевал и отправил в Багдад богатые дары, а заодно пожертвовал большие суммы на восстановление церквей и раздачу милостыни христианам Карфагена, Египта, Палестины и Сирии. В эту зиму Карл сильно хворал, и мужская стать, которой он так любил всегда похваляться, покинула его. Адалинда жаловалась, что слону император находит внимание и время, а ей – нет, и в конце концов обиженную наложницу отправили обратно в Чехию.

Постясь на сей раз, Карл и от слона потребовал строгого исполнения поста. Эйнгард издевался – мол, следовало бы сначала крестить элефанта, а уж потом заставлять его поститься.

– А если бы Папа разрешил крестить Абуль-Аббаса, какое бы имя ты дал ему, государь? – спросил однажды Дварфлинг.

– Соломон, – спокойно ответил Карл.

– Почему именно Соломон?

– Если я – Давид Строитель, то элефант мудр и подобно Соломону всем своим видом показывает: «Все – суета сует».

– Ну да, особенно когда напьется! – съехидничал Эйнгард, вспоминая, как чуть было не оказался под падающим слоном.

Однако сколько ни потешался летописец и жизнеописатель Карла, а, отпостившись по полному чину, император избавился от всех своих недугов, и с наступлением весны им овладела новая мечта – отправиться в поход верхом на слоне. Кстати, после ернической беседы с Эйнгардом Карл и впрямь стал звать элефанта не Абуль-Аббасом, а Соломоном, но вскоре поступил протест от еврейской общины, оскорбленной тем, что животное именуется так же, как один из наиболее почитаемых иудейских царей. Ахенская еврейская община была немногочисленна и состояла пока лишь из Уриэла бен-Ицхака бен-Бенони, его жены, детей и полутора десятка родственников жены. Но поскольку евреев в Ахене особо почитали за то, что они привели Карлу элефанта, их мнение имело значительный вес.

Вняв недовольству иудеев, Карл строго постановил впредь именовать элефанта Абуль-Аббасом. Благодарные евреи за это стали величать императора не иначе как «блистательный Карл Август Кайзер Давид бен-Пипин». Они даже собрали свой еврейский взнос на новый поход императора против славян.

Начало похода было страшно омрачено черным известием – в Италии умер Карломан-Пипин, оставив лишь внебрачного сына и пять дочерей, Карл так расстроился, что хотел отменить поход, но сквозь неутешное горе настойчиво пробивалась мечта о том, как он прибудет в Саксонию верхом на Абуль-Аббасе, как ужаснутся саксы при виде зверя Ифы, послушного франкскому государю, как, наконец, устрашатся славяне-вильцы, дерзнувшие овладеть несколькими крепостями на Эльбе, принадлежащими Карлу. Ведь и сам Великий Александр пугался при виде элефантов! Когда император думал об этом, сильное вдохновение охватывало его, он мечтал об «элефантовом походе», как мечтают о возлюбленной девушке. По ночам не мог спать, ворочался с боку на бок и волновался. И, погоревав о сыне, в начале аранманота Карл все же двинулся с войсками из Ахена.

Стояло душное и жаркое лето. Безветрие угнетало, и от полудня приходилось отказываться – делать привал часа на четыре, покуда не появлялись первые признаки спадания зноя. Где-то неподалеку горели леса, и порой приходилось двигаться сквозь едкую голубоватую дымку. Карл чувствовал себя неважно и то и дело беспокоился, как там Абуль-Аббас. Дикуил, ответственный за слона, докладывал, что слон в полном порядке, медленно, но идет.

– Смотри, рыжая бестия! – грозил Дикуилу император, – Не сбережешь мне Абуль-Аббаса, я верхом на тебе поеду бить вильцев.

Поскольку мост через Рейн у Колонии Агриппины в том году ремонтировался, был выбран путь на северо-восток, к Липпегаму, где у места впадения в Рейн реки Липпе несколько лет назад по приказу Карла был возведен крепкий и прочный мост. Когда на шестой день пути Карл вместе с передовым отрядом достиг этой переправы, от Дикуила пришло странное и обескураживающее известие – у Абуль-Аббаса выпал зуб.

– Зуб?! Бивень?! Как это понимать?! – заревел Карл, страшно перепугавшись.

– Нет, не бивень, – отвечал Дикуил. – Всего лишь один из четырех зубов, находящихся в пасти животного.

– Слава Богу, что не бивень, – облегченно вздохнул император, – хотя все равно ничего хорошего.

К вечеру основная часть войска, с которой вместе двигался и слон, подошла к Липпегаму.

Дикуил, успевший вернуться к слону и теперь снова находящийся при нем, был мрачнее тучи.

Карл с распахнутыми объятиями вышел навстречу своему любимцу, обнял его за хобот, прижался лицом к морщинистой коже и промолвил:

– Абуль-Аббас, родной брат мой, не подведи! Хочешь капустки?

– Ваше величество, – обратился к государю Дикуил. – Вынужден вас огорчить – у Абуль-Аббаса вывалился еще один зуб, и лучше бы не давать ему капусту.

– Еще один?! – воскликнул Карл. – Что же это?! Неужто Ифа не хочет пускать в Саксонию моего элефанта?!

Подошел Аудульф. Вид у него был самый жизнерадостный. Усы торчали, подкрученные острыми кончиками вверх. Впрочем, с некоторых пор все франки стали подкручивать усы так, чтобы они были похожи на слоновьи бивни.

– Ваше величество, – обратился Аудульф к императору, – прикажете начинать переправу?

– Нет, – отвечал Карл хмуро, – не прикажу. Ступай и передай мой приказ – устраивать герштель на этой стороне Рейна. Первым, кто перейдет на ту сторону, будет Абуль-Аббас, а я – верхом на нем. Но сейчас элефант нездоров, и мы будем ждать, пока он поправится.

Когда Аудульф удалился, Карл и Дикуил принялись тщательно осматривать Абуль-Аббаса.

Никаких явных признаков нездоровья не наблюдалось.

– Он тяжко дышит, – сказал Карл.

– Жарко, – ответил Дикуил.

– Но разве он не привык к жаре в тех странах, откуда он родом?

– Отвык, должно быть. К тому же – заволосател.

– Предлагаешь побрить?

– Не знаю… Понравится ли ему это?

– Понравится. Брейте!

Карл и сам испугался своего приказа. А вдруг и впрямь слону станет только хуже? Но отменять указание император не стал, и Абуль-Аббаса принялись брить. Через пару часов он предстал перед Карлом в том виде, в каком пришел в Ахен восемь лет тому назад – безволосым, голым, как франкский подбородок.

– Ну как ты, брат мой? – спросил Карл. – Тебе полегче дышится? Не так жарко?

Слон тягостно вздохнул и прикоснулся кончиком хобота к щеке своего государя. В эту минуту вновь подошел Дикуил:

– Ваше величество! Тревожная новость. Говорят, в окрестных селах наблюдается падеж скота. Боюсь, как бы наш элефант не подцепил заразу.

– Этого только не хватало! – воскликнул император. – Но нет! Элефант – не скот! Он не может заболеть тем же, чем свинья или корова! Он – как человек.

– Ну вообще-то вы правы, – почесывая свою рыжую шевелюру, согласился гиберниец, – У скота не наблюдается выпадения зубов, как у Абуль-Аббаса.

– Вот видишь! Тут что-то другое. Как жаль, что никто не научил Абуль-Аббаса изъясняться по-франкски.

– Даже какую-нибудь шотландскую сволочь можно обучить, а элефанта почему-то нет, – пробормотал Дикуил, как бы чувствуя себя виноватым за то, что не преподавал Абуль-Аббасу азы франкского наречия.

Там, за Рейном, уже начинались саксонские земли – Вестфалия, и Карл во что бы то ни стало хотел ступить на них, едучи верхом на слоне. Он согласен был ждать сколько угодно, лишь бы слон выздоровел. Два выпавших зуба пополнили собой слоновью коллекцию, которую Карл неизменно брал с собой во все походы. Там был и слоник Фастрады, и диптих Ирины, выполненный из слоновьей кости, и первый рисунок Дикуила, изображающий элефанта, и многое другое, что так или иначе было связано с пожизненной мечтой Карла об элефанте.

Перед сном Карл молился о здравии Абуль-Аббаса, и тут нелепая мысль о крещении слона вновь посетила его выживший из ума ум. Ему захотелось молиться не просто о животном, а о «рабе Божием элефанте…» – и с добавлением христианского имени.

Рано утром Карл отправился из своей палатки туда, где отдыхал Абуль-Аббас. Вид у слона был еще хуже, чем вчера. Он лежал на брюхе и тяжело дышал, вздувая бока. Из полуприкрытых глаз его сочилась вязкая жидкость – то ли гной, то ли слезы.

– Он умирает, – сказал Карл.

– Зачем так спешить с выводами! – проворчал Дикуил.

– Нет, он умирает, – повторил император. – И я знаю почему.

– Почему же?

– Потому что он христианин.

– Мы тоже христиане, но пока не умираем, – не понял гиберниец смысла сказанного Карлом.

– Мы – не настоящие христиане, – сказал Карл. – А он – настоящий. Он не хочет идти на войну. Он не хочет видеть, как люди будут убивать людей. Он страшится этих зрелищ. И потому умирает, дабы не видеть их. Вот каков мой элефант, Алкуин!

– Я – Дикуил, – с тревогой за рассудок Карла промолвил главный императорский элефантариус.

– Не волнуйся, я в своем уме, – сказал Карл. – Просто я сейчас разговаривал не с тобой, а с Алкуином. Но и ты можешь присоединиться к нашему разговору. Ночью я долго молился, и предо мной распахнулся истинный смысл происходящего. Доселе я предполагал, что дух древнего Ифы не хочет впускать в свои пределы моего элефанта. Но теперь я знаю – это не так. Просто Абуль-Аббас – не языческий элефант, как те, что ходили в бой с Александром, с Пором, с Ганнибалом и спокойно взирали на убийство. Абуль-Аббас родился после Христова пришествия, он знает о Свете Разума, воссиявшем над миром, и не хочет лицезреть убийство.

Он продолжал говорить. К Дикуилу подошел Фредугис и спросил:

– Что тут происходит?

– Тс-с-с! Мы разговариваем с Алкуином, – прошептал в ответ главный элефантариус.

– Я столько спорил с тобой, доказывая, что силой можно обратить в христианство, – говорил Карл. – Но теперь-то вижу, насколько прав был ты, обожаемый мой штукатурщик, и как ничтожен твой Карл, коего ты обрядил в тогу с ваиями. Как бы я хотел, чтобы ты сейчас стоял тут рядом с нами и видел этого элефанта, который лучше умрет, чем двинется с места туда, где льется кровь.

Появились Теодульф и Эйнгард. Коротышка хотел было сказать что-то в своем духе, но замер с открытым ртом, осознав, каким пафосом охвачена душа императора франков. А Карл тем временем уже обращался не к тени покойного аббата, а к пока еще живому слону:

– О нет, ты не умрешь, мой родной брат Абуль-Аббас! Я не дам умереть тебе. Дикуил отведет тебя обратно в Ахен, где тебе так хорошо живется, где тебя все любят и где люди не убивают людей. Я один, как и прежде, отправлюсь усмирять язычников и вернусь с победой к тебе и Химильтруде. Не плачь о ней, брат мой, ведь ты элефант, тебе не положено лить слезы!

– Что с нашим Соломоном? – спросил наконец Эйнгард.

– Не называй его так, – ответил Карл. – Он не Соломон. Он Карл. А я Абуль-Аббас. Я отправлюсь бить вильцев, а вы дождетесь его выздоровления и вместе с ним тихонечко отправитесь назад, в Ахен.

В этот миг слон застонал, зашевелился, зачавкал ртом, в котором что-то булькало. Вдруг кровь хлынула из пасти и вместе с кровью выплюнулся еще один огромный зуб. Глаза Абуль-Аббаса распахнулись, и он с ужасом и стыдом посмотрел на своего любимого государя.

– Это ничего, – сказал Карл. – У него вырастут новые зубы. Об этом мне поведал Алкуин три минуты тому назад. Он исправится и будет ждать меня в моей столице. До встречи, брат мой.

Думаю, к Рождеству я возвращусь.