Моя инстанция — НКВД

Моя инстанция — НКВД

Справедливость утверждения о том, что Союз больше занимался окололитературными дрязгами, нежели творческими вопросами, подтверждает ряд дел, рассмотренных в его руководящих органах.

9 января 1935 года на заседании Секретариата ССП обсуждалось дело Мирры Хенкиной^[128], которая жаловалась на то, что издательства не публикуют ее стихи. Она считала, что причина этого — травля со стороны еврейской группы Укрнацмениздата. Ранее, когда Хенкиной было отказано в приеме в ССП, ряд писателей (Добрушин, Маркиш, Кушниров, Фанинберг) подписали письмо протеста, и в Союз ее все же приняли. Как выяснилось, письмо эти люди подписали, находясь под сильным давлением Хенкиной и в силу своего мягкосердечия. Но позднее они же отказывались включать ее произведения в альманахи и сборники. По заявлению Нусинова и Литвакова, единственной причиной этого было неудовлетворительное качество ее стихов. По их мнению, М. Хенкина не поэт, а графоман.

В. Ставский и Вс. Иванов считали необходимым тщательно разобраться в деле, так как имели место слишком серьезные взаимные обвинения сторон. По мнению А. Щербакова, в любом случае дело представляло серьезный общественный интерес: ведь если М. Хенкину не печатали по объективным причинам, то имело место беспринципное поведение группы еврейских писателей, протестовавших против отказа Хенкиной в приеме в ССП. Так или иначе, имело место издевательство над человеком, потому что в течение трех лет ее заверяли, что она поэтесса, но при этом не печатали, чем довели до тяжелого угнетенного состояния. Было принято решение создать комиссию, которой поручили разобраться в обстоятельствах дела в течение десяти дней.

Однако десяти дней не хватило — дело затянулось на несколько лет. Точку в нем поставило решение Правления ССП, которое признало, что заявление Хенкиной, Любомирского и Фанинберга о положении в еврейской секции ничем не обосновано и носит клеветнический характер. М. Хенкину, «которая в течение целого ряда лет ведет клеветническую деятельность в отношении еврейской секции и, принимая во внимание, что она не имеет литературных данных для того, чтобы находиться в составе ССП», из организации исключили^[129].

В 1937–1938 годах рассматривалось дело Игната Простого (Моисеенко). В РГАЛИ сохранилось несколько десятков писем, которыми он буквально завалил руководящие органы и сотрудников ССП. Убежденный в своем литературном таланте и, естественно, в том, что талант этот недооценивают, он оказался без средств к существованию и в затруднительных обстоятельствах семейно-бытового характера (необходимо было уплатить алименты, на что не хватало денег, а в случае неуплаты ему грозили суд и тюремное заключение).

Со слов В. Катаева ситуация выглядела следующим образом. Он прочел рукопись И. Простого и написал рецензию с изложением основных недостатков работы. Из последующих писем И. Простого выяснилось, что он нуждается не только в творческой, но и в материальной помощи, так как ушел с основной работы, чтобы посвятить себя творчеству. В письме В. Ставскому В. Катаев писал: «Я не очень уверен, что по окончании эта рукопись годится для печати… да и по возрасту своему, насколько можно понять из письма, автора вряд ли можно причислить к категории „молодых рабочих авторов“». Однако приходит Валентин Петрович к совершенно изумительному выводу: «Но ввиду того, что тон его писем почти отчаянный, а союз, вообще говоря, оказывает такого рода помощь „начинающим“, я думаю, что сделать это надо». Далее в письме идет приписка от руки (кто ее автор, неизвестно): «Для того, чтоб помогать ему, — надо знать точно — талантлив ли он, — иначе совсем испортим человека, а он и без того, — горд до странности»^[130].

Работники ССП совершенно растерялись. К. Федин отправил записку в Бюро Президиума ССП: «Что делать с Игн. Простым? Оба отзыва резко отрицательны… Помогать Простому — значит продолжать какое-то „обольщенье“; не помочь — оттолкнуть и м. б. погубить человека»^[131].

П. Тесленко, вторая жена И. Моисеенко, сообщает Д. Кедрину, который с Игнатом был знаком, о тяжелом физическом и душевном состоянии мужа: он замкнут, все время лежит и о чем-то думает. «…Очень боюсь, — пишет она, — чтобы он чего-нибудь не выдумал страшного»^[132].

Сам Моисеенко также написал Кедрину письмо, где сообщал о намерении совершить самоубийство. Кедрин делает следующий вывод: «…у меня мелькнула мысль, что И. Моисеенко, угрожая самоубийством, делает определенный ход, так как знает, что я сообщу об его письме в Союз писателей, и таким образом пытается добиться помощи себе путем своеобразного шантажа». Д. Кедрин послал ему пальто и сапоги, так как у того не было даже зимней одежды.

Воля к жизни у незадачливого литератора все же победила. В апреле 1938 года И. Моисеенко пишет письмо Сталину, которое попало в его Секретариат, судя по штампу на нем, 24 июня 1938 года^[133]. Оно занимает 16 страниц, написанных убористым почерком. Автор излагает свое видение обстоятельств дела и обвиняет все известные ему литературные организации в невнимании к своему творчеству. 28 июля 1938 года он направляет в ЦК ВКП(б) письмо-памфлет «О забытых талантливых людях и безучастном отношении к ним руководителей Союза советских писателей»^[134], а через месяц составляет на шести страницах письмо на имя К. Ворошилова.

В августе 1938 года Вс. Вишневский в своей записке В. Катаеву пишет о необходимости разрешить эту проблему^[135]. В конце декабря 1938 года А. Фадеев посылает И. Моисеенко письмо, в котором сообщает о прочтении его рукописи. Перед Литфондом был поставлен вопрос о предоставлении ему материальной помощи^[136].

Дело И. Моисеенко было наконец завершено 2 января 1939 года. На заседании Бюро Президиума ССП были сделаны следующие выводы: повесть И. Моисеенко «Мирные люди» не представляет художественной ценности, поэтому жалобы автора на отказ ее опубликовать являются необоснованными. Автор не имел достаточных причин бросать основную работу в расчете на литературный заработок Его жалобы на тяжелое материальное положение не имели серьезных оснований, так как он мог работать по своей основной специальности^[137].

Пожалуй, еще более абсурдно выглядит дело Клары Блюм. Сначала его рассматривали на заседании пленума немецкой секции 2 ноября 1938 года. По сообщению Бехера, К Блюм сочла себя обиженной. Во-первых, на Гольперн, которая «…шутливо упрекнула ее в невнимательности за то, что она разбудила ее в выходной день в ? 10-го утра своим телефонным звонком из магазина по поводу материала на вечернее платье». Во-вторых, на товарищей, которые ездили вместе с ней в Болшево для осмотра дачи и оставили ее без внимания по дороге от Кузнецкого моста до гостиницы «Европа», тем самым отнесясь к ней как к «паршивой собаке». В телефонном разговоре с Гай К. Блюм сделала из этого эпизода вывод, что в немецкой секции ССП «…дает себя чувствовать вредительская линия 1936 г.»^[138].

Затем К. Блюм выступила на бюро секции с несколькими обвинениями: в адрес Курелла, который сделал на вечере доклад и, говоря о лирике, упомянул только Бехера и не назвал ее, Блюм; в адрес немецкой секции, так как та не заботится о Доре Венчер, которая умирает с голоду; в адрес Гальперн, которая недостаточно поддержала К Блюм в конфликте с «Международной книгой» по поводу несвоевременной сдачи томика ее стихов и не помогала добиться от ГИХЛ повышения гонорара…

На заседании раздался здравый голос Шаррера, заявившего о том, что в столь сложное время недопустимо заниматься такими ничтожными вопросами. В ответ на это К. Блюм назвала его «бесхарактерным дураком», а Габора и Видемана окрестила «сволочами». Габор удостоился этого наименования после того, как обратился к ней со следующими словами: «Клара, ты сумасшедшая, посмотри на себя в зеркало, твое лицо искажено, как у сумасшедшей»^[139].

Пять часов продолжалось заседание бюро секции. Так как собравшиеся не поддержали ее позиции, Блюм стала настаивать на созыве пленума. Хотя сначала ей было отказано в этом, пленум все же состоялся. На нем К. Блюм обрушилась с обвинениями теперь уже в адрес Аплетина, который не пригласил ее на заседание, посвященное антифашистской литературе.

Гальперн заявила о том, что истеричность К. Блюм известна всем, кто с ней имел дело. В немецкую секцию постоянно звонили из ССП, Гослитиздата, Литфонда с сообщениями о ее обмороках. Далее Гальперн рассказала: «…Покойный доктор Рубин из Литфонда однажды тоже позвонил по поводу такого обморока тов. Блюм и сообщил, что тов. Блюм отнюдь не так серьезно больна, как это принято считать, и что состояние ее сердца никак не оправдывает постоянных обмороков. Когда после этого я серьезно поговорила с тов. Блюм, в течение нескольких недель с ней можно было работать спокойно».

Так как пленум секции закончился для Блюм также неудачно и ее позицию подвергли критике, она закончила свое выступление таю «Вы не являетесь для меня инстанцией. Моей инстанцией является НКВД».

К. Блюм еще долго не оставляла попыток найти «правду». 1 декабря 1938 года вновь состоялось заседание немецкой секции^[140]. Там выступил Курелла, который был заведующим отделом в библиотеке иностранной литературы, где в 1935 году работала Блюм. Он сообщил, что за время ее работы в библиотеке выяснилось, что ее знания в области литературы не соответствуют необходимым требованиям, и она совершила несколько крупных ошибок, за которые ее можно было снять с работы. Несмотря на это, на одном из производственных совещаний сектора она поставила вопрос о присвоении ей звания стахановки. В конце концов она вышла из зала и больше не вернулась. После этого К. Блюм несколько дней не появлялась на работе, за что была уволена. Затем она стала писать разоблачительные письма в райком, Наркомпрос и другие учреждения. Таким образом, видно, что манера общения с окружающим миром с 1935 года у К. Блюм не изменилась.

Согласно резолюции, принятой единогласно на этом заседании, было решено исключить ее из немецкой секции, а также обратиться к руководству ССП с просьбой об исключении К. Блюм из писательской организации в целом.