С винтовкой и пером

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

С винтовкой и пером

Далеко не все литераторы в первые, самые тяжелые для Москвы месяцы войны спешили переселиться в глубокий тыл.

2–4 июля 1941 года во всех учреждениях Москвы, в том числе и в творческих союзах, прошли митинги, связанные с началом войны. В первые же дни формирования дивизий народного ополчения в их ряды вступили 82 члена и кандидата в члены Московской организации Союза писателей. Из писателей-москвичей была сформирована отдельная рота. Командовал ею молодой аспирант МГУ Янсунский. Среди его подчиненных было немало пожилых писателей. Например, П. Бляхину было тогда около шестидесяти лет, и он специально побрился наголо, чтобы не было видно его седых волос[521]. Более 200 московских писателей ушли на фронт.

Большая часть столичных литераторов в сорок первом году была эвакуирована. 700 писателей и членов их семей отправились в эвакуацию еще летом, не менее 100 писателей покинули Москву самостоятельно, примерно 270 человек было эвакуировано в середине октября.

Литераторы старались не терять присутствия духа. Н. Асеев писал своей жене: «…делаю каждый день гимнастику, обтираюсь холодной водой…» [522]

Не прекращалась творческая деятельность писателей столицы во время тяжелой битвы под Москвой. Они каждый день выступали по Всесоюзному радио и в периодической печати, кроме этого, выпустили в издательстве «Советский писатель» 10 книг, свыше двадцати сдали в производство[523]. Литераторы также участвовали в создании агитплакатов «Окна ТАСС», которые были продолжателями традиций, заложенных В. Маяковским в «Окнах РОСТА». Но по сравнению с последними в «Окнах ТАСС» был более сложный текст; не только короткие подписи под плакатами, но и фельетоны, баллады. Постоянными авторами текстов являлись Д. Бедный, С. Кирсанов, С. Маршак, В. Лебедев-Кумач, С. Щипачев, А. Жаров. В работе принимали участие М. Алигер, Н. Адуев, А. Раскин, М. Слободской, П. Антокольский, М. Шульман, А. Машистов. Редакционную работу осуществляли художественный руководитель П. Соколов-Скаля и литературный — А. Кулагин.

Для поднятия боевого духа сатирические стихи печатали тогда даже на обертках продуктов. Их писали многие наши известные поэты, например С. Маршак На упаковках пищевых концентратов можно было прочитать:

— Посмотри — у русских каша,

Будем кашу есть!

— Извините, наша каша

Не про вашу честь.

Маршаку принадлежало и такое обращение к красноармейцам:

Бойцу махорка дорога.

Кури и выкури врага![524]

С самых первых дней войны чрезвычайно активно работала М. Шагинян. За один месяц она написала: «… 1) для Балтфлота — стихи и статья; 2) для радиовещания — 3 статьи; 3) для Информбюро — 2 статьи; 4) для „Красной Звезды“ — 1 статья; 5) для „Учительской газеты“ — 1 статья; 6) для „Нового мира“ — 1 статья»[525].

По сведениям Союза писателей, на 25 июня 1942 года в Москве насчитывалось 333 писателя, из них[526]:

В рядах РККА 38 На ответственной советской и партийной работе 5 Прикреплены к постоянной работе 44 Научные работники, профессора 31 Больные и престарелые 23 Переводчики с иностранных языков 15 Находятся не на постоянной работе 75

В начале июня 1943 года из Чистополя были уже официально реэвакуированы около 600 писателей и членов их семей. Их встречали на вокзале и перевозили по месту жительства вместе с багажом[527]. Так, М. Исаковский писал В. Авдееву: «На пристани оркестра, правда, не было, но зато был Твардовский с грузовой машиной, который и помог мне очень быстро перебросить свой багаж на квартиру…»[528]

После возвращения из эвакуации необходимо было собрать огромное количество бумаг, без которых невозможно было наладить свою жизнь в Москве. В том же письме М. Исаковский отмечал: «Потом началась длинная процедура с прохождением санпропусников, с пропиской, с перерегистрацией паспортов, с получением карточек, с ходатайством об установке радио, телефона и пр., и т. д. И хотя мы с Лидией Ивановной [женой] действовали, как говорится, на пару, но все же на это ушел не один день».

Вернувшихся литераторов ожидали и другие проблемы. Материальные лишения писателей усугубляли трудности в получении гонораров. Письмо во Всесоюзный радиокомитет с требованием выплатить причитающийся ему гонорар вынужден был написать даже сам Фадеев. Его выступление было записано на радиопленку для всесоюзной радиопередачи. Очерк, который он читал по радио, был затем переведен и передан за границу. Автору обещали переслать его гонорар в Чистополь, его жене А. Степановой, но этого не произошло[529].

9 января 1944 года анонимный автор отправил письмо В. Молотову, которое переслали А. Фадееву. В нем говорилось: «Многие писатели и их семьи находятся чуть ли не на грани физического голода…»[530] Значительная часть литераторов жила главным образом за счет продажи личных вещей и книг. Во время войны резко упали литературные заработки в связи с отсутствием бумаги, сокращением издательских планов, закрытием ряда журналов, отсутствием переизданий. Негативно повлияло на материальное положение писателей принятое еще до войны решение о запрете выдачи издательствами авансов по договорам. Теперь писатель был лишен средств к существованию во время написания произведения и до принятия его к печати.

В несколько лучшем положении находились писатели, создававшие небольшие по объему произведения, которые не требовали большого количества времени для написания и быстро реализовывались (стихи, статьи для радио и Совинформбюро). Писатели, проживавшие в провинции, в основном были лишены преимуществ, которые давала постоянная работа.

С началом войны стало стремительно ухудшаться продовольственное обеспечение населения. Уровень и структура питания настолько серьезно изменились в худшую сторону, что правительство было вынуждено не только перевести городское население на карточную систему, но и разрешить употребление продуктов, ранее запрещенных санитарным законодательством, и многочисленных заменителей: финозного мяса, солодового молока, мясорастительной колбасы, сахарина и некоторых других. Вследствие употребления суррогатов резко возросло число пищевых отравлений, а белковое голодание и авитаминозы отрицательно сказались на здоровье людей, обусловливали снижение сопротивляемости организма болезням[531].

На этом фоне те, пусть небольшие, привилегии, которые были предоставлены части литераторов, выглядели просто спасительными. Надо заметить, что в отличие от других категорий работников умственного труда литераторы не получали повышенных продовольственных пайков. Наркомторг выделил лишь небольшое количество лимитных пайков для крупнейших писателей, для всех остальных был установлен самый низкий вид дополнительного снабжения — карточка «НР». Писатели испытывали трудности с получением продовольствия по обычным общегражданским карточкам, отоваривая их в общем распределителе, «…а порядок в этом распределителе нельзя назвать иначе, как издевательством над гражданами… Подсчитано, что писателю, для того чтобы отоварить карточку, нужно истратить 5–7 рабочих дней в месяц полностью…».

Во втором полугодии 1942 года в Москве находилось около 350–380 писателей, которые получали 130 карточек по литере «А» и 220–250 карточек «НР». Ко второму полугодию 1943 года в столице насчитывалось уже 587 литераторов, из них карточки по литере «А» получали лишь 96 человек, а остальные довольствовались карточками «НР». Таким образом, продовольственное снабжение писателей ухудшилось[532].

Небольшое количество обеденных карточек распределялось по усмотрению Правления ССП. Поскольку не было формальных оснований для выделения «достойных», распределение этих карточек носило случайный характер. Писатель, получавший повышенное питание в один месяц, мог быть лишен его в другой, если руководство писательской организации решало, что оно более необходимо кому-то еще.

Разделение писателей на группы вызывало недовольство: «Выходит, что небольшой части писателей предоставлено право целиком отдавать свое время и силы созданию новых и нужных литературных произведений, а подавляющее большинство писателей вынуждено заниматься своей основной литературной работой… в свободное время от мелкого подсобного литературного заработка, от поисков работы в других направлениях, от продажи книг и вещей».

Трудности испытывал даже такой известный писатель, как А. Фадеев. В конце лета 1944 года он признавался П. Максимову: «Пока писал „Молодую Гвардию“… Жить приходится трудновато… Живу сейчас, в основном, только на зарплату, которую получаю за редактирование газеты „Литература и искусство“, да еще сильно поддерживает меня академический паек»[533].

Многие писатели жертвовали деньги на помощь фронту. Так, В. Лебедев-Кумач и Н. Погодин сдали по 50 тысяч рублей, П. Павленко — 34 тысячи рублей, Н. Вирта — 30 тысяч рублей, А. Толстой — 22 тысячи и гонорар за сборник статей «Блицкриг или блицкрах». Помимо денежных пожертвований писатели на свои средства покупали оружие для фронта. Осенью 1941 года А. Толстой приобрел танк, поэты С. Маршак, Н. Тихонов, С. Михалков и В. Гусев совместно с художниками Кукрыниксами купили тяжелый танк[534].

Во время войны особым, патриотическим смыслом были наполнены литературные выступления, число которых резко возросло. Писательские бригады выезжали на фронт, выступали в госпиталях перед ранеными бойцами, а на заводах и фабриках — перед рабочими. Значение этих выступлений трудно переоценить — они поднимали боевой дух воинов, утешали раненых, отвлекали от тяжелых будней тружеников тыла.

Но даже в этих условиях были случаи, когда литераторы, движимые желанием подзаработать, шли на беззастенчивую халтуру. Так, в ноябре 1944 года в Горном институте им. И. Сталина состоялось выступление писателя Д. Хайта на тему «О любви и дружбе». По мнению директора этого учебного заведения, оно носило «ярко выраженный вульгарный и пошлый характер»[535], из-за чего руководство института было вынуждено преждевременно закрыть вечер.

В чем же выражались «вульгарность и пошлость» этого выступления? Хайт начал его с характеристики творческой работы писателя. Он выдвинул положение о том, что в восприятии действительности у писателя много общего с детьми. В подтверждение этого тезиса он рассказал анекдоты. Например, мальчик будит отца словами «вставай, проклятьем заклейменный». Другая строка из Интернационала — «воспрянет род людской» — в детском сознании, по мнению писателя, трансформируется в «воз пряников в рот людской». Руководители института посчитали, что эти анекдоты имели «дурной политический привкус».

Затем Д. Хайт прочитал свой рассказ «Гость», который аудитория восприняла благоприятно. Но когда литератор перешел к ответам на поступившие записки, он опять начал неудачно шутить. Например, отвечая на вопрос о том, можно ли любить сразу двоих, он сказал: «Бывает, что любят сразу и восемнадцать». Автор явно не понял, что он выбрал в общении с аудиторией оскорбляющий ее тон. Из зала стали приходить записки: «Просьба перейти к основной теме лекции и оставить неинтересные остроты», «Неужели ваши произведения такая же халтура?», «Сколько номеров „Крокодила“ Вы прочли, прежде чем прийти к нам?», «Как Вам не стыдно, Вы писатель, анекдоты Ваши с „бородой“», «Уже поздно. Была безрадостна любовь, разлука с Вами будет без печали». А один из авторов записок написал целое нравоучение, впрочем, вполне справедливое: «Интересно, на какую аудиторию Вы рассчитывали в своем вступительном слове. Вы любите Пушкина. Вспомните, что „всякая острота, повторенная дважды, превращается в глупость“, а Ваши остроты избиты до пошлости и неприятны всякому культурному человеку. Жаль, если в Союзе писателей много таких представителей пошлости, как Вы. Погибнет наша русская литература»[536].

Помимо низкого уровня выступления в этой истории имелся еще один малоприятный для Хайта момент. Дело в том, что он выступал на литературном вечере без путевки Бюро пропаганды Союза писателей. Литератор использовал старые удостоверения и бланки организации, явился в институт самостоятельно и заключил с председателем профкома института соглашение о проведении вечера. Причем доверчивое институтское руководство согласилось уплатить писателю за вечер 650 рублей, в то время как самая высокая ставка за выступления известных писателей составляла в то время в Бюро пропаганды 260 рублей.

После рассмотрения этого эпизода на заседании Президиума ССП было принято решение исключить Д. Хайта из организации на 1 год «за дискредитацию высокого звания члена Союза Советских Писателей» с правом подать заявление о вступлении в ССП, если за этот год он своим трудом заслужит это право. Бюро литературных выступлений было поручено организовать вечер в Горном институте[537].