«Дьяволу готов продаться за квартиру»
«Дьяволу готов продаться за квартиру»
Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку.
М. Булгаков[247]
Если у одних писателей едва ли не «профессиональным» заболеванием был алкоголизм, то другие наживали чахотку. Причина — в тяжелых условиях труда и быта. «…За 6 лет моего пребывания в Москве, — указывает А. Гурвич в ответном письме В. Ставскому, — все организации, которые нас за это время опекали, знали о совершенно невозможных условиях моей жизни и, тем не менее, они не изменились. Я живу (с женой) в общежитии театра Моссовета, в комнате размером в 12 кв. метров… В моей комнате соль через сутки покрывается водой. Один чемодан с книгами отсырел, превратился в сплошную кашу. У меня туберкулез 3-й степени. По сути дела, я дышу одним легким. У жены моей туберкулез 1-й стадии. В нашей комнате вдобавок мы заболели ревматизмом»[248].
Жилищная проблема в писательской среде была, пожалуй, самой значительной среди всех других, связанных с материально-бытовыми трудностями. Жилищные условия — важнейшая качественная характеристика повседневности, определяющая в значительной степени здоровье и психологическое благополучие человека. У литераторов этот фактор приобретает особое значение, так как для них жилье — это, помимо всего прочего, и основное рабочее место. Поэтому не случайно, что тема жилищных условий постоянно была одной из ведущих в обращениях писателей в ССП (подобные письма составили 18,5 процента на протяжении всего рассматриваемого периода, несколько ниже, естественно, — 12 процентов — в годы Великой Отечественной войны). Кроме того, около трети ответивших на анкету В. Ставского критиков также были озабочены решением этой проблемы. Писатели просили об улучшении жилищных условий, о выделении им квартиры или комнаты, о предоставлении им жилья в крупном городе, чаще всего, конечно, в Москве.
По этому поводу Е. Габрилович вспоминала: «В начале тридцатых годов почти все писатели (малые и великие) селились по коммунальным квартирам. Поэтому, когда вдруг прошел слух, что будет писательская надстройка в Нащокинском переулке, образовалась большая давка»[249]. Когда, например, М. Булгаков пошел на собрание пайщиков жилищного кооператива, там произошел такой случай: «Первым в списке называют Б-на. Булгаков тянет руку. „Что сделал тов. Б-н? в чем его заслуга перед литературой?“ — „О, его заслуги велики, — отвечает председательствующий. — Он достал для кооператива 70 унитазов“».
К июлю 1932 года был заселен дом в проезде Художественного театра, а в Нащокинском переулке заканчивались строительство пятиэтажного жилого Дома советских писателей и надстройка двух соседних домов. Во всех этих домах были квартиры в одну, две и три комнаты. В них должны были быть центральное отопление, газовые плиты, стенные шкафы, холодильники и другие удобства. Предусматривалось расселение в каждой квартире только по одной семье (лозунга «Каждой семье — отдельную квартиру!» тогда не знали). Но даже спустя год после сдачи дома в проезде Художественного театра жильцы жаловались на многочисленные недоделки: во многих квартирах не было возможности пользоваться балконами, вода на верхние этажи не доходила, двор был не расчищен и не заасфальтирован, лифт не работал.
Квартиры площадью в 50 квадратных метров стоили 10–12 тысяч рублей, из которых 50 процентов писатель оплачивал до въезда, а на остальную сумму предоставлялась длительная рассрочка. Однако и эти условия признавались «Литературной газетой» слишком обременительными: «Но все же материальные условия оказываются сложными, в несколько месяцев нужно внести 5–6 тыс. руб., что многим не под силу»[250]. Чтобы собрать сумму, необходимую для въезда среднестатистическому жителю СССР в 1932 году, требовалось отложить более четырех годичных заработных плат[251], а инженеру каменноугольной промышленности пришлось бы отдать всю свою зарплату за год и пять месяцев.
В сером семиэтажном доме № 2 в проезде МХАТ поселились такие писатели, как Л. Сейфуллина, В. Правдухин, В. Ибнер, М. Шагинян, Н. Асеев, М. Светлов, А. Малышкин, Б. Ясенский. Квартиры в этом доме не были роскошными. Но не стоит забывать, что в то время отдельная квартира, а порой и комната были недостижимой мечтой многих советских граждан. Поэтому М. Булгаков радовался, получив квартиру: «Квартира? Квартира средненькая, как выражается Сергей (пасынок писателя. — В. А.), она нам мала, конечно, но после Пироговской блаженствуем! Светло, сухо, у нас есть газ. Боже, какая прелесть! Благословляю того, кто придумал газ в квартирах.
Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял бы как можно дольше — качество постройки несколько смущает»[252]. Есть и современный, совершенно иной, взгляд на точно такое же жилье в том же доме. «Квартира Сейфуллиной и Правду-хина, — вспоминает Н. Пентюхова, — по нынешним представлениям была нелепой: малюсенькая прихожая, направо — столь же миниатюрная кухня без окон, налево — совмещенный туалет с ванной, прямо — двери в две изолированные комнаты по 17,5 квадратных метра, продолговатые… большие, чуть не во всю стену окна»[253].
Писатели Ленинграда тоже имели свое место «компактного проживания» — улица Литераторов, 19, или «Дом Савиной». Еще до революции этот особняк подарила Литфонду актриса императорского Александрийского театра М. Савина. Здесь в середине тридцатых годов проживали около тридцати литераторов, некоторые с семьями[254]. Другой писательский дом располагался по улице Рубинштейна, 7. Он был возведен на рубеже двадцатых-тридцатых годов, и его архитектура соответствовала модным тогда представлениям о том, что строители общества будущего должны жить коммуной. Официально это здание называлось «Дом-коммуна инженеров и писателей», но в народе прижилось другое — «слеза социализма». Происходило оно оттого, что с потолков и снаружи, по фасаду, нещадно текло, а в квартирах не было кухонь, и все обитатели дома питались в общей столовой на первом этаже.
О. Берггольц вспоминала: «Мы, группа молодых… инженеров и писателей, на паях выстроили его в самом начале 30-х годов в порядке категорической борьбы со „старым бытом“… Мы вселились в наш дом с энтузиазмом… и даже архинепривлекательный внешний вид „под Корбюзье“ с массой высоких крохотных клеток-балкончиков не смущал нас: крайняя убогость его архитектуры казалась нам какой-то особой строгостью, соответствующей времени»[255]. Кроме внешних недостатков, омрачали жизнь обитателей «слезы», включая и самых убежденных строителей нового общества, и другие обстоятельства: «Звукопроницаемость же в доме была такой идеальной, что если внизу, на третьем этаже, у писателя Миши Чумандрина играли в блошки или читали стихи, у меня, на пятом, уже было все слышно вплоть до плохих рифм. Это слишком тесное вынужденное общение друг с другом в невероятно маленьких комнатах-конурах очень раздражало и утомляло». «Слезинцами» были, кроме уже упомянутых, такие литераторы, как Б. Молчалин, Ю. Либединский, В. Эрлих.
До Ленинграда дошла московская «мода» возводить писательские надстройки: «В 1934 году на канале Грибоедова, 9…было закончено строительство двухэтажной надстройки. Сооружалась она на кооперативных началах на деньги ленинградских писателей. Первоначально предполагали возвести три этажа, однако надстроено было лишь два, и с чьей-то легкой руки дом окрестили „небоскребом“»[256].
В июле 1933 года постановлением ЦИК и СНК СССР члены ССП приравнивались в жилищных правах к научным работникам. Им предоставлялись льготы: отдельная комната для занятий или дополнительная площадь в 20 квадратных метров, оплата всей жилплощади в одинарном размере, сохранение жилой площади за находящимися в длительных командировках. В случае освобождения занимаемой писателями площади она подлежала передаче в ССП или его местные отделения для заселения литераторами[257]. На практике это постановление не выполнялось.
Получение отдельной квартиры в то время было настоящим чудом — ведь в 1933 году на одного жителя Москвы в среднем приходилось лишь 4,15 квадратного метра жилой площади. В 1935 году половина населения столицы жила в коммуналках, другие — в бараках, и только небольшая часть имела отдельное жилье[258].
В строительстве и распределении жилья, которым занимался ССП, постоянно случались всякого рода недоразумения, а порой и откровенные злоупотребления. Так, при заселении нового дома, построенного Правлением РЖСКТ «Советский писатель», много жилья досталось «сомнительным писателям», а Сельвинскому, которому по всем документам оно полагалось, было отказано. Одним из «сомнительных» был С. Бройде. «В „Вечерке“ фельетон о каком-то Бройде — писателе…
Этот Соломон Бройде — один из заправил нашего дома. У него одна из лучших квартир в доме, собственная машина. Ходит всегда с сигарой во рту одет с иголочки.
В фельетоне сообщается, что он — мошенник, который нанимал какого-то литератора, чтобы тот писал за него его вещи»[259]. Принципиально изменить положение ССП не мог, так как ордера были уже выданы, поэтому Оргкомитет предложил Правлению РЖСКТ «в течение 10 дней предоставить квартиру тов. Губер, а комнату, занимаемую тов. Губер, предоставить тов. Сельвинскому»[260].
В архиве сохранилась часть письма А. Адалис, из которого следует, что помочь писателю в получении жилья подчас были бессильны самые высокие инстанции[261]. Адалис являлась пайщиком кооператива «Советский писатель» и имела ходатайство от СНК, но жилья не получила. В результате запросов В. Молотова Моссовет выделил ей комнату до получения жилья от кооператива. Для выяснения обстоятельств дела в Моссовет были вызваны руководители кооператива, один из которых не явился, а другой пообещал, что решит проблему не позднее августа 1933 года. Однако история затянулась на несколько лет.
В 1935 году жилищная проблема писателей обострилась настолько, что Секретариат Правления ССП принял решение после закрытия дачного сезона передать 4 квартиры в восьмиквартирном доме в Переделкине наиболее остро нуждающимся писателям на зимний сезон[262].
В том же году в отчете о работе секторов ССП и ДСП отмечались жилищные проблемы детских писателей. Большинство из них проживали с семьями в одной комнате, что исключало возможность нормальной творческой работы. Один из ведущих детских писателей Б. Житков в течение полутора лет вообще не имел своего жилья. Л. Кассиль с женой и годовалым ребенком проживал в одной комнате. А. Гайдар с семьей из пяти человек жил тоже в одной комнате, разгороженной деревянной перегородкой. Еврейская писательница Хорол с больным ребенком жила за городом в совершенно недопустимых антисанитарных условиях. Писательница Смирнова с новорожденным ребенком, мужем и матерью жила в одной комнате на площади 16 квадратных метров[263].
Специально для писателей было решено построить большой дом в Лаврушинском переулке в Москве. Согласно проекту он должен был стать образцовым: с телефоном, ванной, газовой плитой, холодильным шкафом, отдельными комнатами для домработниц. Часть средств на строительство была выделена правительством по ходатайству М. Горького, другая — писателями-пайщиками РЖСКТ «Советский писатель».
Как только писатели узнали о предстоящем строительстве, они тут же стали просить выделить им там квартиру. Так, к А. Щербакову и Ляшкевичу обратился Вс. Вишневский. Он писал: «При создавшихся бытовых условиях моя творческая и общ[ественно]-полит[ическая] работа крайне тормозится». У писателя, проживавшего с женой (театральным художником) в трехкомнатной квартире площадью в 50 квадратных метров, не было возможности забрать из Ленинграда сына, так как для него не было комнаты (это в то время, когда большинство населения городов проживало в коммуналках и бараках). Кроме того, литератор жаловался на антисанитарные условия дома, в котором жил (сырость, моль), на соседа-композитора, который играл с утра до вечера, на то, что квартира находилась на пятом этаже (из-за отсутствия лифта больной жене трудно подниматься). Он просил выделить ему в строящемся доме четырехкомнатную квартиру. О таком же жилье просил Щербакова и М. Булгаков. Он жаловался на плохие условия в писательской надстройке в доме в Нащокинском переулке, «известном на всю Москву дурным качеством всей стройки и, в частности, чудовищной слышимостью из этажа в этаж»[264], на отсутствие комнаты для работы. Видно, со знанием дела писал Булгаков о том, что москвичей испортил квартирный вопрос. Как заметно и другое: довольно быстро удалялись в своих запросах ведущие «инженеры человеческих душ» от народа.
На заседании Секретариата ССП от 4 августа 1936 года был составлен список на заселение еще не сданного в эксплуатацию дома. В нем 19 семей писателей должны были получить двухкомнатные квартиры, 38 — трехкомнатные, 15 — четырехкомнатные, 5 — пятикомнатные (семьи К. Федина, И. Сельвинского, И. Эренбурга, Н. Погодина и Вс. Вишневского), а семья Вс. Иванова должна была получить шестикомнатную квартиру[265].
При распределении жилья не обходилось без интриг и склок — слишком лакомым кусочком была новая квартира. А. Афиногенов записал в своем дневнике: «Писатели, большие и уважаемые, собрались обсуждать жилищные дела и перессорились, начали говорить колкости, пошли намеки, потом без обиняков стали друг на друга валить некрасивые поступки. Председатель — бородатый смирный писатель говорил баском, уговаривал, разводил руками — „Товарищи, ну что это, ну — так нельзя, это же ерунда получается, ну товарищи…“»[266]
У писателей не хватало средств для уплаты кооперативных взносов, поэтому неоднократно принимались решения ССП о помощи литераторам. Так, 10 октября 1936 года группе литераторов (11 человек) были выделены деньги для внесения взносов (от 5 до 12 тысяч рублей)[267], 29 января 1937 года еще 11 человек получили суммы от 2 до 5 тысяч рублей[268].
Выплата пая за квартиру в кооперативе была не по карману даже некоторым крупным писателям. Так, за пятикомнатную квартиру Б. Пастернаку полагалось заплатить 15–20 тысяч рублей, а у него было только 8 тысяч, которых хватало только на две комнаты. Пришлось обменяться выделяемыми квартирами с К. Фединым, чтобы получить трехкомнатную, но и на нее денег не хватало. Но тут вмешался случай. Конферансье Гарнава строил двухкомнатную двухэтажную квартиру в том же доме, но потом решил ее обменять. За дело взялась жена поэта: «Я сообразила, что можно обойтись без внутренней лестницы, а общаться через лестничную клетку и сделать глухой потолок За счет передней и внутренней лестничной площадки на каждом этаже выкраивалось по маленькой комнатушке»[269]. Правда, потом оказалось, что Б. Пастернак мог спокойно брать и большую квартиру, так как выплату паев отменили.
Строительство дома по Лаврушинскому переулку затягивалось, надежды литераторов на скорое улучшение жилищных условий не сбывались. Иногда это приводило к семейным разногласиям и ссорам. Жена Вс. Вишневского писала мужу 27 декабря 1936 года: «Я считаю, что ты неверно ведешь себя, в первую очередь, по отношению к себе самому, во вторую очередь, ко мне. Второе менее важно, но все же существенно. Совершенно ясно, что с квартирой оттяжка.
И ты, и я переживали в жизни гораздо худшие невзгоды, чем неприятности, связанные с нашей квартирой. Очень прошу: возьми себя в руки. Если хочешь, я завтра же закажу деревянные глухие двери в столовую, если хочешь, ликвидирую кровать. Очевидно, надо срочно сделать все, чтоб несколько улучшить жизнь неизбежную здесь до весны. Я все вижу и понимаю, но, к сожалению, в данный момент лишена возможности замкнуться в своей комнате. Я вижу, что ты в работе, и рада этому… Мне кажется, что если ты подумаешь хорошо, то ты поймешь, что ты непомерно требователен и капризен. Можно внушить себе все. И так же, как ты внушил ненависть к этой квартире, — можешь и должен внушить себе необходимость стараться не замечать ее неудобства. Я наслаждалась в Питере, а сейчас мирюсь с большими неудобствами, чем ты…
Я могу простить многое. Я могу забыть твое „не люблю“ ночью на Васил[ьевском] о[стров]е: я не верю, т. к. знаю, что через час ты скажешь иначе. Но „ты чужая“ ты не смеешь мне говорить, во-первых, потому, что ты сам знаешь, что я самый близкий тебе человек, а во-вторых, потому что этих слов я никогда не забуду и до конца никогда не прошу.
Если ты не изменишься в мелочах, я вынуждена буду временно съехать. Ибо внутренне я сейчас тоже очень напряженно живу. И вечные окрики, грубые и несправедливые, мне не под силу.
Имей в виду, что замечая хоть немного не только свое внутреннее состояние, но и рядом живущего близкого человека, легче тебе будет и примириться кое с чем и понять, что рядом с тобой не тупица, ничего не делающая и не понимающая, а друг, которому каждая мелочь, мешающая тебе жить, еще больнее, но я не волшебник и последний раз повторяю: в некоторых случаях я бессильна — прошу тебя, пойми и заставь себя не замечать их до новой квартиры»[270].
Очевидно, руководство Союза писателей не имело достаточных механизмов воздействия на РЖСКТ, так как на заседании Секретариата ССП уже 13 января 1937 года вновь рассматривался вопрос о деятельности кооператива[271]. Заслушав доклад комиссии по обследованию строительства Дома писателей по Лаврушинскому переулку, Секретариат согласился с ее выводами о задержке строительства по вине подрядчика и о неудовлетворительном качестве отделочных работ.
20 июля 1937 года деятельность РЖСКТ стала объектом критики «Литературной газеты». В статье «Медленно и недоброкачественно» корреспондент Р. Гузиков отметил брак в работе строителей. Трещины и даже выбоины имели потолки и цементные полы в кухнях целого ряда квартир. Плохо был отстроган паркет, а краска в некоторых квартирах пачкала, имела полосы и пятна. Гидроизоляция перекрытий почти всех санузлов имела протечки.
Вс. Вишневский, разгневанный творящимися на стройке безобразиями, написал заявление в партком ССП, в котором утверждал, что там расхищали материалы и средства и использовали их для возведения дач инженеров-строителей. Он прямо обвинял руководителя строительства: «Осенью 1936 года финансирование этой позорно затянувшейся стройки из-за целого ряда незаконных действий Бобунова и др. было прекращено… Лишь коллективное вмешательство писателей двинуло дело стройки дальше»[272]. Писатель отмечал низкое качество строительных работ, из-за чего комиссия по приемке дома постановила устранить целый ряд недоделок. Однако руководитель строительства не желал приводить дом в порядок, скрывался от представителей ССП, а затем просто-напросто вселился в подготовленную для него квартиру, совершенно не заботясь об остальных. Все эти действия привели к тому, что писатели своих квартир не получили, так как по постановлению суда на весь дом был наложен арест.
Даже в тех случаях, когда решения по жилищному вопросу принимались в пользу писателей, возникали проблемы. Так, 20 июля 1937 года в «Литературной газете» было опубликовано письмо Р. Шепельской, которая являлась пайщиком РЖСКТ «Советский писатель» со дня его основания и аккуратно выплачивала пай. Первый раз, в 1931 году, ей выдали ордер на комнату, жильцы которой не собирались выезжать, в 1932 году она получила ордер на квартиру в доме, где не было свободных комнат, а в 1937 году — на комнату писателя Овалова, который, как оказалось, жилплощади не имел. Затем ей последовательно выдавали ордера на комнаты писателей Розанцева, И. Доронина и В. Козина, которые освобождать жилплощадь не собирались. Та же ситуация повторилась с комнатой М. Голодного, с той лишь разницей, что сам писатель выехал на другую квартиру, а его комнату заняли родственники.
Такие казусы с распределением жилья в те годы были обычным явлением, и о них все прекрасно знали. С. Гехт вспоминал: «Утром должен состояться переезд законных жильцов, а ночью кто-то ворвался захватническим образом в квартиру. Прокурор задерживает заселение нового дома, возбуждается дело о незаконном вселении, принимаются меры»[273]. Поэтому накануне заселения дома по Лаврушинскому переулку, где должен был получить квартиру И. Ильф, к нему на взятом в «Метрополе» «линкольне» приехал В. Катаев с ключами и ордером на квартиру Он велел И. Ильфу взять табуретку и ехать в Лаврушинский переулок Так втроем, В. Катаев, И. Ильф и Е. Петров, вместе с символической мебелью отстаивали жилплощадь.
Писатели, как и другие советские граждане, часто становились жертвами интриг недобросовестных людей, целью которых было заполучить жилье. Об одном таком случае сообщал А. Щербакову А. Чапыгин. Он просил прийти на помощь писателю Е. Вальбе, так как тот был осужден народным судом и приговорен к году принудительных работ при НКВД. По мнению автора письма, «травля начата давно сорганизовавшимися нелюдями, человек в 25–30»[274]. За два года до оглашения приговора А. Чапыгин по просьбе Президиума ССП присутствовал на товарищеском суде, возбужденном Е. Вальбе против жильцов своей квартиры. Причиной этого стали постоянное пьянство и разгульный образ жизни соседей. Но в результате самого Вальбе приговорили к штрафу. Надо сказать, писатель сам сделал немало, чтобы настроить против себя жильцов: сообщил в домоуправление, что в квартире висит много образов, что один из проживающих в ней незаконно получает тройные хлебные карточки на родню.
Обострение конфликта во многом было связано с тем, что жильцы квартиры не понимали, чем Вальбе занимается. По их разумению, он был бездельником, который целыми днями сидит дома, «потому с таким „типом“ всякие средства борьбы хороши». Они начали досаждать литератору: выгоняли детей играть в коридор, ругались, и даже один раз была драка. Когда она началась, в руках у писателя был чайник и он случайно ошпарил соседку. В глазах обитателей квартиры она стала героиней.
М. Булгакову так и не удалось получить квартиру в доме в Лаврушинском переулке, несмотря на то, что он имел на это преимущественное право. Оно проистекало из того, что писатель, внося пай в кооператив еще при строительстве дома в Нащокинском переулке, заплатил лишних 5 тысяч рублей, которые находились в распоряжении кооператива около пяти лет. Однако писателя вычеркнули из списков на получение квартиры, а полагавшееся ему жилье отдали другому лицу[275].
До 1938 года существовал порядок, по которому жилая площадь бронировалась за Союзом писателей, и если тот или иной литератор выезжал за пределы Москвы, его жилая площадь поступала в распоряжение ССП, а затем передавалась другому писателю. Позднее писательская организация эту льготу потеряла[276], поэтому В. Ставский обратился с письмом к В. Молотову с просьбой дать указание Моссовету, чтобы вся освобождающаяся жилая площадь в доме по Лаврушинскому переулку заселялась только писателями с ведома ССП[277].
9 августа 1938 года ответственный секретарь ССП Павленко и председатель Правления Литфонда Н. Ляшко сообщали В. Молотову, что значительное количество членов Союза писателей, проживающих в Москве и Ленинграде (около 150 человек), не обеспечены жилищными условиями, необходимыми для творческой работы, а многие из них и вовсе не имеют собственного жилья и проживают у родственников или вообще у посторонних[278]. В очередном письме, направленном В. Молотову уже от имени Президиума ССП, приводились иные цифры. Только в Москве было свыше 200 писателей, нуждавшихся в улучшении жилищных условий, из которых около 40 не имело собственной площади[279].
Но даже у тех, кто имел собственное жилье, положение иногда было просто плачевным, так как его качество оставляло желать много лучшего. Например, писатель Н. Адуев располагал жилой площадью размером около 35 квадратных метров, состоящей из двух комнат. Но они были настолько сырыми, что пришедшие туда в солнечное майское утро представители групкома драматургов с трудом провели там полчаса. Все вещи в комнатах оказались влажными, книги отсыревшими, клавиши у пианино отваливались от сырости, по стенам с отставшими обоями ползали мокрицы. Работать писателю мешало еще то, что в его коммунальной квартире в нескольких семьях проживало семеро маленьких детей, которые вели себя соответственно возрасту. Места общего пользования в квартире были чрезвычайно грязными. По мнению членов комиссии, болезнь писателя являлась следствием проживания в таких условиях. Члены комиссии пришли к следующему выводу: «Комиссия считает, что Группкому необходимо принять меры к переселению т. Адуева, так как дальнейшее проживание его в этой квартире угрожает его жизни»[280].
Обращаясь в Правление ССП, описывает условия своей жизни С. Вашинцев: «Я с семьей (6 человек), из них трое маленьких детей, живу в двух комнатах, в общей многонаселенной квартире, без удобств… Все дети у меня музыканты (учатся в Центральной детской музыкальной школе при консерватории), с утра до позднего вечера скрипка сменяет виолончель, виолончель рояль»[281].
В письме на имя председателя ревизионной комиссии Литфонда Ф. Березовского «историю своих бедствий» поведал Н. Куробин. Еще в 1931 году он и его семья (мать, жена и двое детей) получили в доме Герцена в качестве квартиры бывшую кухню — с кафельными стенами, каменным полом и одним небольшим окном. Спустя несколько месяцев из-за постоянной сырости и холода жена Куробина заболела воспалением легких, перешедшим в хронический плеврит, сын получил хронический бронхит, а дочка после перенесенной скарлатины стала терять слух. Через год домоуправление удосужилось настелить деревянный пол. В 1935 году пол был покрашен, а потолок побелен. Побелка держалась недолго, так как вскоре половина потолка рухнула. К счастью, обошлось без жертв: сам литератор отсутствовал, его мать и жена возились в передней, а дети рисовали у окна. Хозяева дома переполошились — прибежал комендант дома, на легковой машине примчались из Союза писателей директор административно-хозяйственного управления Клейменов и инженер Дмитриев. Клейменов пожал руку хозяину дома и поздравил с благополучным исходом.
Рухнувший потолок починили весьма оригинальным способом: посреди комнаты поставили два столба с перекладиной и окрасили их в «дикий бордово-гробовый цвет». Сын литератора к тому времени уже выучился грамоте и, читая иллюстрированного Пушкина, он нашел точное изображение этого «украшения жилища» на картинке к «Капитанской дочке». Там это сооружение называлось виселицей. Когда к Куробину вновь зашел Клейменов, чтобы посмотреть на результаты ремонта, мальчик показал ему свое открытие. Взрослые тактично промолчали. Находчивый администратор нашел выход из щекотливого положения — «виселица» была усовершенствована: к ней добавили третий столб, а все сооружение перекрасили в нежно-голубой цвет.
Жизнь в преобразованном жилище продолжалась. Под полом находился постоянно подтопленный подвал, с потолка текло, две стены были глухие, в третьей небольшое окошко, а к четвертой примыкали сразу четыре уборных: три сбоку и одна сверху. Деятельность последних вызывала у литератора поэтические ассоциации:
День и ночь бежит Арагва
Неустанно по камням…[282]
В 1938 году проблемы ССП с обеспечением жильем писателей еще более обострились. В СССР из Германии иммигрировала большая группа писателей-антифашистов. Первоначально некоторые из них занимали жилье уехавших в командировку, но затем их перестали селить в комнатах, освободившихся только на время. Другие жили в гостиницах и вынуждены были платить за них огромные деньги. Из-за этого они не могли заниматься настоящей творческой работой и брались за любую поденщину. Поэтому руководство Союза писателей обратилось к председателю Моссовета И. Сидорову с просьбой дать жилищному отделу распоряжение о выделении немецким писателям-иммигрантам четырнадцати комнат[283].
В 1939 году группа писателей, проживающих в доме по Лаврушинскому переулку, обратилась с письмом к А. Фадееву. В нем писатели жаловались на то, что дом был сдан с многочисленными недоделками. За два года, прошедших со времени заселения, недостатки так и не устранили: территория оставалась неблагоустроенной, не было произведено необходимого ремонта, двери рассохлись, балконы не достроили. В результате этого дом начал разрушаться. Авторы письма опасались повторения ситуации, когда зимой случилось более двадцати аварий, не считая мелких поломок, которые жильцы дома ликвидировали своими силами[284].
Еще в 1936 году жаловалась на свои жилищные условия М. Шагинян: «Фактически год и два месяца я живу в одной комнате с сестрой, тяжелой душевной больной — это знает тов. Щербаков, и когда он говорит, что помогает мне, т. е. мне обещана квартира в пространстве и достройка дачи в пространстве, а дача не достроена, квартира не дана, и это положение длится год и два месяца, и все-таки я в это время заканчиваю книгу, выполняю общественную работу и не жалуюсь» [285]. Лишь 20 февраля 1940 года Президиум Правления ССП постановил ввиду исключительно тяжелого положения писательницы, длящегося в течение шести лет, нарушить общее положение о размерах ссуды и предложил Правлению Литфонда выдать ей 25 тысяч рублей сроком на два года под гарантии договоров[286]. На эти деньги предполагалось купить квартиру для ее сестры.
Свои жилищные проблемы писатели решали по-разному. Те, кто по тем или иным причинам не мог приобрести отдельное жилье, пытались приспособить для работы то, что имели. Например, А. Платонов, когда вырос его сын и в доме стало больше гостей и шума, выбросил из ванной комнаты ванну и сделал там свой кабинет, а мыться ходил в баню[287]. Ленинградский писатель Г. Гор в тридцатых годах выбрал, по словам Л. Добычина, свой оригинальный способ борьбы за жизненное пространство: «У Гора тесно, мешают дети. И вот он садится за стол, берет палку в левую руку и, не глядя, машет ею за спиной, отгоняя детей, а правой пишет»[288].
Любопытна история приобретения жилья И. Бабелем. В середине тридцатых годов он жил в одной квартире с австрийским инженером Б. Штайнером. Тот возглавлял представительство фирмы «Эрин», торговавшей электрическим оборудованием в СССР, и жил в квартире вместе с другими сотрудниками этой же фирмы. Но затем в СССР остался лишь один представитель фирмы. Опасаясь «уплотнения», тот стал искать себе компаньона. Об этом узнала Л. Сейфуллина и порекомендовала ему в этом качестве Бабеля[289].
Из-за нерешенных проблем с жильем некоторые литераторы не могли наладить нормальную семейную жизнь. Т. Фоог-Стоянова вспоминала о взаимоотношениях своей матери и В. Пяста: «Мама же месяцами бывала в Москве. Там они ютились, снимая комнаты, то на Солянке, то на Мясницкой. Если мамы не было, всегда был для Пяста угол у С. Н. Бернштейна в Столешниковом переулке. Последний год они снимали полдомика у какого-то железнодорожника в Голицыне»[290].
То, что у некоторых писателей были многокомнатные квартиры, не должно вводить нас в заблуждение, так как размер этих комнат был зачастую крохотным. Например, А. Новиков-Прибой имел четыре комнаты: «Войдя с лестничной площадки в квартиру, посетитель попадал в маленькую квадратную прихожую, узкий коридорчик, который вел в крохотную кухоньку, где находилась газовая плита — невиданное чудо того времени — и небольшой кухонный столик у окна. Стеклянная дверь, расположенная в правой стене прихожей, соединяла прихожую с другим коротким коридором. В него выходили четыре двери: одна из комнаты моего старшего брата Анатолия (А. Новикова, сына писателя. — В. А.), другая, напротив, из столовой и две рядом — из темной ванной комнаты и проходного кабинета отца, за которым располагалась спальня. Все комнаты были крохотными, по одному окну, но очень уютными, хотя и обставлены скромно»[291].
Представляют интерес описания внутреннего убранства жилищ писателей, их интерьеров. Из мемуаров литераторов, их родственников и близких знакомых видно, что многих писателей не очень волновали условия быта и обстановка жилья. Это касалось и элиты, которая, безусловно, могла себе многое позволить. В квартирах писателей, относящихся к быту с безразличием, изящную обстановку нередко создавали их жены. Так, по воспоминаниям современников, «трехкомнатная квартира Булгаковых была очень красива, со вкусом обставлена. Главным образом мебелью красного дерева. На обеденном столе — синий с позолотой старинный сервиз»[292]. Чтобы позволить своей семье подобный образ жизни, М. Булгаков брался за любую подработку.
На обстановку жилища писателя влияли его увлечения. Например, в комнате, где в тридцатые годы жил А. Чапыгин, стоял верстак, так как писатель любил заниматься ремеслом[293].
Увлечение отразилось и на интерьере жилища Э. Багрицкого: «Он позвал нас в более чем скромно обставленную комнату, где стоял большой, густо населенный аквариум. Пододвинув табурет и сбросив с одной ноги туфлю, чтобы поджать ногу под себя, Эдуард Георгиевич сел и принялся говорить с нами о своих рыбах. Это был поэтический, увлеченный рассказ, пересыпанный юмором и грустью»[294].
Квартиры некоторых писателей были скромными. Л. Жариков вспоминает о посещении Н. Ляшко в конце сороковых годов: «В столовой — простой деревянный стол, покрытый клеенкой, вокруг стола — разнокалиберные венские стулья. В углу, у стены, — дубовый буфет, за стеклами которого видна была обычная посуда». В кабинете «у окна стоял невзрачный с виду письменный стол с заштопанной в двух местах черной клеенкой. На столе не было ничего, кроме пузырька с чернилами, дешевой ученической ручки и стопки бумаги, нарезанной четвертушками. На высоких стенах кабинета не было никаких украшений, кроме небольшого портрета Гоголя над письменным столом и картины Беляницкого-Бирюли „Зимний пейзаж“»[295].
П. Луговой описывает жилье М. Шолохова: «Он тогда жил (в начале тридцатых годов. — В. А.) в небольшом домике из четырех маленьких комнаток с маленькой кухонькой и спаленкой. Квартира была обставлена очень скромно, никаких следов богатства или излишества не было. В спальне стояли койка, столик, на стене — обыкновенный дешевенький ковер, охотничьи ружья и снаряжение. В столовой — длинный широкий стол, буфет. Узкая коечка, простенькие стулья. Вот и все. В зале располагались комод со множеством ящиков, гардероб, цветы, стулья, патефон с пластинками. Здесь танцевали во время вечеринок, которые устраивал Шолохов»[296].
Случалось, что обстановка в квартире была одной из составляющих имиджа литераторов, говорила о принадлежности ее хозяина к определенной социальной группе. Молва приписывала им определенный образ жизни. В связи с этим, по воспоминаниям жены, М. Пришвин «…не раз говаривал разным людям, что кабинет в стиле XIX века ему нужен только ради редакторов, — „а то они меня и за настоящего писателя не считают“»[297]. Описывает жена Пришвина и убранство квартиры: «Рабочий кабинет в Москве построен; он с матовыми темно-синими стенами и старинной мебелью XIX века. Время от времени появляется в нем какая-нибудь новая художественная старинная вещь. Вещи эти начинают жить здесь, каждая со своим собственным настроением, историей, смыслом, а в то же время все они теперь взаимно объединены душой их хозяина. Ничто здесь в этой молчаливой комнате не происходит впустую или бесполезно…
Посреди комнаты висит старинная люстра, она сделана из чистейшего венецианского стекла. Она прекрасна легкостью и чистотой материала. В ней нет ни одной металлической или деревянной детали. По форме она напоминает сложный прозрачный цветок».
Заканчивая наш обзор жилищных проблем писателей в тридцатые годы, отметим, что мы в основном останавливались на положении, сложившемся в то время в Москве и, отчасти, в Ленинграде. При этом не будем забывать, об этом говорит и А. Георгиев, что столичные литераторы в этом отношении находились в привилегированном положении по сравнению с писателями из других регионов[298].