Л. Д. Стеклянникова Вечная память

Л. Д. Стеклянникова

Вечная память

Знакомство мое со Львом Николаевичем Гумилёвым было вынужденное. В начале 80-х я работала тогда редактором на Петербургском (Ленинградском) радио в литературно-драматической редакции. Однажды меня вызвал главный редактор и вручил папку рукописей. Это были лекции по этногенезу, прочитанные Гумилёвым на географическом факультете С.-ПбГУ (тогда, естественно, ЛГУ). Я, конечно, не была в восторге от ее появления у меня, скорее, наоборот. Театровед по образованию, я занималась в редакции радиотеатром и литературой. А тут текст научный, текста много. Читать, конечно, его придется, но лучше отложить «на потом». И я постаралась запрятать эти лекции подальше в стол.

Спустя какое-то время главный редактор напомнил мне о рукописи Гумилёва, потом еще, а затем зазвонил телефон на моем рабочем столе: «Людмилу Дмитриевну.» – «Это я». И тут слышу в трубке с характерной гумилевской дикцией (он грассировал «р» и не очень выговаривал «л») блоковские строки:

Я звал тебя, но ты не оглянулась, Я слезы лил, но ты не снизошла. Ты в синий плащ печально завернулась, В сырую ночь ты из дому ушла...

И только после стихов представляется. Мне становится стыдно, и я назначаю встречу чуть ли не на следующий день – обещаю прийти к нему домой работать с рукописью.

Немедленно начинаю читать лекции. И тут оказывается: все мне понятно, а интересно так, что я одним духом прочитываю весь этот «сложный научный» текст. Позже я поняла, что у Гумилёва был дар – сложнейшие проблемы объяснять доступно, чтобы его понимал студент-первокурсник. Вот этот дар и бесил тех коллег-ученых, которые прячут в тягучих научных умствованиях (я называю такие писания – «жевать бумагу во сне») свою бездарность.

Но это замечание к слову. А сейчас я иду к Гумилёву на Большую Московскую. Звоню, открывает сам Лев Николаевич. Принимает у меня пальто. Успеваю осмотреться. Справа от входной двери – мрачная, давно не знавшая ремонта кухня, там какие-то люди. Мрачный узкий недлинный коридор. Проходим в первую по коридору дверь. Большая темноватая комната. Два больших окна зашторены темно-бардовыми (сколько помню) шторами. Как узнала позже – окна выходят во двор и глядятся в окна дома напротив. Слева от двери – старый платяной шкаф, тоже темный. Прямо – большой обеденный стол, а за ним – у правого зашторенного окна – стол письменный. Севший за него оказывался спиной к двери, да и ко всей комнате. Следом за нами входит женщина. Лев Николаевич представляет: жена – Наталья Викторовна. Мы со Львом усаживаемся за обеденный стол. Он садится в центре стола в старое кресло, я – по правую руку от него. И с этого момента место «одесную Льва» закрепилось за мной на долгие годы.

Профессорская жена проходит за шкаф и садится на диван, это был диван-кровать, на котором они спали. Про себя думаю: что, она так и будет сидеть здесь во время нашей работы? Неужели нельзя уйти в другую комнату? (Я ведь пришла в профессорскую квартиру!) Только потом я узнала, что другой комнаты не было. Точнее, была, но жил в ней тюремный надзиратель с семьей, всех – 4 человека. Удивительно «везло» Льву Николаевичу с соседями. Совершенно «случайно» в квартире на Московском проспекте его соседом был милиционер, а тут, на Большой Московской, – «цирик» – так называл надзирателя бывший «зек» профессор Гумилёв. Лев относился к этому трезво – он всегда предпочитал человека «в мундире» (от него знаешь, чего ждать), тайному стукачу, маскирующемуся под друга, поклонника или ученика. Но вернусь к моему первому визиту ко Льву Николаевичу Гумилёву.

Работать с текстом решили так: я вслух читаю его, уточняя по ходу смысловые оттенки, задаю вопросы, когда что-то неясно, расставляю по указанию Льва ударения в исторических и географических названиях и именах. В работе Лев был настоящий зверь (лев – одно слово), он тут же уговорил меня приходить к нему каждый день. Я могла только после рабочего дня, т. к. от передач, стоящих на эфире, меня никто не освобождал, а эта работа делалась впрок, и, как оказалось, в очень далекий прок: 7 лет ждали эфира эти передачи.

Так я стала ежедневной «гостьей» в доме Льва Николаевича. Сейчас уже не помню, в первый или второй визит, наткнувшись в тексте на имя древнегреческого философа Анаксимена, я произнесла вслух имя Анаксимандра, вспоминая, кто из них учитель, а кто ученик и кто ввел термин «апейрон». Вместе со мной Лев Николаевич усомнился и перепроверил, о ком идет речь. Оказалось, что в тексте была допущена ошибка, которую он и исправил, а я, по-видимому, с этого момента была выведена из разряда «радиотов», как называл работников радио Лев Николаевич. Месяца через два плотной работы целый цикл передач был готов, мы назвали его «Беседы по народоведению». А за это время так подружились и привязались друг к другу, что сохранили эту привязанность до конца его дней.

Я посещала его лекции в университете, в Географическом обществе, «заболела» теорией пассионарности. Узнала обо всех его мучениях не только в прошлом, но и о травле в первой половине 80-х годов. Его нигде не печатали. Журнал «Вопросы истории» для него, историка, был закрыт. За это он называл журнал «Вопросы по борьбе с историей», а «Знание – сила» – «Знание с позиции силы», ибо даже в этот популярный журнал его редактор Роман по фамилии, кажется, Продольный (Лев звал его Роман Подпольный), не подпускал Гумилёва.

Вообще, не могу тут не прибавить, что Лев Николаевич был настоящий Ьеі езргіс (fb2: неразборчиво) – остроумец. Помню, особенно популярную в 80-е годы газету «Московские новости» называл «Масонские новости». И, кстати, о вызывавшей всеобщее восхищение в тот же период Маргарет Тэтчер, говорил, что она масонка очень высокого ранга.

Но возвращусь к травле Гумилёва. Круговую оборону держал Институт этнографии, возглавляемый академиком Бромлеем (которого Лев прозвал Бармалеем). Хотя вернее было бы сказать, этнографы из этого заведения вели прицельный огонь по Гумилёву. Их нападки печатали, а он не мог ответить им печатно.

Более того, его главный научный труд «Этногенез и биосфера Земли», в котором изложена теория пассионарности, был рекомендован ЛГУ к печати в 1979 г., но не печатался, т. к. не получил грифа Горлита, то есть разрешения цензуры. Напечатать его было необходимо, потому что идеи Гумилёва уже начинали растаскивать, а слово «пассионарность» стало мелькать по статьям без ссылок на первоисточник. Перехват идей – явление нередкое в научных дебрях. Например, Альберт Эйнштейн, воспользовавшись открытиями французского математика и физика Ж. А. Пуанкаре (умер в 1912 г.) и немецкого математика и физика Германа Минковского (умер в 1909 г.), создал и опубликовал в 1905 г. – частную, а в 1907–16 гг. – общую «теорию относительности», опередив своих старших «коллег». Когда к Пуанкаре пришла студенческая делегация подписать Эйнштейну поздравительный адрес, тот прогнал их со словами: «Я от своих открытий не отказываюсь». Все это поведал мне Лев Николаевич и прибавил рассказ о печальной судьбе московского профессора А. А. Тяпкина, опубликовавшего сведения о научном плагиате Эйнштейна и тут же лишившегося должности.

Понятно, что только публикация рукописи «Этногенез и биосфера Земли» могла «застолбить», закрепить авторство теории пассионарности. Одним словом, Лит был необходим, и он был получен в 1981 г. неожиданным образом.

Один толковый парень – Николай Столяров, работавший музыкальным редактором на радио, был представлен Льву Николаевичу. Решив помочь Гумилёву, он познакомил его с человеком, возглавлявшим радио – И. А. Чуевым. Чуев очень интересовался историей, а к Гумилёву проникся симпатией и сочувствием и, узнав о проблемах с Горлитом, сам вышел на директора этой всемогущей тогда структуры, который был его приятелем. И чудо, рукопись «Этногенез и биосфера Земли» была «залитована»! А вскоре депонирована. Чтобы поддержать Льва Николаевича материально, И. А. Чуев заключил с ним договор на цикл передач по этногенезу и выплатил ему аванс. А редактором назначил меня. Все это было во власти Чуева, но пустить передачи в эфир было уже не в его власти. Ведь Комитет по телевидению и радиовещанию был органом Обкома КПСС, а в Обкоме был функционер – историк по образованию – некто Дегтярев, персонально «опекавший» Гумилёва, поэтому подготовленные к записи тексты ждали своего часа на радио

7 лет. Лишь на пятый год перестройки, в 1989-м, передачи пошли в эфир. Читал их диктор радио Геннадий Воробьев. К записям он относился очень ответственно, проходил со мной весь текст накануне. Читал великолепно. Льву Николаевичу его чтение нравилось чрезвычайно. С апреля 1989 года по май 1990-го прошло 27 передач с периодичностью в две недели; хронометраж колебался от 39 до 49 минут, в зависимости от отрезка в сетке вещания. Отклики были самые положительные. Но, повторяю, все это случилось семь лет спустя.

А пока на дворе 82-й год. Радость с депонированием позади, и в пору ждать новых репрессий. Как он страдал от этого, страдал не только морально, но и физически.

8 это время у Льва Николаевича появились симптомы диабета. Диагноз этот он узнал обходным путем.

Дело в том, что Лев Николаевич не доверял врачам. Говорил, что у Сталина было одно правильное дело – дело врачей. «Заметьте, – говорил он, – что «дело» было заведено в январе 1953 г., а уже 5 марта официально объявлено о смерти Сталина». Когда Льва Николаевича помещали в больницы, он из них сбегал. В последний раз, к несчастью, сбежать не мог...

Так вот о диабете. У него на ступне появилась трещина, а в ней образовался нарыв. С нарывом этим он попал в больницу, из которой быстро ушел. Потом несколько раз он падал в университете после лекции – выключалось сознание. Боясь врачей в Университетской и Академической поликлиниках, которые его знали, он поехал в поликлинику по старому месту жительства, хотя уже много лет там, на Московском проспекте, не жил. Он рассказал мне, как вошел в кабинет так, «на дурака». Врачиха оказалась опытной. Увидев его «заеды» – трещины в уголках рта, определила диабет. Жить стало еще сложнее. Язва желудка у него уже была, а теперь еще и диабет. Что можно было есть при язве, исключалось при диабете, а что требовалось при диабете, запрещалось при язве. Сплошная мука. Ему, голодавшему всю юность, молодость, зрелость, теперь и в старости нельзя было поесть, чего хотелось бы. Диету он, разумеется, нарушал, болезни от этого прогрессировали.

А если к этим болезням прибавить те, что были результатом пыток в тюремных застенках в молодости (во время приступов он и в старости кричал от боли) и каторжного труда в лагерях, то можно только удивляться, как он мог жить с этим, и не просто жить, а столько работать, так гениально писать.

Повторяю, гениально. Я открываю наугад страницу в любом его научном трактате и не могу оторваться. Какая бездна фактов, какая глубина мысли, какая красота слога, точность, афористичность: «Увы, история полезна только тем, кто ее выучил», или «Предвзятое мнение – самая жестокая язва науки», или «Идеи – это огни, манящие ученых к новым свершениям, а не вериги, сковывающие движение и творчество». Таких афоризмов можно привести массу, но лучше читать их в контексте трудов Льва Николаевича, чем в цитировании.

Впрочем, еще одну гумилевскую цитату я приведу: «Банальные версии имеют ту привлекательность, что они позволяют принять без критики решение, над которым трудно и не хочется думать». Сам он никогда не грешил банальностью, а его девизом было: «Думать надо!» И думать он умел: ведь он додумался до такой гениальной истины, какая заключена в его теории пассионарности. Как-то я спросила Д. М. Балашова, автора исторических романов, часто гостившего у Гумилёвых, что он думает о теории Льва Николаевича. «Это прорыв к звездам», – ответил он.

Да к звездам, к небесам. Я думаю, что Бог открыл эту истину ученому Гумилёву. Ведь Лев Николаевич был человек глубоко верующий. Для меня нет сомнения, что та энергия из космоса, пучки ее, что вызывают мутации, из-за которых начинается процесс этногенеза, рождение нового этноса – это деяние Бога. Но ведь не мог же он, светский ученый, в то агрессивно-атеистическое время писать, называя вещи своими именами. Кто бы стал его печатать, читать и слушать. Тут бы даже 15 лет тюрем и лагерей было мало.

Теперь открою: каждый раз, когда мы допоздна засиживались за работой, Лев Николаевич, его ученик Костя Иванов и я (естественно, когда заслужила доверие) вставали на молитву в комнате Гумилёвых – икона была в правом углу – читали краткое правило «на сон грядущим». Иногда это была только молитва «Ангелу хранителю», ибо засиживались у них в доме порой за полночь, и надо было успеть в метро, которое тогда закрывалось в час ночи. Но без молитвы дом не покидали.

Лев Николаевич говорил мне: «Я хотел стать священником (это в 30-то годы!), но мой духовный отец сказал мне: «„Церковных мучеников у нас хватает. Нам нужны светские апологеты“. И я стал светским апологетом». Светский апологет Бога. Апология Бога – вот ключ к его жизни, научной деятельности.

Мир сотворен Богом. И вся наука – это только попытка постигнуть Божественные законы мироздания. Или, как писал И. А. Ильин, «несовершенные попытки приблизиться к живой тайне материального и душевного мира». Но прежде чем открыть Гумилёву одну из своих тайн, Господь долго и страшно его испытывал.

В сущности, вся жизнь его от рождения была испытанием. Мать бросила младенца на бабушку с первого же года рождения. В 15-м году – мальчику 3 года – Ахматова пишет:

Знаю, милый, можешь мало Обо мне припоминать: Не бранила, не ласкала, Не водила причащать.

Как всегда лаконично и гениально выразила она в стихах обязанности матери, которых не исполняла. А он любил ее всегда, и никогда я не слышала, чтобы он называл покойную Анну Андреевну матерью, только мамой, кстати, Николая Степановича – только папой. Стихи ахматовские эти я знала, конечно, и до встречи со Львом Николаевичем, но наткнувшись теперь на них, вдруг ужаснулась глубине трагизма его жизни.

Помню, процитировала эти строки Льву, и он печально повторил: «Да, да... Не бранила, не ласкала, не водила причащать». И стал быстро-быстро тереть ладонь о ладонь. Был у него такой характерный жест – признак сильного волнения.

Среди фотографий, которые как-то показала мне Наталья Викторовна, меня поразили две. Одна, где совсем юный Лев – 14-летний подросток – сидит у изголовья лежащей, очевидно в болезни, матери. Какая печаль (о матери или о себе?) и обида в глазах мальчика, в поджатых губах, во всей его позе. А другая – из «дела»: Гумилёв – заключенный. Еще молодое (ведь я узнала его почти 70-летним ), красивое, но измученное лицо и какое-то пронзительное смирение, что ли, в этом лице. Да, пожалуй, именно смирение, а не беззащитность. Все это в развитие мысли об испытаниях, выпавших на его долю.

Беломорканал... Он называл его «белый мор». Лев Николаевич говорил, что там он уже умирал, потому что при той норме, которая требовалась от заключенного, копающего «котлован», при скудном, голодном пайке и кратком сне долго выдержать невозможно. И когда в «органах» решили, что 10 лет, данные ему, слишком легкое наказание, и его повезли обратно в Ленинград, он, понимая, что ему грозит вышка, об этом не думал. «Я всю дорогу до Ленинграда (везли несколько суток) спал». А тут как раз, пока ехал, открылось «дело Ежова», НКВДешников и самих постреляли; Гумилёву при пересмотре дела дали 5 лет и направили, к счастью, не на Беломорканал, а в другой лагерь. Понятно, что и тут был далеко не курорт, но выжить тогда удалось.

При второй посадке, как он говорил, «за маму» (первая была «за папу»), после смерти Сталина и разоблачения его культа, для освобождения политических нужно было ходатайство родственников. Многие уже освободились, Анна Андреевна почему-то не хлопотала. Ему удалось с выходящими на волю передать ей, естественно, нелегально, записку, чтобы поторопилась. «Она взяла эту записку и под ручку с Лидией Гинзбург отправилась в «большой дом». Меня, вместо освобождения, сажают в карцер», – говорил Лев Николаевич.

Но время пришло, и его освободили. Жизнь на свободе оказалась ничуть не легче. Лучший в стране, да и в мире историк-востоковед, превосходно знающий географию (любил повторять болтинское: «у историка не имеющего в руках географии встречается претыкание»), блестящий писатель, мыслитель, он не был востребован ни на историческом факультете университета, где продержался всего два года, ни на восточном.

Кстати, о восточном факультете. С удивлением наткнулась в автобиографической книге «Признания скандалиста» одного питерского выпускника филологического факультета с «двойным дном» (его собственное определение своей личности) на такую фразу: «Студенты с соседнего востфака при малейшей возможности прогуливали лекции Льва Гумилёва и говорили о них: «Сплошное занудство». Ну, что тут сказать, что тут станешь делать? Спьяну, очевидно, «скандалисту» пригрезилось, ибо вся его книга изукрашена подвигами автора на ниве пьянства. Не стоило бы и упоминать об этом откровенном вранье, но ведь так и рождаются фальшивки, создаются лжемифы.

Когда же мне приходилось бывать на лекциях ЛэНэ (так его звали студенты, преобразив «эль» и «эн» в «лэ» и «нэ», что ему чрезвычайно нравилось, он сам с удовольствием открыл мне свое прозвище), то народу набивалось всегда множество, будь то аудитория на географическом факультете университета или большой зал Географического общества. Более того, целой гурьбой слушатели провожали Льва Николаевича до автобуса и в автобусе, до самого дома, не переставая задавать вопросы и слушать, слушать его, а он не уставал отвечать.

С какой ответственностью он относился к лекциям! В 80-е годы, когда я была свидетелем его жизни, лекции он читал раза два в неделю, а потом и вовсе один раз – лекционные часы ему неумолимо сокращали. Так вот в день лекции, которая читалась обычно во второй половине, он с утра ничего не ел, собирался тщательно, надевал лучший костюм и к моменту выхода из дома выглядел торжественно, взволнованно, как жених перед свадьбой, и только поздно вечером, вернувшись домой, позволял себе обильный ужин.

Что же до исторического факультета то там и сегодня историком Гумилёва не считают. В апреле 2002 года на подготовительных курсах истфака абитуриенту, попытавшемуся в контексте лекции напомнить о Л. Н. Гумилёве, было заявлено, что Гумилёв занимался не историей, а политикой, и ему за это неплохо платили. Да, платили, – пытками на допросах и пятнадцатью годами тюрем и лагерей. Он занимался политикой, а они на историческом факультете занимались исключительно историей! И так, конъюнктурщики, всю историю извратили, что непонятно теперь, чему же учить школьников. Сейчас начнут, да и начали уже ее переиначивать согласно требованиям новой политики, но к истории как таковой это так же не имеет отношения, как и прежде.

Лев Гумилёв был верен Истории, и только ей. Это во все времена требовало подвига. Подвигом была, не устану это повторять, вся его жизнь. А ведь он знал, что «тайна бытия смертельна для чела земного». И все-таки стремился узнать эту «тайну», стремился бесстрашно, бескорыстно, пройдя сквозь все испытания, посланные ему Богом. И был вознагражден. Нет, не покоем и благополучием, их он не знал до последнего своего часа, а знанием, из которого родилась гумилевская теория этногенеза.

Приют – как он выражался, «экологическую нишу» – после освобождения он нашел в НИИ географии с возможностью читать лекции по этнологии, по своей теории этногенеза на географическом факультете ЛГУ. Там он тоже натерпелся вдоволь: то вдруг большую аудиторию заменят на совсем крошечную: ведь студентов-то на курсе немного, а сбегались на эти лекции люди со стороны – с других факультетов, из других вузов и даже из «большого дома». (ЛэНэ рассказывал, что ему однажды представился его постоянный слушатель – врач по профессии – и спросил: «Вас не смущает, что я работаю врачом в „большом доме“»? Льва «не смущало», ибо куда денешься. Потом он даже принимал его в доме, пользовался его профессиональными услугами врача. Я встречала этого человека в доме Гумилёвых.)

В конце концов Льва Николаевича лишили возможности читать лекции, оставив консультантом на кафедре, уменьшив зарплату. Помню его переживания в тот период. Но бывали и другие дни. Как радовался он в день своего 70-летия. «После 70-ти у нас не сажают за политику», – говорил он. Господи, думала я тогда, значит, все время с момента освобождения из ГУЛАГа он ждал ареста и новой посадки. Старому, больному человеку постоянно жить под этим «дамокловым мечом»?!

Помню, как-то в Великом посту, обедая у Гумилёвых, я отказалась от скоромного блюда. Лев грустно сказал: «А я не пощусь. Но на войне пост отменяется. А я все время как на войне». Вот так жилось, так он ощущал себя в «экологической нише».

Он никогда не предавался в моем присутствии (а оно было почти каждодневным до рождения моего сына в 1985 г.) лагерным воспоминаниям. А ведь немало узников ГУЛАГа сделали это своим основным занятием, стали на этом профессиональными писателями-вспоминателями. Ему было не до воспоминаний. Ему необходимо было донести людям свое открытие, свое научное видение этого мира, поделиться своими знаниями. Как щедро он это делал! Сколько я узнала и поняла такого, чего никогда нигде не прочесть и не услышать.

Лев Николаевич комментировал многие исторические эпизоды Ветхого Завета. Особенно мне запомнилась его реакция на историю из книги Бытия, случившуюся в городе Сихем.

Иаков, сын Исаака, сына Авраамова, ходивший по совету матери своей Ревекки за женой в Месопотамию (она не хотела невестки местной Ханаанской), возвращается назад через 20 лет с двумя женами Лией и Рахилью и своими потомками, и останавливается в Ханаанском городе Сихем. «И купил часть поля, на котором раскинул шатер свой... и поставил там свой жертвенник, и призвал имя Господа, Бога Израилева». Сын князя земли той – Сихем (имя совпадает с названием города) принудил к соитию дочь Иакова от Лии – Дину. Очень она ему понравилась, и он хотел жениться на ней. Отец парня пошел к Иакову поговорить о женитьбе сына.

В это время с поля вернулись братья Дины Симеон и Левий, услышали о бесчестии сестры и воспылали гневом. Еммор, князь города и отец Сихема, стал говорить им: «Сихем, сын мой, прилепился душою к дочери вашей; дайте же ее в жены ему. Породнитесь с нами; отдавайте за нас дочерей ваших, а наших дочерей берите себе».

Сихем же готов был на все, лишь бы заполучить Дину в жены, на любой выкуп. Братья Дины отвечали «с лукавством» – говорится в книге Бытия, – что не могут выдать сестру за человека, который не обрезан. Что готовы принять предложение Еммора отдавать за них своих девиц и жениться на их девицах и составить один народ, если все местные мужчины сделают обрезание. Еммор с сыном поверили им и уговорили весь город. А подвергшиеся этой операции – говорил Л.Н. – очень больны три дня. На третий день сыновья Иакова «напали на город и умертвили весь мужской пол. И самого Еммора и Сихема, сына его, убили мечом...». Потом разорили город, взяли скот, «все богатство их и всех детей и жен их взяли в плен». «Каков народ!» – Льва Николаевича особенно возмущало вероломство сыновей Иакова. Обман доверившегося он считал самым гнусным преступлением. Неудивительно, говорил он, что мирянам-католикам даже запрещено читать Ветхий Завет, чтобы не потерять веру.

Говорил, что из 10-ти процессов инквизиции, которая по установившемуся расхожему мнению слишком свирепствовала в Испании, 9 были над евреями-выкрестами. Креститься-то они крестились, ибо в христианской стране это сулило все выгоды в испанском обществе, но сами продолжали исповедовать иудаизм, исполнять обряды, которые прямо противоположны и враждебны христианским, как, например, жертвоприношения.

Говоря об Испании, восхищался генералом Франко: он спас страну от того, что случилось в России в 1917 году и после него – долгой Гражданской войны. В Гражданской войне в Испании также воевали революционеры всех мастей, в том числе и из Советского Союза, но Франко не дал себя победить. И надолго установилось «над всей Испанией безоблачное небо».

Замечание о Гражданской войне в России тянет за собой еще одно воспоминание.

Как-то, очевидно, в очередную годовщину входа советских танков в Чехословакию, когда били себя в грудь и посыпали голову пеплом представители, так называемой, творческой интеллигенции, разъясняя в средствах массовой информации позорность этой акции, Гумилёв говорил: «А что же они, чехи, хотели за их предательство в Гражданскую войну?»

Чехословацкий корпус, 45 тыс. человек, сформированный Временным правительством в 1917 году в основном из военнопленных (Чехословакия воевала на стороне Австро-Венгрии в Первой мировой войне), с января 1918 г. вошел в состав французской армии, воевавшей на стороне белых. После мая 1918 г. часть чехов стала переходить на сторону красных, остальные примкнули в Сибири к Колчаку. Но в 1920 году предали Колчака, подписав соглашение о перемирии с Красной Армией, сдали адмирала большевикам и через Владивосток отбыли из России, прихватив ее золотой запас, который Колчак возил с собой. На это золото в Чехословакии основали Банк легионеров.

Чем же тут возмущаться, если всего 48 лет спустя, в 1968-м, в Прагу вошли танки, посланные туда сыновьями тех победивших с помощью чехов «комиссаров в пыльных шлемах», так «мужественно» воспетых Б. Окуджавой, чтобы покарать сыновей и внуков легионеров из Чехословацкого корпуса. Вот так объяснил мне историческую ситуацию Лев Николаевич Гумилёв и прибавил: «Господь наказывает за грехи до третьего и четвертого колена». Ибо сказано: «Мне отмщение и Аз воздам». И с этого момента я уже не могу слышать стенаний по поводу советских танков в Праге.

Поэтому по прочтении «культового» романа «Невыносимая легкость бытия» «культового» чешскоязычного писателя Милана Кундеры, живущего ныне (как указано в справке на обложке романа) в Париже, мне захотелось спросить его, муссирующего события августа 1968 года, а знает ли он о событиях в Сибири 1920-го. Так что за тогдашнее предательство чехов плата августом 68-го более чем умеренная.

И еще один международный вопрос мы обсуждали с Львом Николаевичем: Афганистан. В мае 1988 года, когда начался вывод советских войск оттуда, Гумилёв сказал: «Вот, впервые, после 45-го года мы показали миру, что нас можно победить». А ведь о поражении и речи не шло, просто объявили о выводе воинского контингента. Но он с болью говорил о поражении, о том, что нельзя было входить в Афганистан, что воевать там невозможно: неприступные горы. Афганцы в них как рыба в воде, а наши? Я по невежеству возражала: «при современном-то оружии...» Он объяснял: «Вот укрепленная крепость или пункт на горе. Как ее взять? По горной тропе можно идти цепочкой, но сверху снайпер всех по одному отстреляет. Артиллерию в горы не потянешь». – «А с вертолета?» – не унималась я. «Зависший над укреплением вертолет очень свободно можно сбить». Винил правительственных советников, которые ввергли страну и армию в афганскую аферу: «Ведь правительство, прежде чем предпринять подобную акцию, запрашивает специалистов, советуется с ними. В случае с Афганистаном советниками были либо некомпетентные, либо недобросовестные. Вспомнили бы опыт англичан. В свое время англичане пытались закрепиться в Афганистане, но сочли за лучшее покинуть его». Я слушала его и думала: вот специалист-востоковед, чьи знания так пригодились бы, сидит не у дел, а какие-то горе-советники при правительстве дают вредные советы.

Он говорил, что в царской России наместником Средней Азии назначался выпускник Царскосельского лицея, что в переводе на современный язык означает – очень образованный и верный Родине человек. Он, великолепно владея ситуаций, всегда знал, какого хана надо в данный момент поддержать, а какого, наоборот, придержать для сохранения стабильности в регионе, как по-умному выражаются сегодня.

Оказывается, «все сложно, а просто в голове у дурака» – этот устный афоризм Л.Н. Гумилёва я запомнила на всю жизнь, как запомнила его «уроки», каковыми для меня становились все беседы с ним. Как на многое он открыл мне, воспитаннице советской школы и советского вуза, глаза.

Да, настоящим «открытием» Америки было для меня утверждение Льва Николаевича, что американцы в массе своей давно уже не рожают – не могут. То ли от пищи с гормонами и продуктов генной технологии, то ли от других причин, но каждые 30 лет США объявляют иммиграцию и ввозят в страну молодых людей, которые родят детей, а их дети уже родить не могут. И чтобы закончить международную тему, скажу, что Лев Николаевич очень скептически отзывался о международной торговле. Приводил пример с колорадским жуком, ставшим бичом наших картофельных полей. Жил себе этот жук где-то в Колорадо на чахлых кустиках, но однажды вместе с импортным американским зерном попал в Советский Союз, освоил картофельную ботву и размножился невероятно. Я сама видала на Украине в Батурине – бывшей гетманской столице, усеянные жуком огороды. «Вот и вся «польза» от международной торговли», – итожил Гумилёв.

Как часто его мнения и взгляды не совпадали с общепринятыми. «Ненавижу декабристов», – цедил он сквозь стиснутые зубы. Они все до одного были масоны. С них началось раскачивание трона российского, а значит, государства, империи. У него, убежденного монархиста и горячего патриота, их тайная деятельность могла вызвать только ненависть.

Ему вторила Ольга Петровна Лихачева, часто бывавшая в доме, ныне тоже покойная: «Николаю I надо было повесить не пять, а все триста, чтоб неповадно было бунтовать». Ольга Петровна была старого дворянского рода и имела право на такое суждение. Доктор наук, она была научным сотрудником рукописного отдела Библиотеки Академии наук – БАН. (Женщин из БАНа Лев в шутку называл «банщицами», а из Публичной библиотеки – «публичными женщинами». И в той и в другой он был прилежным читателем.) Ольга Петровна жила напротив, через двор от Гумилёвых, и они часто встречались. Она была племянницей историка, академика Николая Петровича Лихачева, и академику Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, происходившему из мещан, – только однофамилицей, но они были дружны. Об Ольге Петровне я завела речь, чтобы показать, что Лев Николаевич был не совсем одинок в своем отношении к декабризму. И все-таки преобладает всеобщее преклонение перед «подвигом» этих первых революционеров. Но и «революционеров последнего призыва» – диссидентов – он откровенно презирал. Диссидентскую тему мы с ним не обсуждали подробно, и я не стану домысливать, почему презирал, хотя, конечно, догадываюсь.

Зато объяснял, за что презирает писателя Владимира Набокова. Восхищения его талантом, прекрасным русским языком его романов, его стихами Лев Николаевич не разделял. Более того, с сарказмом говорил: «Набоков пишет: на противном берегу, когда по-русски – на противоположном берегу или на другом». А уж о бегстве его из России говорил и вовсе с гневом. Я пыталась защищать писателя: «Ведь тогда он был почти мальчиком». – «19 лет – это не мальчик. Он уже мог воевать, как воевали и гибли за Россию тысячи его ровесников». И он, увы, был прав. Сыну прекрасного русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева было 18, когда его расстреляли в Крыму красные. Мой родной дядя – юнкер, задолго до моего рождения, тоже совсем молодым погиб во время Кронштадтского мятежа. И несть числа им, юным павшим...

Молодым, 35-летним, расстрелян отец – Николай Степанович Гумилёв. Лев Николаевич, конечно, восхищался его личностью, очень высоко ценил поэзию отца. Знал наизусть, мне кажется, все стихи.

Это он сказал мне, что последняя статья Блока «Без божества, без вдохновенья» – донос на Николая Степановича. Статью эту я знала, конечно, раньше, но перечитав после слов Льва Николаевича, увидела ее совсем в другом свете. Да, это литературный донос, несомненно. Было ли это сведение счетов, или предсмертная болезнь Блока, которая дала о себе знать в середине апреля, потом рецидивы ее повторялись в середине мая, июня, пока в июле не приняла угрожающие формы, сведя его 7 августа 1921 года в могилу. Или это было искреннее мнение перешедшего на службу Советам человека, и потому он был так неосмотрителен в выборе выражений в дни, когда свирепствовал террор ЧК? Все это тема для отдельного исследования.

Здесь нам важно мнение Льва Николаевича – донос. И как он сработал! В апреле написана статья, 3 августа Гумилёв арестован, а 27 августа – расстрелян. После смерти красного Блока можно было не церемониться с обруганным им белым Гумилёвым.

Еще Лев Николаевич приводил слова отца: «Поэтом может считаться тот, у кого есть одно гениальное стихотворение. Исключение составляет Пушкин – у него гениальных стихотворений несколько».

О Пушкине мы также говорили со Львом Николаевичем. Он утверждал, что его убили масоны. Масоном был Геккерн – это общеизвестно. Пушкин вступил в ложу, а потом, прозрев, вышел из нее, чего члены масонской ложи никогда не оставляют безнаказанным. Как только Пушкин стал писать патриотические стихи, он был обречен. Дантес был выбран исполнителем убийства и не смел отказаться, иначе его самого бы убили. «Никакой измены, конечно, не было и не могло быть, – говорил Лев Николаевич. – При открытых анфиладах комнат и при тех дамских платьях – это практически невозможно».

В свете этих объяснений Гумилёва становятся понятными письма, которыми обменивались Л. Геккерн – голландский посланник – и Пушкин. Ведь анонимки, где Пушкин назначается «историографом ордена рогоносцев» сочинил и рассылал не Дантес, а Геккерн. Намек прозрачен: вышел из масонского ордена, так мы тебя припишем к ордену рогоносцев. И ведь это Геккерн от имени Дантеса, а опять не сам Дантес, утром 26 января послал вызов Пушкину. Пушкин-то прекрасно понимал всю подоплеку происходящего, но не защитить честь жены и свою не мог. Так излагал Лев.

А ведь сколько написано на тему пушкинской дуэли: и царь-то его убил, и свет, и долги, и жена глупая. Как тут было не стреляться. Горы книг! И эти горы громоздятся, как будто специально, чтобы под ними навсегда упрятать правду.

Кстати, о Пушкине или, скорее, некстати. 7 июня этого, 2003 года, по TV транслируют из зала Чайковского гала-представление по поводу 70-летия Андрея Вознесенского. Особенно «уместно», что происходит это сразу после 6 июня – дня рождения Пушкина, из чего, по-видимому, следует, что на сегодня у нас два равных поэта: Пушкин и Вознесенский. Вспоминаю, как презрительно отзывался о Вознесенском Лев Николаевич. Ему пришлось однажды встретиться с этим антипоэтом. Гумилёв пришел забрать посылку, переданную через Вознесенского, кажется, из-за границы. А тот принял его как жалкого просителя, лежа на диване. Ну хоть бы из уважения к родителям – Анне Ахматовой и Николаю Гумилёву, поэтам не Вознесенскому чета – встал перед их сыном. Да где там! Человек, живший безбедно и в славе в советские времена, пописывая поэмы про Ленина, клеймя стихами монахов Троице-Сергиевой лавры, примеривавший на себя лавры Б. Пастернака (иначе, почему всегда рядом с именем Вознесенского всплывает имя Пастернака) и ныне восславляемый, может ли понять настоящую поэзию. А Лев Николаевич прекрасно отличал подлинное от суррогата в стихах, поэтому и презирал Вознесенского со всеми его «антимирами».

Читатель Лев Николаевич был требовательный. Час-то повторял: «У нас десять тысяч писателей (действительно в Союзе писателей было десять тысяч членов), а читать нечего, поэтому читал фантастику и детективы. Агату Кристи называл Агафьей. «В переводе на русский Агата и есть Агафья». – говорил он. Из русских классиков любил Лескова, из юмористов – Аверченко. Нередко цитировал его остроты.

Его пристрастия в музыке были очень определенны: Бетховена он предпочитал Чайковскому, силу – слабости. В связи с музыкой вспоминаю, как на заре нашей дружбы опозорилась перед Львом Николаевичем и Натальей Викторовной, когда повела их на генеральную репетицию балета «Конек-Горбунок» Р. Щедрина в радиоложу Театра оперы и балета, тогда, им. Кирова. Чудесная русская сказка, известный композитор, усиленно рекламируемый, русский танец – это должно понравиться, думала я. Но зрелище оказалось прежалкое; кстати, балет этот быстро сошел со сцены. А музыка! Как метко изрек Лев: «Не музыка, а сплошное пуканье». Я не знала куда деваться от стыда.

И еще могу привести эпизод, связанный с этим театром. Это уже было за два года до смерти Льва Николаевича. В день рождения Ахматовой мы со Львом Николаевичем в Никольском соборе, где ее отпевали, отстояли литургию, потом отслужили панихиду по покойной Анне. С нами в соборе была московская журналистка, друг семьи Гумилёвых, и бывший узник ГУЛАГа, сидевший со Львом в пересыльной тюрьме, Николай Борисович Васильев, ныне тоже покойный. Выходец из семьи блестящих петербургских аристократов, 1914 года рождения, крестник государя императора Николая II, на последнем (если не путаю) курсе консерватории арестованный и осужденный по статье «Терроризм», и только промыслом Божиим оставшийся в живых, – вот визитка этого достойного человека. С ним я была знакома еще до встречи со Львом Николаевичем по Театральному институту, где он преподавал фортепиано, а я училась и работала. Пишу о нем потому, что рядом с памятью о Гумилёве живет во мне память и об этом мученике за Россию. И для того, чтобы было ясно дальнейшее.

Итак, два старых «зека» и две нестарые еще женщины вышли из Никольского собора. Николай Борисович идет сам, а Льва Николаевича мы ведем под руки. Стиснув зубы, он переставляет ноги. Каждый шаг дается ему с трудом и болью, и, чтобы не продлевать его муку, мы решаем, какой транспорт ближе от Никольского сада. И тут Николай Борисович говорит, указывая в сторону Театральной площади: «Можно подогнать такси. Там стоянка, у Кировского театра». – «У Мариинского, Коля! За что ты сидел?» – тут же парирует Лев, казалось бы весь ушедший в свою боль.

Это сейчас «Мариинка» у всех на слуху, а тогда кроме «Кировский» иного слова никто не употреблял. «Львиная» верность истории проявлялась даже в мелочах. Хотя мелочь ли в данном случае? Это как считать!

Цельность его личности впечатляла. Он, скажем, не любил картошку как блюдо, потому что не любил это растение. Утверждал, что внедрение картофеля на Руси осложнило жизнь крестьянина. Раньше зерно посеял и ждешь сбора урожая. А с картошкой? И посадка ее тяжелая, а потом полоть, окапывать дважды вручную и копать – тяжелый труд. «Ну, а как же без картошки, – спрашивала я, – суп-то с чем варить?» – «С репой! До того, как завезли к нам картошку, крестьянин ел репу. «Посадил дед репку», – говорит нам русская сказка. А теперь репа исчезла из обихода, но ее-то гораздо проще выращивать». Чтобы окончательно убедить, вскоре с Натальей Викторовной накормили меня супом с репой. И действительно, было полное ощущение, что я ем картофельный суп. Можно воспринимать это как курьез или чудачество, но я так не считаю.

Бескомпромиссность в малом и большом – вот стереотип поведения Льва Николаевича. Бескомпромиссность заставила его даже сменить вектор творческих пристрастий. Дело в том, что в детстве он сильно увлекался индейцами, в 7 лет прочитал всего Майна Рида, с возрастом стал серьезно изучать жизнь индейских племен. Но поведение ацтеков вызвало такое отвращение, что он бросил заниматься «индейцами» – не мог. Все восхищались культурой ацтеков, а Гумилёв считал, что своим вторжением в природу – строительством теокалли, сооружением искусственных озер и т. п. – они ее изменяли, нарушали экологию, как говорим мы сегодня. Ацтеки (у Гумилёва в книге «Этногенез ...» – астеки) в Городе Солнца на своих теокалли приносили человеческие жертвы. «Солнце любит цветы», – говорили они. А цветами считали сердца, которые вырезали при каждом обряде у 11 девушек и 11 юношей – своих соплеменников или из других племен. Есть от чего содрогнуться.

Зато судьба монгольского пассионария Тэмуджина, с детских лет перенесшего столько страданий и не сломавшегося, вызвала горячее сочувствие. Это как раз тот случай, когда Лев «его за муки полюбил». «Да, тяжела была доля Тэмуджина, окруженного лжецами и предателями», – пишет Гумилёв. Но предательство самого Тэмуджина, когда по его знаку в борцовском поединке (состязание в борьбе – постоянное развлечение монголов) был сломан хребет пленному чжуркинцу, притворившемуся в угоду хану побежденным, не вуалировал, как это принято, когда на любимого героя наводят глянец.

Л. Гумилёв восхищался Ясой – законом Чингиса, которому подчинялся сам хан и в котором было закреплено воинское братство, взаимовыручка. Скажем, если едущий впереди воин выронил, не заметив колчан со стрелами, то едущий сзади обязан поднять его и вернуть товарищу. Если не сделал этого – смертная казнь. «А иначе в боевом походе и в бою нельзя», – говорил Лев Николаевич. И выбор был сделан навсегда: Великая степь стала темой его научного подвига, не побоюсь этого слова.

Его обвиняли в чрезмерной любви к татарам, говорили о его татарских корнях, вспоминая ахматовское: «Мне от бабушки-татарки были редкостью подарки...» А он был русским патриотом и в ответ на подобные обвинения говорил: «Сколько можно твердить о татаромонгольском иге, оскорблять татар и монгол. Монголы наши верные союзники. Граница с Монголией – самый спокойный участок наших обширных границ. И если Монголия отвернется от России, туда пойдут американцы, потому что монголам нужен сильный союзник для защиты от Китая». Россия отвернулась от Монголии, и все случилось по прогнозу Гумилёва.

С татарами мы живем в одном государстве, а известные русские фамилии Аксаковы, Кутузовы – он приводил длинный список их, но лучше его найти у самого Гумилёва – на самом деле чисто татарские. Миф о татаро-монгольском иге создан на Западе. Всегда надо учитывать – не уставал повторять Гумилёв, – кто говорит, когда говорит и с какой целью. Обо всем этом нужно читать, конечно же, в его книгах, я же пишу об этом потому, что не раз и не два слышала это от самого Льва Николаевича, и еще потому, чтобы заставить читающего эти строки обратиться к первоисточникам – трудам ученого.

Он называл себя последним евразийцем. Сейчас их много развелось – «последних», рассуждающих о геополитических пространствах и прочих заумных вещах. А Гумилёв-этнолог учил умению жить вместе с народами Востока, населяющими нашу державу, учил знать и уважать историю этих народов. Выбора – жить в симбиозе, как жили наши предки, или в противостоянии – для Гумилёва не существовало.

Почему же мы не почитаем этого человека, как почитают эти народы? Почему даже памятную доску в Петербурге на доме, где он прожил последние два года, установил Татарстан? (За что, конечно, татарам спасибо.)

С горькой иронией говорил Лев Николаевич о пути в науку, о том, как становятся ученым. «Сначала, пока ты повторяешь общеизвестные истины, тебя хвалят. Пока ты пишешь компилятивные работы, – а большинство научных работ это переписывание источников и компиляция ранее написанного, – тебя также гладят по головке: молодец. Но стоит начать мыслить самостоятельно, писать оригинально, тебя начинают „бить по голове“». И как же ученого Гумилёва били в прямом и переносном смысле и не только в советские времена.

Сказать, что после перестройки Гумилёву полегчало с публикацией трудов, было бы преувеличением. Да, в 1989 г. вышла «Древняя Русь и Великая степь», но как говорил мне Лев Николаевич, А. И. Лукьянов, тогда председатель Верховного Совета СССР (а еще поэт и большой поклонник творчества Ахматовой), буквально топал ногами на руководство издательства «Мысль», требуя ускорить ее печатанье. И все равно затягивали, и якобы, в целях ускорения напечатали книгу без совершенно необходимого в научном издании справочного аппарата: указателей и терминологического словаря. Все равно это была победа: труд всей жизни пришел к читателю.

Получив в подарок книгу от автора, я начала читать, а прочтя, поняла, что с нею надо знакомить как можно больше людей, всех радиослушателей Петербурга. И мы со Львом Николаевичем стали это осуществлять. С января 1991-го по март 1993 г. прошло 49 передач. Они звучали два раза в месяц, хронометраж колебался от 40 до 50 минут. Так с неизбежными сокращениями на Петербургском радио была прочитана вся книга «Древняя Русь и Великая степь». Спасибо тогдашнему радионачальству, что не препятствовали этому. А радиослушатели были в восторге и от текста и от чтения народного артиста России Ивана Краско. Сколько благодарных звонков и писем получил Иван Иванович, сколько откликов пришло в редакцию!

В 1998 г. я переписала на кассеты все передачи по «Древней Руси...» и все «Беседы по народоведению». Сейчас они хранятся на последней квартире Гумилёва на Коломенской, которая стала совсем недавно филиалом музея Ахматовой, чего смею утверждать, Лев Николаевич вряд ли хотел. А записи радиопередач можно было бы заставить работать на распространение теории Гумилёва. Выкупить у радио права на них и крутить их в школах Петербурга, Москвы, рассылать по городам страны, в вузы, да и за рубеж, для изучающих науку и русский язык, популяризируя учение. Это работа для Фонда Гумилёва. Но Фонд этот скончался, едва родившись.

Убит ученик Гумилёва – Константин Иванов, спустя ровно полгода после смерти учителя. Другой, младший ученик Вячеслав Ермолаев, интригами оттеснивший от Льва Николаевича в последние год-два К. Иванова, который, собственно, и приблизил его к Учителю, возглавил Фонд еще при жизни Кости, а потом – сгинул.