7.4. Почему «хунну»?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7.4. Почему «хунну»?

Обычно хроника социальной жизни называется историей. В таком узком смысле история составляет базис социологии.

К. Поппер

Л.Н., не зная поначалу о пражских коллизиях П. Савицкого, радуется выходу «Хунну» – пусть и ничтожным тиражом в 1000 экз. Следующее издание – «Хунны в Китае» вышло лишь через 14 лет, но уже в 5000 экз. Только после смерти Л. Н в 1993 г. «Хунну» появились действительно массовым тиражом в 50 тыс. экз. Книга оформлена подобно «светло-серой» изящной и качественной московской серии442, но сделана она была уже не в «Экопросе» (одном из подразделений «Прогресса»), а в Санкт-Петербурге, под научной редакцией ученика Л.Н., кандидата географических наук Вячеслава Ермолаева443.

Удивительно, что очень специальная, отнюдь не популярная книга разошлась довольно быстро. Что это – гипноз названия? Ведь книга отнюдь не про гуннов, которых Л.Н. касается на пяти заключительных страницах, а про хуннов – их предшественников. Но тогда она должна бы называться «Хунны», а не «Хунну». Дело в том, что последнее – название мощного кочевого государства, созданного до нашей эры в Великой степи.

Задолго до появления гуннов в Европе кочевники, жившие в Монголии, воевали с Китаем и внушали ему такой же ужас своими набегами, как гунны Аттилы – Византии и Риму. В китайских летописях эти кочевники называются «хунны». В исторической науке высказывалось мнение, что сходство имен «гунны» и «хунны» случайно и что гунны не были потомками хуннов. Большинство ученых, однако, отстаивают идею преемственности гуннских переселений с востока на запад. Эта точка зрения убедительно обоснована К. А. Иностранцевым в его исследовании «Хунну и гунны», первоначально опубликованной в 1910 г. в «Русской старине», а в 1926 г. – отдельной книгой.

Насколько можно судить по остаткам хуннского языка, они, как и гунны, были тюркоязычным народом444.

Заметим, что Г. Вернадский, как и П. Савицкий, не делал разницы между хуннами и гуннами. Он писал, что «гунны страдали от суровых изменений в Китае» (об оставшихся там), но те же гунны вторглись в Европу, и именно они начали Великое переселение народов445. Правда, в конце прошлого века высказывались и странные идеи: гуннов отождествлял со славянами крупный русский историк – Д. И. Иловайский446.

Среди союзных и подвластных хунтам народов были аланы (предки осетин), и готы, и действительно славяне. Славянские волхвы, вероятно, пользовались почетом у гуннов; они принимали участие и в похоронах Аттилы. Историк готов – алан Иордан (VI в.), писавший на латыни, рассказывая о поминальном пиршестве по Аттиле, называл этот обряд древнеславянским словом «страва»447.

Многое о гуннах (хуннах) уже было написано, и, казалось, что мог добавить к этому Л. Гумилев? Он, конечно, и сам понимал, что когда-то и много работавший над этой проблемой классик востоковедения К. А. Иностранцев мог знать о хуннах нечто большее, чем сам Л.Н. «в начале пути». Недаром Л.Н. писал, что тот имеет блестящие работы, – редко кто удостаивался подобных его характеристик448. Ученые, посвятившие всю жизнь только монголоведению (академики С. А. Козин или Б. Я. Владимирцов), вероятно, знали о монголах нечто и не известное еще Льву Николаевичу в 50-х гг. Да и Учитель, как Л.Н. называл М. И. Артамонова, очень много работал над историей хазар; позже он пригласил Л. Гумилева быть научным редактором своей монографии449. Л.Н. отлично понимал, что в чем-то уступает авторитетам. В письме к Анне Андреевне от 3 апреля 1955 г., говоря о кадрах Института востоковедения, он признавал, что «сильнее меня... В. В. Струве и Петрушевский. Этих мне не догнать!»

Были свои плюсы и у Л.Н.: он работал после них, а уже поэтому располагал большей информационной базой и кругом идей. Много работал он и с новыми иностранными источниками, хотя и сознавал свои недостатки в этом плане. Кое-что ему удалось издать и переиздать. Так, в 1960 г. в Чувашском государственном издательстве появилось «юбилейное» переиздание труда Иакинфа Бичурина – «Собрание сведений по исторической географии Восточной и Срединной Азии», подготовленное Л. Гумилевым и М. Хваном. «Собрание сведений» И. Бичурина – систематическое извлечение из китайских летописей, касающееся хуннов и других кочевников, начиная с «Исторических записок» Сыма Цяня – знаменитого китайского историка II в. до н. э. Труды И. Я. Бичурина высоко ценил Александр Пушкин, знавший его и бывший с ним в дружеских отношениях. Когда Пушкин писал «Историю пугачевского бунта», Бичурин сообщал ему недостающие сведения о калмыках. Иакинф Бичурин родился в 1777 г., окончил Казанскую духовную семинарию в 1799 г., затем работал там преподавателем. В 1807 г. был назначен начальником Русской духовной миссии в Китае, где пробыл до 1821 г. По происхождению он был чуваш.

Кроме того, Л.Н. дали много нового для его исследований археологические экспедиции 1935–1957 гг.450. Кстати сказать, Г. Вернадский, характеризуя Гумилева, однажды написал: «Востоковед, историк и археолог». Конечно, археология в Азии сулила меньшую отдачу, чем в других регионах мира, поскольку «строительный материал – глина во Внутреннем Китае, дерево в Маньчжурии и войлок в Монголии – не мог сохраниться до нашего времени, как сохранились мрамор Эллады, гранит Египта и кирпич Ассиро-Вавилонии451. Тем не менее Л.Н. рвался в очередную археологическую экспедицию. Он радовался тому, что намечаются большие раскопки «в стране куриканов, предков якутов», считал своей задачей – найти железный век, т. е. памятники I тысячелетия н. э. Л.Н. предполагал, что это были «северные динлины». Динлины – один из загадочных этносов Центральной Азии. Г. Грумм-Гржимайло писал о них: «Возвышенные носы» указывают на то, что в жилах хуннов и китайцев того времени текла кровь той расы, к которой принадлежали динлины и которую я склонен считать родственной европейской»452. Более решительно оценивал динлинов П. Н. Милюков: «Это несомненно европеоидная раса – но только в смысле тех «европеоидов», которые переселились в Сибирь. Затем они прошли обратным порядком северную Россию до Прибалтики»453.

Потом Л.Н. уехал на Ангару искать «пегую орду», которой интересовался Г. В. Вернадский454. Кто бы сейчас, в эпоху «выживания» и жесткого рационализма, мечтал найти что-то о «северных динлинах»?455

В отличие от классиков востоковедения, Л.Н. ставил особую задачу: дать сводную этническую историю всей Евразии, будущего государства-континента456, всю ее историю от хунте до рождения Руси, проследить и объяснить взлеты и падения крупных этносов, ритмы и «кванты истории» (по настоятельным советам П. Савицкого), попытаться хотя бы в первом приближении дать определение понятия «этногенез». Перед Л.Н. стояла гигантская задача по временному охвату. На Гумилевских чтениях, происходивших в Москве в 1998 г., она была оценена даже как создание новой модели всемирной истории, ибо оказалось, что именно кочевники связали воедино судьбы оседлых культур, отдаленных друг от друга горами, степями и. пустынями457.

Перед мысленным взором Л.Н. лежало гигантское пространство, на котором развертывалась эта история. Согласно П. Савицкому, это – огромный «прямоугольник степей» с «наибольшей не только в Евразии, но и во всем мире сплошной полосой районов, удобных для кочевника-скотовода, является северная полоса травянистых пустынь и примыкающая к ним с севера и запада область травянистых степей. Эту сплошную полосу степей и травянистых пустынь назовем по характеру картографических ее очертаний и по крайним рубежам простирания хингано-карпатским «прямоугольником степей» (подразумеваем Большой Хинган – меридиональный хребет на западном пределе Маньчжурии). С востока к этому прямоугольнику примыкает Захинганская островная Маньчжурия, с запада – «симметричная» ей Закарпатская венгерская степь. Также с севера (со стороны тайги) «прямоугольник степей» обрамлен островными степями, особенно частыми в условиях пересеченного рельефа Восточной Евразии (енисейская и ленская страна, Монголия и Забайкалье)458.

Великий евразиец умел выражать это и поэтически:

Ветровой, степной, необозримый

Мир башкир, монголов и туркмен,

Вековых приливов и отливов,

Судьбоносных быстрых перемен!459

Подход Л. Н. Гумилева к теме был неизмеримо масштабнее и перспективнее (ведь хунны для него – лишь начало истории Евразии) любых абстрактно-теоретических рассуждений тала: «Была ли прогрессивной роль хуннов?» По такому скользкому пути пошел ненавистный ему профессор А. Н. Бернштам, выпустивший в 1951 г. в Издательстве ЛГУ «Очерк по истории гуннов». Через год появилась разгромная рецензия на нее, и не где-нибудь, а в «Большевике». За рецензией последовала еще пара «откликов» в специальных журналах460. В самом деле, о какой прогрессивной роли хуннов могла идти речь, если И. В. Сталин 6 ноября 1943 г. сравнил орды Аттилы с гитлеровцами, которые «вытаптывают поля, сжигают деревни и города, разрушают промышленные предприятия и культурные учреждения»461. Значит, автор «плетется в хвосте буржуазной историографии»462.

Вторая претензия к Бернштаму состояла в том, что даже после классического труда И. В. Сталина он не отмежевался от марризма. Наконец, его критиковали за то, что он считал становление феодализма в Китае чуть ли не результатом гуннского нашествия, тогда как феодализм в Китае куда древнее (почти на 1000 лет), о чем говорил товарищ Мао Цзэдун463.

Все это не надо понимать как просто некую огульную критику; рецензия в «Большевике» была написана специалистом высокого класса464 и в целом выглядела убедительно. Сам Л.Н. считал, что попытка А. Н. Бернштама применить к доклассовому обществу социальные категории привела автора «к позорному разгрому из-за многочисленных передержек»465. Ученый совет Института истории материальной культуры, как и положено было, осудил позицию А. Н. Бернштама и предложил ему подготовить выступление в печати с анализом и причиной своих ошибок.

Не будем вдаваться в суть этих «проработок». Отметим лишь заметную безграмотность А. Н. Бернштама. Искажение имени русского геополитика Савицкого (он именует его Н. Савицким) – деталь. Анекдотично другое: он искренне считал, что «вардапет» – фамилия некоего арминского ученого, тогда как это уважительное обозначение учителя вообще. Не силен был Бернштам и в географии: описывая успехи гуннов в Европе, называет галльскими городами немецкие Вормс, Шпейер и Майнц; Днепр именуется у него Истром, хотя античные авторы так называли Дунай466.

Сам А. Бернштам не чуждался идеологических штампов, и даже куда более жестких, чем его оппоненты. Вот один из шедевров его стиля: «В 20-х гг. XX в. в связи с загниванием идеологии (!) империалистического мира наблюдаются попытки создать особую науку – кочевниковедение. Усиленно работали в этом направлении Н.(!) Савицкий, Н. Толль и другие. «Духовным отцом» этих теорий явился яркий миграционист (?!) и реакционер М. Ростовцев»467.

Таким образом, нелюбовь Л.Н. к А. Н. Бернштаму, мягко выражаясь, была достаточно мотивирована, особо учитывая вероятность его вины во «второй Голгофе». Это прорывалось во многих письмах из омского лагеря, своего рода откликах Л.Н. на «руководящую статью» – рецензию на «Очерк истории гуннов» Бернштама. «Я рад, что мерзавец получил по заслугам, – писал Л.Н., – но удивительно, за что на меня ополчились; я говорил то же самое, что напечатано в «Большевике»468. А в другом письме к А.А. добавил: «Бернштам – лжеученый невежда и маррист»469. Как видно, принимал иногда официально-прорабатывающую терминологию и Л.Н., но для этого его надо было сильно разозлить.

Вернемся в 1956–1957 гг. «Сверх-идея» всей трилогии (кроме, разумеется, создания истории двух тысячелетий Евразии): «рог западной гордыни должен быть сломлен!»470 Л.Н., работая над неизданными ранее рукописями Н. Я. Бичурина, открыл там много нового и делился своим замыслом с П. Савицким: «Наконец-то можно будет построить историю Евразии с такой же полнотой, какая есть в истории Европы и Ближнего Востока. Тогда сама идея европоцентризма будет скомпрометирована, ибо она основывалась на том, что об Азии и Сибири знали мало, а неизвестное считали несущественным. Но особенно наполняется сердце гордостью потому, что эти новые данные получены не с Запада, а из традиций нашей отечественной науки» (выделено мною. – С. Л.)471. Эти мысли развиваются Л.Н. позднее в эссе «Черная легенда».

В странах Западной Европы предубеждение против неевропейских народов родилось давно. Считалось, что азиатская степь – обиталище дикости, варварства, свирепых нравов и ханского произвола. Взгляды эти были закреплены авторами XVIII в., создателями универсальных концепций истории, философии, морали и политики472.

Из Праги эту линию всячески поддерживал П. Савицкий: «Кто умеет учитывать мощь организационной идеи, скажет, что история кочевников от древних хунну в эпоху до нашей эры и до монголов XIII-XIV вв. (и даже позже) никак не отстает по размаху и внутренней насыщенности ни от греко-римской, ни от мусульманской. Я сказал бы даже по героизму своему (каковы бы ни были его корни!) и по широте своего географического горизонта она превосходит и ту, и другую. Малочисленность кочевников подчеркивает и усиливает звучание этого героизма»473.

Эта линия, предваряющая «Черную легенду», – сквозная, главная во всей «Степной трилогии» вплоть до «чисто» российских ее сюжетов. Не надо, однако, думать, что позиции Л.Н. и евразийцев совпадали во всем. Это не так. В «сверх-идее» трилогии есть еще одна пусть побочная, немного замаскированная линия – внутри-азиатская. Откровеннее всего она выражена в авторском предисловии к книге «Хунны в Китае», обещании дать «целостное описание средневековой степной культуры, значение которой для всемирной истории заключается в том, что она остановила ханьскую и танскую агрессию474, обеспечив тем самым оригинальное развитие всех культур Евразийского континента475. Это уже нечто новое среди задач трилогии.

Ну, а при чем здесь хунны? И на это у Л.Н. есть ответ: четверть века династия Хань стремилась доставить Китаю господство над Азией. Подобно тому как в Средиземноморье возникла Pax Romana, на Дальнем Востоке чуть было не была создана Pax Sinica. Свободу народов Великой степи отстояли только хунны476. Для нас важно, что кочевой щит не позволил заселить Сибирь с юга. Более того, в поздней работе Л.Н. подчеркивал: «Какое счастье, если подумать, что китайцы не добрались до Европы на рубеже нашей эры! А ведь могли бы, если бы их не задержали хунны, главный противник империи Хань»477.

Все степные этносы ощущали «феномен соседства», все они жили на своей родине, в привычном ландшафте, в своем «месторазвитии» довольно благополучно. Но проникая в Китай или принимая китайцев у себя, они, согласно Л.Н., гибли, равно как и при контакте с другими этнически чуждыми мирами. «Контакт на суперэтническом уровне давал негативные результаты»478.

Но какое отношение все это имеет к современности? Чистая теория, умствование, интересное лишь для кабинетных ученых? Оказывается, не так... Противопоставление «цивилизованных земледельцев» (Китай) и варваров-скотоводов имеет давние корни, прочно вошло в специальную литературу, а через нее – и в «масс-медиа». Китай, отгородившийся от степных орд Великой стеной, отбивающийся от агрессоров – один из таких ложных стереотипов, продержавшихся до нашего времени.

Известный французский географ Пьер Гуру в 50-х гг. XX в. писал, что Китай создал цивилизацию, уже полностью сложившуюся в течение второго тысячелетия до нашей эры; примитивные цивилизации Центрального и Южного Китая были поглощены самой блестящей из существовавших цивилизаций; китайской цивилизации посчастливилось не встретить на огромной площади другой высшей цивилизации, способной оспаривать ее господство в этом районе. Поскольку кочевники не обладали ни достаточной численностью, ни учреждениями, ни идеями, которые были бы в состоянии изменить интеллектуальную, моральную, общественную жизнь этой страны479.

Поразительно! Знал ли вообще французский ученый о Великой Монгольской империи XIII в. Все, что было здесь ценного в этом огромном регионе, оказывается, дал один Китай! Эта линия продолжается через века, вплоть до наших дней. Но Китай был агрессором, а не жертвой. Это мысль и Л.Н., и современных исследователей. Хотя всегда в той или иной форме наличествовал механизм угнетения и утверждения превосходства завоевателей, но государства соседних с Китаем народов являлись всегда все-таки государствами этих народов – гуннов, тюрков, тибетцев и т. д., а не частями некоего культурно-территориального исторического единства. Чжунго неизменно существовал три тысячи лет. Е. И. Кычанов пишет, что мы встречаем со стороны некоторых китайских историков стремление все многонациональное население современного Китая чуть ли не с неолита считать чжунхуа миньцзу – «народами Китая...». Антиисторизм такого подхода очевиден480.

Л.Н. писал о наличии форм евразийской культуры в областях земледельческих, но населенных выходцами из степей. К ним он относил в первую очередь Северный Китай, где начиная с IV в. мощная инфильтрация степняков создала особый этнический субстрат, просуществовавший до VIII в. и создавший два расцвета культуры Вей и Тан, причем последняя имела общемировое значение. За пределами своего ландшафта наблюдалось расслоение; китайцы откололись от тюрко-монголов, что на пользу дела не пошло ни для той, ни для другой стороны. Гумилев считал, что есть все основания расширить границы степной культуры за историческое время и выделить группу гибридных образований с точки зрения расцвета и накопления культурных ценностей481.

Все, оказывается, не так просто с «законной» и вечной доминацией Китая! Однако эти тезисы никоим образом не говорят о каком-то «антикитайском настрое» Л.Н. Это совсем не так. В письмах матери из Караганды и Омска он многократно возвращался к китайской теме и только сугубо уважительно!

Для него самыми интересными книгами там были китайские, особо по династиям Тан и Сун. Он, по собственному признанию, «влюбился в Китай и наши (лагерные. – С. Л.) китайцы это ценят, приглашают меня на чай и беседуют об истории»482. В другом письме, в связи с тем что А.А. переводит и китайских поэтов, пишет: «Доволен, что ты начинаешь чувствовать древний Китай. Нет ничего более неверного, чем представление о китайской «застойности»483. Дело, значит, не в какой-то предвзятости – ее нет, а в стремлении быть объективным. Личные симпатии – одно, а правда истории – другое.

Итак, в чем же своеобразие гумилевского «Хунну»? Здесь легко сбиться на краткий пересказ солидной книги, попытку дать некий «дайджест». Но не историку (а может быть, и историку без дара Л.Н.) это явно не под силу, хотя какой-то «краткий путеводитель» по Степной трилогии неизбежен, поскольку без минимума «фактуры» невозможно и пытаться показать подход Л.Н. к теме.

Особенность этой книги, по-моему, состоит в том, что прослеживается первый и удивительный подъем кочевого этноса, перерастающего потом в комплекс этносов и суперэтнос. А дальше пойдет второй виток этногенеза (тюрки), третий (монголы), но хунну – первые! «История – базис социологии» – считал знаменитый Карл Поппер.

В чем здесь секрет истории? Почему поднялся и погиб хуннский суперэтнос? Ведь хунны просуществовали свои 1500 лет и оставили в наследство монголам и русским непокоренную Великую степь484.

И еще вопрос: почему мозаичный хуннский суперэтнос, включавший еще сяньбийцев, табгачей, тюркютов, уйгуров, смог быть целостностью долго и успешно противостоять другим суперэтносам, и в первую очередь древнему Китаю, относившемуся к Хунну с нескрываемой враждебностью? Почему же для хуннов была неприемлема китайская культура?