«Присесть на дорожку»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Обычай «присесть на дорожку», то есть перед отправлением в путь, бытует до сих пор. Он укоренён издавна и распространён широко. Присаживались перед дорогой не только русские, так делалось и у некоторых иных народов.

Вот как это происходит сейчас, у современных русских горожан. В августе 2012 г. Ольга Т. (1956 г. р.), уроженка и жительница г. Вятки (Кирова), собиралась уехать на пару недель в гости к брату на Украину. Сосед вызвался помочь ей – проводить и донести вещи до вокзала. Вроде всё было готово, и он уже вынес было чемодан ибольшую сумку из её квартиры на лестничную клетку. Тут она воскликнула: «Как же! А посидеть!» – и указала соседу на ящик для обуви: «Вот хоть сюда присядьте». В тесной прихожей места больше не было, и она прошла в комнату, подвинула стул ближе к центру, села на него. Полминуты прошло в молчании. Затем она, не вставая, на мгновение опустила голову – кивнула, как бы сделав полупоклон, и быстро произнесла что-то вроде: «Стены родимые, домашние, благословите». Поднялась, засуетилась, оглядывая напоследок помещение и выходя наружу[371]. Ольга Т. не слишком религиозна (к примеру, иконы в её квартире не заметны). Но её полупоклон, который получился направленным в угол, противоположный входу в комнату, и произнесённые ею слова – всё это похоже на рудимент народно-религиозной традиции, с поклонами перед иконами и молитвами.

Во второй половине XX в. в Пинежском районе Архангельской области говорили: «Перед дорогой присесть нать и богу помолиться, чтобы несчастья не было. Пол не мыть и не подметать в этот день»[372]. Мыть пол, по народному толкованию, значило «замывать след» уехавших. Неподалёку от тех мест, в Водлозерье, в старину вся семья молилась на образа и присаживалась на скамью, чтобы посидеть в молчании две-три секунды. После этого глава семьи произносил: «С Богом», и все выходили на крыльцо. Провожающие смотрели в глаза тем, кто собрался в дорогу, и говорили: «В святой час. Господи, благослови, подобру доехать и приехать». Там же был запрет в течение трёх суток подметать полы, «чтобы навсегда человека из дому не вымести». И наоборот: свекровь, не желавшая больше видеть свою невестку, мела пол к порогу и приговаривала: «Век бы мои глаза тебя не видывали»[373]. А в связи с запретами мыть и подметать жилище вослед уехавшему – интересны укоренившиеся в языке просторечные выражения: «смыться» («смываться»), «выметаться», как раз и означающие скорое и решительное исчезновение того, кто тем самым уподоблялся мусору, грязи.

Исследователь России, этнограф и литератор П. И. Небольсин (1817–1893), живя в 1840-х гг. в Сибири, ездил там по горным приискам. Однажды ему надо было отправляться зимой в дальний путь. С ним поехало несколько человек из местных жителей. Вот как это описано в его книге:

«Следом за мной вошли мои подначальные и, доложив, что, дескать, “всё готово”, расселись вдоль стены на скамейках. Один из них припёр поплотнее дверь и опять занял своё место. Видя, что дело идёт об исполнении обычных приёмов, наблюдаемых при отправлении в дорогу, я тоже уселся. С минуту мы просидели молча. С возгласом: “Господи, благослови, Христос!” все встали, перекрестились, поклонились образам и стали подходить ко мне по одиночке.

– Благословите, хозяин! – говорил каждый из них, приближаясь ко мне и наклонив голову для осенения её крестным знамением.

Я исполнил трогательный обряд, но забрал себе в голову, что верно путь нам предстоит теперь самый тяжкий, сопряжённый с опасностями, которых мне не удавалось ещё испытывать. [Я] с стеснённым сердцем полез в кошеву и улёгся в ней как в люльке»[374].

Любопытно, что Небольсин подметил мимолётное движение одного из сибиряков: уже присев, тот встал на минутку, чтобы закрыть дверь плотнее, и снова сел со всеми. Сам же Небольсин, прекрасно зная такой напутный обычай, явно не придавал ему существенного значения – инициатива исходила не от него, «хозяина», а от «подначальных» ему людей. Он назвал это «трогательным обрядом» – Небольсин и вообще, как видно по его книге, склонен был умиляться Россией, её добрыми мужичками и отеческими традициями. И ещё: он осознавал, что так делается перед трудным и, должно быть, опасным путём.

Д. Н. Мамин-Сибиряк, вспоминая детские годы в написанных в конце XIX в. мемуарных очерках, называл этот обычай «русским»: «По русскому обычаю, когда оделись по-дорожному, все присели на минутку, помолились и начали прощаться»; «…Присаживаясь перед отъездом, по русскому обычаю, отдохнуть»[375].

Обычай этот бывал не только у простолюдинов, его придерживались и во многих дворянских семьях. В 1820 г. десятилетнюю девочку Татьяну Кучину (будущую писательницу-мемуаристку Т. П. Пассек) провожали из родного г. Корчева Тверской губернии в московский пансион. В домашней зале собрались родные и прислуга. «На минуту все присели на стулья и примолкли. “Пора, – сказала матушка, вставая, – помолимся богу”. За нею поднялись все, помолились и стали прощаться»[376]. Герой повести В. А. Соллогуба «Тарантас» (над ней автор работал в первой половине 1840-х гг.), немолодой, простоватый помещик, уезжая из Москвы в своё казанское имение, проделал манипуляции, среди которых и это непременное – «немного посидев»: «Василий Иванович положил книжник в боковой карман вместе с подорожной, кошелёк в шаровары, подвязал ергак (тулуп или халат из шкур, мехом наружу. – В. К.) кушаком и, перекрестившись перед образом, немного посидев и трижды обнявшись и с хозяином и с хозяйкой, вышел на двор для последних путевых приготовлений»[377]. Вот как С. В. Ковалевская (1850–1891) вспоминала эпизод из своего детства, которое она провела в родовом поместье отца Палибине (Невельского уезда Витебской губернии): «Следуя обычному порядку, отец приглашает всех присесть перед дорогой; господа занимают передний угол, а несколько поодаль теснится вся собравшаяся дворня, почтительно присевшая на кончиках стульев. Несколько минут проходят в благоговейном молчании, вовремя которого невольно охватывает душу чувство нервной тоски, неизбежно вызываемое всяким отъездом и расставанием. Но вот отец подаёт знак встать, крестится на образа, остальные следуют его примеру, и затем начинаются слёзы и обниманья»[378]. Уже после краткого присаживания начинались прощальные обнимания и поцелуи. В романе П. Д. Боборыкина «В путь-дорогу!..» (1863-1864) русское дворянское семейство в г. Дерпте расставалось с уезжавшей родственницей Ниной Александровной: «Явилась наконец Нина Александровна в дорожном платье. Вышла и Темира. Все присели. Началось целование»[379].

Судя по всему, «передовые люди» XIX в. считали такой обычай патриархальным и немного стеснялись его. С. В. Пантелеева, жена народовольца Л. Ф. Пантелеева, которого в 1866 г. отправляли в ссылку, следовала в Сибирь вместе с ним. Вот как она описывала момент расставания со своими родителями: «Совсем готовые к отъезду, одетые по-дорожному, мы присели на минутку, как это водилось в нашей патриархальной семье перед разлукой. Посидев, помолчав, разом поднялись, перекрестились и стали прощаться. Мать, плача, крестила меня; поднесли прощаться дочурку…»[380]

А прежде у крестьян присаживались не только перед выходом в путь, но и при всяком серьёзном деле. Причём это должно было происходить в совершенно определённой обстановке. Вот как бывало в Вятском крае полтора века назад, по свидетельству вятского священника, краеведа, собирателя этнографических и лингвистических материалов Н. Г. Кибардина (ок. 1810–1863): «При отправлении в дорогу, на работу, перед начатием какого-нибудь важного дела, как-то: постройки дома, вырубки леса на новый дом, баню, забор и проч., все домашние сперва садятся, наблюдая при этом, чтобы печь была заслонена, подполье закрыто, кошка выгнана из переднего угла от стола; потом, помолившись Богу “с местецька”, как говорят, перекрестясь, отправляются в путь или приступают к делу»[381]. По наблюдениям В. К. Магницкого, русские жители Уржумского уезда Вятской губернии в 1870-х гг. поступали так: «Отправляться в дальний путь нужно с “местечкя”, т. е. сначала “сясть” на лавку, затем встать и перекреститься, и потом ужидти; иначе не будет пути»[382]. В Глазовском уезде Вятской губернии во второй половине XIX в. и русские, и удмурты, отправляясь в далёкий путь для какого-либо важного дела, должны были сначала постоять немного посередине избы, а потом на некоторое время рассаживались по лавкам вдоль стен[383]. Согласно данным П. С. Ефименко, в с. Суре Пинежского уезда Архангельской губернии в XIX в. сват, отправляясь из дома жениха, предлагал всем домашним присесть на лавке и проверял, затворены ли дверь, труба или дымник. При этом кошек и собак, если они были в этот момент в доме, гнали прочь. И затем молились на иконы[384]. В Сибири в конце XIX в., перед выездом для первого сева, по свидетельству Ф. К. Зобнина, проделывали такое: «Когда лошади уже бывают запряжены, вся семья собирается в горницу, затворяются двери и перед иконами затепливаются свечи. Перед началом молитвы все должны присесть, потом уж вставать и молиться». И особо заботились, чтоб никакая женщина не пересекла бы дорогу: «Прежде чем выехать за ворота, высылают посмотреть, нет ли где бабы на улице. Дурной приметой считается, когда при таком важном выезде баба пересечёт дорогу; после такой беды, если ещё не выехали со двора, снова идут в горницу обождать»[385].

В Вятском крае на рубеже XIX–XX вв. при выезде парня и его отца в дом девушки на предсвадебные «смотрины» поступали так: «…Все члены семейства садятся по местам и в продолж ение минуты соблюдают строжайшую тишину. Затем встают пред иконами и делают несколько поясных поклонов. Помолившись, опять соблюдают поверья: чтобы при выходе из избы с женщиной не встретиться и никто бы не перешёл дорогу, иначе-де счастья не будет. Если же при выходе из избы или при отъезде первый раз в дороге встретятся с мужчиной, – это считается хорошим предзнаменованием»[386].

Ещё одно любопытное описание обычая присаживаться перед каким-либо начинанием имеется в повести В. А. Вонлярлярского «Ночь на 28-е сентября» (1852). По форме это собрание писем барышни, которую перевезли на жительство из Петербурга в родительское поместье на берегу Днепра. Судя по всему, речь идёт о хорошо знакомой автору Смоленщине – сам Вонлярлярский был из дворян Смоленского уезда. Вот эпизод, в котором описывается ключевой момент перекрытия реки плотиной (Днепр в тех местах неширок): «…Живая масса людей разделилась на кучи; во главе каждой из них стал заблаговременно избранный старшина; потом, по данному знаку, все крестьяне сели на землю. Просидев молча с минуту, все снова поднялись на ноги, сняли шапки, перекрестились, с криком бросились на кучи соломы, ельнику, древесных сучьев и земли, приготовленные у самого берега»[387].

В общем, так поступали не только перед отъездом, но и перед началом стройки, рубки леса, перед перекрытием реки плотиной. Тогда-то нужно было молча посидеть, и лучше – в закрытом, домашнем, безопасном пространстве.

Между тем, объясняя этот обычай, нередко не берут в расчёт, что присаживались не только при отправлении в путь. Да и сами объяснения выглядят несколько наивно. Расхожим является вот такое. Например, его приводила Н. С. Душакова в статье о старообрядцах, цитируя книгу А. Анфимовой о липованах Добруджи. Она писала: «Сегодня широко распространена (не только среди старообрядцев) практика перед отъездом “посидеть на дорожку”. Однако мало людей знает о том, что “в это время домовой даёт советы на дорогу”»[388].

А. Б. Мороз в статье о символике стола в русской народной культуре обратил внимание: «Отправляющийся в дальнюю дорогу должен предварительно поесть и выйти из дома непосредственно из-за стола…» Он предположил: «…Вероятно, этим объясняется широко распространённый обычай сидеть перед началом пути». То есть, по его наблюдениям, сидели, собственно, за столом – за прощальной семейной трапезой[389]. Т. Б. Щепанская тоже рассматривала этот обычай в контексте небольшой заключительной трапезы – точнее, выпивки. Ссылаясь на материалы экспедиции 1987 г. в Шенкурский район Архангельской области, она писала: «Непосредственно перед выходом из дому устраивается последняя, уже чисто символическая, трапеза: надо выпить на посошок. Накрывают стол скатертью, сверху кладут ковригу хлеба и щепоть соли. Все садятся кругом на лавки (спиною к печи) или на чемоданы (ср.: фразеологизм сидеть на чемоданах) и минуту молча “сидят, друг на друга смотрят”, как будто желая насмотреться впрок»[390]. В другом месте своей книги она отмечала, что «обычай требовал присесть перед дорожкой и досчитать до десяти – сделать остановку: по поверьям, если сорваться в путь сразу, смаху, то пути не будет» (курсив автора. – В. К.)[391].

Однако обычай ведь не таков, чтоб «сидеть перед началом пути». Он в том, чтобы, по всем известному выражению, «присесть на дорожку» (то есть перед дальней дорогой). Присаживаясь на минутку, в этот самый момент уже ничего не едят. И далеко не всегда присаживались, чтобы выпить и закусить «на посошок». Два этих обычая – «посошок» и «присесть на дорожку» – едва ли являются жёстко сцепленными. Счёт до десяти бывал также не всегда – никто, как правило, секунды вообще не считает, просто примерно столько мгновений в наше время и сидят в молчании, перед тем как подняться и выйти из дому. И конечно, при объяснении старинного обычая важнее не современные или недавние свидетельства, а более ранние.

Известный православный литератор А. Н. Муравьёв в книге, впервые опубликованной в 1832 г., писал о том, как, посетив в конце лета святыни Киева, он готовился к отбытию. Провожал его митрополит. «Уже всё было готово к моему отъезду; добрый Владыка удержал меня ещё на трапезу, потом привёл в свою прекрасную молельню». Там митрополит благословил его иконой и, произнеся краткое напутствие, предложил посидеть, взглянув ещё раз «на духовные сокровища ближних и дальних пещер». Муравьёв умилённо вспоминал: «Молча сели мы, друг против друга, я смотрел в окно…» Затем митрополит поднялся, сказал: «Теперь время» – и осенил Муравьёва крестом, произнеся: «Бог да благословит путь твой!»[392]

Стихотворение А. А. Фета «Удавленник» (1840) описывало отправление в дорогу:

Ужин сняли. Слава богу,

Что собрались как-нибудь.

Ну, присядем на дорогу,

Да и с богом в дальний путь.

И под конец так:

Всё ли в путь собрали сыну?

Вот и с богом: поезжай![393]

Получается, что провожавшие отужинали, а уже затем присаживались «на дорожку» и давали последние наставления сыну.

В очерке писателя-этнографа С. В. Максимова «Маляр», опубликованном в 1854 г., а затем ставшим частью книги «Лесная глушь» (1871), говорилось о том, как крестьянская семья, жившая в Костромской губернии, отправляла подросшего сынка по зимнему пути в Петербург учиться ремесленному делу. Женщины ревели, провожая парня «посильными криками», а сам он уже «оболокся» (оделся) и туго подпоясался.

«Большак сел на лавку подле стола и усадил баб, громко прикрикнув:

– Садись-ко вот лучше, да пора прощаться с Петруней!

В избе наступила тишина. Молча отец поднялся с лавки и начал молиться иконам, подавая пример и остальной семье. Окончив поклоны, он обратился к сыну…» Напутствовав парня и даже прослезившись, старик благословил его медной иконой и дал её в дорогу. Петруня прощался с семьёй и зашедшими односельчанами, пробираясь к выходу, где его поджидали сани[394].

В другом очерке Максимова, написанном чуть позже и также вошедшем в книгу «Лесная глушь» – «Питерщик (похождения кулачка)», сходная ситуация обрисована подробнее. Семнадцатилетнего деревенского парня Петрована семья тоже провожала в Питер. Вот его уже совсем собрали. «Отец благословил сына створчатым медным образом и запихнул ему этот образ за пазуху. Старуха передала ему мешок с подорожниками и низко поклонилась; невестка присоединила свои рыданья к причитаньям старухи». И только в самый последний момент, перед тем, как выйти во двор, все на минутку сели. Максимов описывал это так: «Но вот наступила и минута разлуки, которую обставляет русский человек, по старому завету отцов и дедов, везде одинаково: когда дорожный человек оделся потеплее и туго-натуго подпоясался кушаком, все находившиеся в избе присели. Недолго длилось молчание: все, вставши с мест, молились на тябло (полочку для икон. – В. К.), по примеру большака избы, который, кончив молитву, обратился к сыну…» Старик-отец коротко напутствовал Петрована, тут и прочие стали обнимать его, затем домашние и соседи вышли наружу, провожая парня, который усаживался в сани[395].

Мемуаристка А. Мельникова, детство которой пришлось ещё на крепостническое время, вспоминала, как начинался зимний переезд из родительского поместья в Курск, до которого было 75 вёрст. Вставали рано утром. В столовой уже расхаживал отец, прихлёбывая крепкий чай и отдавая распоряжения. «Скоро приходит и мать в дорожном костюме, садится пить кофе…» Затем буфетчик Николай докладывает, что лошади готовы. «Общая суета… все спешат в залу. “Ну, теперь всё доброе да садится!” – серьёзно возглашает отец, садясь; за ним садятся все. Несколько секунд длится глубокое молчание; затем встают, крестясь на образ, и идут вниз, в переднюю, окончательно укутываться и размещаться по экипажам»[396].

В начале романа И. А. Гончарова «Обыкновенная история» (1847) подробно описано отправление молодого героя, Александра Адуева, в Петербург из отдалённого поместья его матери, Анны Павловны. Весь дом (кроме самого героя) пробудился рано, заканчивали сборы. Зашёл кое-кто из соседей, пришёл и священник. И вот всё готово. «Прежде всего отслужили молебен…» И уже потом «сели за стол». Причём уселись завтракать, а не просто перехватить чего-нибудь «на дорожку» либо «на посошок». «Кончился завтрак. Ямщик уже давно заложил повозку. Её подвезли к крыльцу. Люди (разумеется, слуги. – В. К.) выбегали один за другим. Тот нёс чемодан, другой – узел, третий – мешок, и опять уходил за чем-нибудь».

«Наконец настала роковая минута. Помолились ещё.

– Сядьте, сядьте все! – повелевал Антон Иваныч, – извольте сесть, Александр Фёдорыч! и ты, Евсей, сядь. Сядь же, сядь! – И сам боком, на секунду, едва присел на стул. – Ну, теперь с богом!

Вот тут-то Анна Павловна заревела и повисла на шею Александру.

– Прощай, прощай, мой друг! – слышалось среди рыданий, – увижу ли я тебя?..»

Прощание всё затягивалось, и отъезд задержался ещё на полчаса[397].

Итак, сперва – завтрак, а уже потом, когда всё готово и все в сборе, нужно было «присесть на минутку». В автобиографической повести П. П. Бажова «Дальнее – близкое» рассказывалось, как героя, десятилетнего мальчика, в конце 1880-х гг. провожали из родительского дома в Сысертском горном округе на учёбу в Екатеринбург. Сперва вся семья сидела за трапезой. «Но вот эта тоскливая еда кончилась. Выйдя из-за стола, снова сели – перед дорогой, перекрестились и стали “выноситься”»[398].

Значит, «присесть на дорожку» надо было уже после того, как посидели за столом. И наконец, даже те описания, что были приведены выше, свидетельствуют: обычай «присесть» бывал связан не только с отправлением в путь, он совершался «перед начатием какого-нибудь важного дела». Такое дело, действительно, могло начинаться отходом или отъездом из дома, но отнюдь не всегда.

Очевидно, не менее важной частью обычая является непременно сопутствующее моменту краткое общее молчание. Ритуальное молчание – это особенное, знаковое поведение, которое соотносится со сферой потустороннего. Причём оно в народной культуре нередко бывало условием, определявшим начало или конец какого-либо дела. У разных славянских народов хранить молчание должен был тот, кто первый раз в году отправлялся на рыбалку или выезжал в поле сеять; кто вёл корову на случку с быком; кто замешивал тесто для обрядовых хлебов к празднику; кто завершал жатву. Молчание также являлось необходимым условием удачного завершения эзотерического обряда, гадания или лечебной процедуры[399]. Так что обычай «присесть на дорожку» при непременном недолгом молчании стоит в одном ряду с прочими значимыми случаями ритуального молчания, когда ощущалась сакральность ситуации, предопределявшей начало и ход всего предприятия.

Ещё одно объяснение приводил специалист по научному атеизму и борец с суевериями М. И. Шахнович: «Обычай, о котором вспоминает песня: “Присядем, друзья, перед дальней дорогой, пусть лёгким окажется путь!” – возник под влиянием веры в то, что в минуту молчания домовой учит уезжающих, присевших перед отъездом, как вернуться невредимыми домой». И следом он уточнял своё мнение: «Конечно, сейчас нет ничего зазорного в обычае посидеть несколько минут перед дорогой и вспомнить, всё ли взято с собой»[400]. Разумеется, такое объяснение, в стиле учёности XVIII–XIX вв., исходит из недоказуемого и чересчур конкретного предположения. Да и сам этот стиль рационалистического толкования, сопряжённого с вразумлением заблуждающихся простецов, с разделением «верного», «допустимого», «вредного», – напоминает о веке Просвещения.

Судя по имеющимся описаниям, в той ситуации прежде всего затворяли двери, прикрывали печные заслонки, то есть заботились о том, чтобы нигде в этот важный момент не зияло отверстие, которое мифологически осмыслялось как выход в опасный, внешний мир. Этот «иной мир» представлялся находящимся вне жилого помещения или же на границах его: в подполье, на чердаке, за окном, за печью, в печи или по ту сторону печной трубы. Отверстая печная труба была особенно опасна[401]. Знаток вятского крестьянства Г. Е. Верещагин записал сказание, по которому чёрт выдумал пиво и спирт именно в трубе. Верещагин прокомментировал это так: «Здесь, говорят, хранятся и книги чернокнижников и волшебников; через трубу же входят и выходят и колдуны, и разные оборотни – враги добрых людей… Словом, труба, по представлению народа, служит, так сказать, вратами адских слуг. В трубу кричат и желающие приворожить любимых особ. Считая трубу вратами нечистой силы, простолюдин перед грозой прежде всего считает нужным, благословясь, закрыть трубу»[402]. А обычай перед отправлением в дорогу закрывать печное отверстие заслонкой засвидетельствован и в других местностях. Так, по данным конца XX в., поступали, например, жители д. Бартоломеевки Ветковского района Гомельской области Белоруссии[403].

Дорожное перемещение, как видно, приравнивалось к трудному и важному делу, приступая к которому требовалось воззвать к Богу. Проделывали это при благоговейном молчании домочадцев и огородившись от тех пространств, откуда могло вторгнуться в освящённый и обжитой домашний мир внешнее зло. В соответствии с архаическим мировосприятием путешествие и было перемещением по такому, потенциально опасному, пространству.

А. К. Байбурин, изучая славянские ритуалы, связанные с домом, указывал, что всем действиям у входа (выхода) из жилища «приписывается высокая степень семиотичности». По его мнению, самый простой вариант интерпретации таких обрядовых действий – это предположение, что здесь мы имеем дело «с пространственно-временным противопоставлением начало – конец пребывания в жилище». И далее: «Характерным способом маркирования начала (входа) и конца (выхода) является остановка перед порогом дома, часто сопровождаемая краткой молитвой, особенно при входе в чужой дом («без бога – ни до порога»), а с другой стороны, ср. обычай присаживания перед дальней дорогой»[404]. Таким образом, согласно Байбурину, этот обычай означал ритуализованую выделенность, так сказать, инициальной ситуации, связанной с началом пути.

«Omne principium difficile est, – говаривали древние римляне. – Всякое начало трудно». «Лиха беда начало» – толкуют о том же русские. Потому и трудно, что начало очень ужответственно. А «доброе начало полдела откачало». В обычае «присесть на дорожку» выражается древняя, сохраняющаяся поныне, «магия начала».