Вестники несчастья
Вообще же перечень пересекающих дорогу вестников несчастья весьма обширен. Судя по всему, не столь существенным бывало даже, кто именно перебегает путь – важнее сам факт, что путь кем-то перейдён.
Вот русские жители Уржумского уезда Вятской губернии во второй половине XIX в. знали: «Перебежит дорогу кошка, собака, заяц – не будет пути»[487]. Кошка и заяц – это самые распространённые животные в такой дорожной примете. А собака фигурирует не часто. Более того, обычно она в таком случае сулила удачу. Но и собака помянута тут кстати, вслед за кошкой, – и та и другая нередко пересекают путь идущему. Главное в примете – пересечение пути. И не так уж важно, кем именно.
В 1870-х гг. в Пинском уезде Минской губернии священник Д. Г. Булгаковский записал поверье белорусов-пинчуков: «Если встретится лисица или заяц, то случится на дороге несчастье»[488].
В Пинежском районе Архангельской области во второй половине XX в. говорили, что если дорогу мышь пересечёт, то это к несчастью[489].
В публикации удмуртского фольклора, сделанной в 1954 г. Б. Мункачи, есть такая история: «Один старик был медвежатником. Собрался он однажды на медведя, да встретился у ворот с женщиной, идущей за водой. Пришлось вернуться: встретится охотник с пустыми вёдрами – не будет ему удачи. Вышел он во второй раз – снова встретилась ему та же самая женщина. Пришлось ему снова возвращаться. Вышел он в третий раз. И снова та же женщина на его пути. Разгневался охотник: “Ты что, нарочно меня подкарауливаешь?”» Правда, тогда это было предостережением охотнику, всё обернулось для него удачно. Женщина сказала, что он нынче идёт выслеживать своего сорокового по счёту зверя – главного своего зверя. Действительно, только латунной пуговицей смог убить сорокового медведя этот охотник[490].
М. Д. Чулков писал о подобных приметах на путь так: «Когда покойник, поп или монах, монахиня, женщина, девица, свинья или лысая лошадь на встречу попадутся первые, то в тот день успеха в делах ожидать не должно…»[491]
Ещё в «Повести временных лет» (запись о событиях 1068 г.) было сказано о таком прегрешении, как вера «во встречу»: «Аще бо кто усрящеть черноризца, то възвращается, ли единець, ли свинью» («Если кто встретит черноризца, то возвращается, так же поступает и встретив кабана или свинью»). Писатель Петровской эпохи И. Т. Посошков в книге «Завещание отеческое» (1719), адресуясь к своему сыну, настоятельно просил: «И ни в какие въстречи, Господа ради, не верь. О сем Сам Господь запретил нам еще издревле, еже бы мы ни в какие въстречи не веровали». Посошков советовал сыну: как выйдешь из дому, прежде всего нужно возложить на себя «крестное воображение, с богомыслием», затем приготовить монеты, чтоб отдать их первым же встретившимся нищим[492].
Комментируя свидетельство «Повести временных лет», В. Я. Петрухин писал, что такое отношение к монаху (да и священнику) не было связано с языческими и тем более антиклерикальными обычаями. По его мнению, «речь должна идти о характерной для народной культуры “инверсии”, при которой “встречное” движение наделяет негативными признаками “положительный” персонаж и наоборот: встреча с инородцем (иноверцем) означает удачу»[493]. Однако такой «инверсией», как известно, бывают пронизаны представления об «ином мире». И хотя мир дороги (встречи бывают при движении по дорогам, тропам, улицам) в некотором смысле аналогичен «иному миру», но всё-таки не настолько. Да и системных сведений об «инверсии» дорожных встреч, кажется, всё же нет, и все эти инородцы и иноверцы, мыши и зайцы и прочие, прочие – они, кажется, в эту схему не вписываются.
В общем, и священники с монахами, и женщины, и кошки, и зайцы, и свиньи, и лысые лошади, и мыши – все, попадаясь на пути, означали неуспех.
В 1850 г. в Вятской губернии собирались разнообразные статистические сведения, и среди прочих вопросов рассылавшейся по уездам анкеты был вопрос о суевериях, связанных с охотой и рыбной ловлей. По этим сведениям, в 1-м стане Котельничского уезда отмечено такое: «Из суеверий существует в настоящее время одно между крестьянами, занимающимися звероловством и рыболовством, заключающееся в том, что всякий отправляющийся на охоту и на ловлю не должен ни в каком случае поминать священника и зайца. Ежели охотник на пути встретит священника или заяц перебежит ему дорогу, он ворочается домой и в тот день ужне решается идти на охоту»[494]. В анкетных сведениях 1882 г. об Игумновском приходе Слободского уезда Вятской губернии, при общей характеристике суеверий тамошних крестьян, вера «во встречу» открывает этот краткий перечень: «Крестьяне верят в счастливые и несчастные встречи, верят в колдунов, в порчу»[495]. В этнографическом очерке «воспитанника семинарии» А. Преображенского о крестьянах Моложского уезда Ярославской губернии сказано о таком обычае очень забавно: «Известен старинный предрассудок, при некоторых встречах, сворачивать с дороги или же и вовсе возвращаться домой, почитая такую встречу недоброю. Ныне это суеверие уничтожается»[496]. С кем именно сталкиваясь, ярославские крестьяне выказывали столь прискорбное суеверие, семинарист Преображенский не уточнил. Однако же можно не сомневаться, что тут имелись в виду ситуации, когда мужикам и бабам на их пути попадался поп или монах. Корреспондент Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева на рубеже XIX–XX вв. отмечал, что в Вязниковском уезде Владимирской губернии крестьяне относились к причту почтительно, но при этом суеверно боялись встречи с духовенством, особеннос попом («пути не будет»). Если всё же встреча состоялась, то тогда у него просили благословения[497]. Вот и в поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (которая писалась в 1860–1870-х гг.) священник, чтобы пояснить любопытствующим крестьянам, «каков попу почёт», укоризненно их вопрошает: «С кем встречи вы боитеся, // Идя путём-дорогою? // Чур! Отвечать на спрос!»[498] В другой поэме Некрасова – «Коробейники» (1861) – пожилой богобоязненный коробейник объяснял своему молодому напарнику их торговую неудачу тем, что он, дескать, поддался суеверию: «Встрелось нам лицо духовное – // Хуже не было б греха. // Хоть душа я христианская, // Согрешил – поджал я хвост»[499]. В написанной в начале 1860-х гг. повести Л. Н. Толстого «Поликушка» есть эпизод, в котором робкий мужичонка Поликей рано утром выехал с постоялого двора на телеге, запряжённой мерином по кличке Барабан: «Не то от холода, не то от страха мороз пробегал у него по спине, и он всё потрогивал и потрогивал Барабана. Первый встретившийся ему человек был поп в высокой зимней шапке, скривым работником. Ещё жутче стало Поликею»[500].
В популярной брошюре для народа, одной из целой серии, издававшейся Московской синодальной типографией, подробно говорилось об этом суеверии. «Руководясь таким суеверным помыслом, некоторые из простонародья, к стыду своему, без зазрения совести, не сделав священнику из вежливости учтивого поклона и как бы с сердцем, говорят ему, когда он намеревается перейти им дорогу: “погоди, батюшка, я проеду, а потом ты пройдёшь”. Священнику, знающему суеверие народное, конечно, понятна цель такого предупреждения. Иногда же, завидев издали идущего им навстречу священника, с негодованием возвращаются домой. ‹…›…Они, к оскорблению чести своего духовного отца, стараются совершенно избежать встречи с ним…» Объяснение же сему обычаю анонимные авторы брошюры усматривали в первых временах христианства на Руси, когда ещё не просвещённые язычники старались уклониться даже от встречи с проповедником истины Христовой[501]. Разумеется, это весьма наивное и бездоказательное истолкование.
Т. Б. Щепанская объясняла такое отношение к встреченным на пути священнослужителям в соответствии со своей основной идеей о том, что «дом» в народной традиции резко, вплоть до, так сказать, перемены знака, противопоставлялся «дороге», и потому привычные домашние нормы в дороге не действовали. Она писала, что «на начальном этапе пути табуировались и христианские символы…» – именно как «наиболее яркие символы действовавшего дома Закона…» По её заключению, неприятием «символов Закона» и «божественного», неприятием всех общепринятых, «домашних» норм и правил объясняется избегание встречи со священнослужителями[502].
Едва ли это так. Христианские атрибуты, как известно, бывали самыми обычными оберегами в пути. Видимо, потому Щепанской приходится говорить о «начале пути» – при дальнейшем движении отношение к этим символам-оберегам, очевидно, менялось? И вовсе не факт, что священник представлялся воплощённым христианским символом, наряду с нательным крестом, ладанкой, «путной» иконой, панагией и т. п. Кроме того, нет свидетельств о том, что уже не в начале, а скажем, посреди пути встреча с ним могла расцениваться как-то иначе. Всё же священнослужитель, человек необычного вида и рода занятий, воспринимался как своего рода колдун или знахарь, как носитель «силы», как «знающий», а такие люди, «иные», приобщённые к тайному «ведению», считались скорее опасными, и к ним при необходимости требовался особенный подход. Вероятно, имело значение и то насмешливо-недоверчивое отношение к служителям Церкви, которое столь явно высвечивается хотя бы по фольклорным данным[503].
По мнению К. А. Богданова, обычай избегать некоторых встречных, истолковывая встречи с ними как дурные предзнаменования, – «это, прежде всего, вера в случай». Он уточнял: «…Что касается упоминаемых летописцем встреч с черноризцем, кабаном и свиньёй, встречи эти предполагают случайность, воспринимаемую как дурной знак». Такая вера «инициируется семантикой и прогностической функцией случайности…»[504].
Разумеется, это вера в случай. Но ведь не только. Важна обстановка, в которой можно было, согласно народным представлениям, выявить такую случайность. А именно: обстановка пути, ситуация дорожного передвижения, во время которого резко возрастало значение всякого рода случайностей. Собственно, на это обращал внимание А. К. Байбурин: «И вообще очень любопытно, что при чтении рассказов о различных случаях создаётся впечатление, что они распределены во времени и пространстве в каком-то закономерном порядке. Я имею в виду, что они концентрируются вокруг определённых точек во времени и в пространстве. Вообще говоря, так быть не должно, но когда читаешь народные рассказы о тех или иных случаях (например, те же былички), то нельзя не обратить внимание на то, что случаи концентрируются вокруг праздников (если говорить о времени) и в пути (если речь идёт о пространстве). Например, “Дело было у праздника, об Ильине дне”, или: “Под Рождество”, а дальше “Николай поехал в лес по дрова. Передняя лошадь стала на гору подниматься, а там стоит кто-то”. И так далее. Объяснение такого нередкого приурочения (подчёркиваю, приурочения) случаев к кануну праздников и дороге вполне понятно в связи с представлениями о том, что именно накануне праздников происходит активизация нечисти. Связь дороги с нечистью не менее известна. Но тогда нужно предположить, что речь идёт не о реальном распределении случаев во времени и в пространстве, а о том, в какие точки помещают их рассказчики, т. е. в конечном счёте – о повествовательной стратегии. Получается, что в представлениях рассказчиков случаю “удобно случаться” не везде и всегда, а в более определённых контекстах, к чему их подталкивает, скорее всего, повествовательная традиция текста случайного» (выделено автором. – В. К.)[505]. Это, конечно, так, только надо, по-видимому, учитывать ещё вот что: ситуация праздника и ситуация пути – они обе, противостоя обыденной реальности, размеренному течению повседневных дел, действительно открыты для куда более частых необычных, ярких, странных, внезапных случаев.
Случайность, которая выявляется ситуацией пути, хорошо прослеживается в фольклорном мотиве «первой встречи» – к примеру, в ситуациях с разбойниками и прочими лихими людьми. Злодей обретает силу – физическую и магическую – если он, выйдя на дорогу, убьёт первого встречного, хоть бы встретил и сестру родную[506]. В начале XX в. в Вологодской и Ярославской губерниях у молодёжных ватаг был обычай бить первого встречного – причём бросали жребий, кому из них надо было идти впереди и ударить попавшегося на пути. Да и в более поздние времена тоже бывало, что блатной, проигравшись в карты, должен по условию убить того, кто ему попадётся, то есть заведомо невиновного перед ним человека. Как представляется, этакие случаи происходили чаще не в реальной жизни, а в фольклоре – в «героических» или устрашающих устных рассказах. А «первая встреча», кроме того, значима и в ситуации гадания, выведывания (например, имени суженого или при определении имени новорождённому), и при отправлении на «тот свет» (важно, кто и как там встретит) и т. д.[507]
Впрочем, счастье и удача также понимались как результат «встречи» с ними человека. Недаром удача – она «сопутствует» человеку (от слова «путь»)[508]. А. А. Плотникова предполагала, что непредвиденная встреча первоначально соотносилась с неожиданным приобретением счастья, удачи, счастливой доли[509]. Правда, в последние десятилетия, когда русская фольклорная традиция фиксируется точно и полно, становится заметно, что гораздо большая часть разнообразных «встреч» расценивается в качестве знаков негативных.
И вообще, в славянских языках термин для «судьбы» часто может являться производным от корня, обозначающего «встречу»[510].
Всё же иногда дорожные встречи могли предвещать не злое, а доброе. Всяческие ситуации, возникавшие на пути, бывали очень разнообразны. Разобраться в них помогала одна из старинных «отреченных книг», которая так и называлась – «Путник». Это была «книга, в ней же есть написано о стречах», добрых и злых[511]. У В. И. Даля отмечено присловье «Разбирать встречи – не слезать с печи», которое Т. Б. Щепанская выбрала эпиграфом к соответствующему разделу своей книги о «культуре дороги» у русских[512].
Начало дальнего пути знаменовалось специальными обрядами и обычаями. Во время движения человек попадал в такие обстоятельства и ситуации, которые нечто предвещали – и, как правило, неприятное да опасное. В общем, бывало немало случаев, когда путь мог не заладиться. Таковы ужсвойства неверного и причудливого дорожного пространства.