Вестники несчастья

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вообще же перечень пересекающих дорогу вестников несчастья весьма обширен. Судя по всему, не столь существенным бывало даже, кто именно перебегает путь – важнее сам факт, что путь кем-то перейдён.

Вот русские жители Уржумского уезда Вятской губернии во второй половине XIX в. знали: «Перебежит дорогу кошка, собака, заяц – не будет пути»[487]. Кошка и заяц – это самые распространённые животные в такой дорожной примете. А собака фигурирует не часто. Более того, обычно она в таком случае сулила удачу. Но и собака помянута тут кстати, вслед за кошкой, – и та и другая нередко пересекают путь идущему. Главное в примете – пересечение пути. И не так уж важно, кем именно.

В 1870-х гг. в Пинском уезде Минской губернии священник Д. Г. Булгаковский записал поверье белорусов-пинчуков: «Если встретится лисица или заяц, то случится на дороге несчастье»[488].

В Пинежском районе Архангельской области во второй половине XX в. говорили, что если дорогу мышь пересечёт, то это к несчастью[489].

В публикации удмуртского фольклора, сделанной в 1954 г. Б. Мункачи, есть такая история: «Один старик был медвежатником. Собрался он однажды на медведя, да встретился у ворот с женщиной, идущей за водой. Пришлось вернуться: встретится охотник с пустыми вёдрами – не будет ему удачи. Вышел он во второй раз – снова встретилась ему та же самая женщина. Пришлось ему снова возвращаться. Вышел он в третий раз. И снова та же женщина на его пути. Разгневался охотник: “Ты что, нарочно меня подкарауливаешь?”» Правда, тогда это было предостережением охотнику, всё обернулось для него удачно. Женщина сказала, что он нынче идёт выслеживать своего сорокового по счёту зверя – главного своего зверя. Действительно, только латунной пуговицей смог убить сорокового медведя этот охотник[490].

М. Д. Чулков писал о подобных приметах на путь так: «Когда покойник, поп или монах, монахиня, женщина, девица, свинья или лысая лошадь на встречу попадутся первые, то в тот день успеха в делах ожидать не должно…»[491]

Ещё в «Повести временных лет» (запись о событиях 1068 г.) было сказано о таком прегрешении, как вера «во встречу»: «Аще бо кто усрящеть черноризца, то възвращается, ли единець, ли свинью» («Если кто встретит черноризца, то возвращается, так же поступает и встретив кабана или свинью»). Писатель Петровской эпохи И. Т. Посошков в книге «Завещание отеческое» (1719), адресуясь к своему сыну, настоятельно просил: «И ни в какие въстречи, Господа ради, не верь. О сем Сам Господь запретил нам еще издревле, еже бы мы ни в какие въстречи не веровали». Посошков советовал сыну: как выйдешь из дому, прежде всего нужно возложить на себя «крестное воображение, с богомыслием», затем приготовить монеты, чтоб отдать их первым же встретившимся нищим[492].

Комментируя свидетельство «Повести временных лет», В. Я. Петрухин писал, что такое отношение к монаху (да и священнику) не было связано с языческими и тем более антиклерикальными обычаями. По его мнению, «речь должна идти о характерной для народной культуры “инверсии”, при которой “встречное” движение наделяет негативными признаками “положительный” персонаж и наоборот: встреча с инородцем (иноверцем) означает удачу»[493]. Однако такой «инверсией», как известно, бывают пронизаны представления об «ином мире». И хотя мир дороги (встречи бывают при движении по дорогам, тропам, улицам) в некотором смысле аналогичен «иному миру», но всё-таки не настолько. Да и системных сведений об «инверсии» дорожных встреч, кажется, всё же нет, и все эти инородцы и иноверцы, мыши и зайцы и прочие, прочие – они, кажется, в эту схему не вписываются.

В общем, и священники с монахами, и женщины, и кошки, и зайцы, и свиньи, и лысые лошади, и мыши – все, попадаясь на пути, означали неуспех.

В 1850 г. в Вятской губернии собирались разнообразные статистические сведения, и среди прочих вопросов рассылавшейся по уездам анкеты был вопрос о суевериях, связанных с охотой и рыбной ловлей. По этим сведениям, в 1-м стане Котельничского уезда отмечено такое: «Из суеверий существует в настоящее время одно между крестьянами, занимающимися звероловством и рыболовством, заключающееся в том, что всякий отправляющийся на охоту и на ловлю не должен ни в каком случае поминать священника и зайца. Ежели охотник на пути встретит священника или заяц перебежит ему дорогу, он ворочается домой и в тот день ужне решается идти на охоту»[494]. В анкетных сведениях 1882 г. об Игумновском приходе Слободского уезда Вятской губернии, при общей характеристике суеверий тамошних крестьян, вера «во встречу» открывает этот краткий перечень: «Крестьяне верят в счастливые и несчастные встречи, верят в колдунов, в порчу»[495]. В этнографическом очерке «воспитанника семинарии» А. Преображенского о крестьянах Моложского уезда Ярославской губернии сказано о таком обычае очень забавно: «Известен старинный предрассудок, при некоторых встречах, сворачивать с дороги или же и вовсе возвращаться домой, почитая такую встречу недоброю. Ныне это суеверие уничтожается»[496]. С кем именно сталкиваясь, ярославские крестьяне выказывали столь прискорбное суеверие, семинарист Преображенский не уточнил. Однако же можно не сомневаться, что тут имелись в виду ситуации, когда мужикам и бабам на их пути попадался поп или монах. Корреспондент Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева на рубеже XIX–XX вв. отмечал, что в Вязниковском уезде Владимирской губернии крестьяне относились к причту почтительно, но при этом суеверно боялись встречи с духовенством, особеннос попом («пути не будет»). Если всё же встреча состоялась, то тогда у него просили благословения[497]. Вот и в поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (которая писалась в 1860–1870-х гг.) священник, чтобы пояснить любопытствующим крестьянам, «каков попу почёт», укоризненно их вопрошает: «С кем встречи вы боитеся, // Идя путём-дорогою? // Чур! Отвечать на спрос!»[498] В другой поэме Некрасова – «Коробейники» (1861) – пожилой богобоязненный коробейник объяснял своему молодому напарнику их торговую неудачу тем, что он, дескать, поддался суеверию: «Встрелось нам лицо духовное – // Хуже не было б греха. // Хоть душа я христианская, // Согрешил – поджал я хвост»[499]. В написанной в начале 1860-х гг. повести Л. Н. Толстого «Поликушка» есть эпизод, в котором робкий мужичонка Поликей рано утром выехал с постоялого двора на телеге, запряжённой мерином по кличке Барабан: «Не то от холода, не то от страха мороз пробегал у него по спине, и он всё потрогивал и потрогивал Барабана. Первый встретившийся ему человек был поп в высокой зимней шапке, скривым работником. Ещё жутче стало Поликею»[500].

В популярной брошюре для народа, одной из целой серии, издававшейся Московской синодальной типографией, подробно говорилось об этом суеверии. «Руководясь таким суеверным помыслом, некоторые из простонародья, к стыду своему, без зазрения совести, не сделав священнику из вежливости учтивого поклона и как бы с сердцем, говорят ему, когда он намеревается перейти им дорогу: “погоди, батюшка, я проеду, а потом ты пройдёшь”. Священнику, знающему суеверие народное, конечно, понятна цель такого предупреждения. Иногда же, завидев издали идущего им навстречу священника, с негодованием возвращаются домой. ‹…›…Они, к оскорблению чести своего духовного отца, стараются совершенно избежать встречи с ним…» Объяснение же сему обычаю анонимные авторы брошюры усматривали в первых временах христианства на Руси, когда ещё не просвещённые язычники старались уклониться даже от встречи с проповедником истины Христовой[501]. Разумеется, это весьма наивное и бездоказательное истолкование.

Т. Б. Щепанская объясняла такое отношение к встреченным на пути священнослужителям в соответствии со своей основной идеей о том, что «дом» в народной традиции резко, вплоть до, так сказать, перемены знака, противопоставлялся «дороге», и потому привычные домашние нормы в дороге не действовали. Она писала, что «на начальном этапе пути табуировались и христианские символы…» – именно как «наиболее яркие символы действовавшего дома Закона…» По её заключению, неприятием «символов Закона» и «божественного», неприятием всех общепринятых, «домашних» норм и правил объясняется избегание встречи со священнослужителями[502].

Едва ли это так. Христианские атрибуты, как известно, бывали самыми обычными оберегами в пути. Видимо, потому Щепанской приходится говорить о «начале пути» – при дальнейшем движении отношение к этим символам-оберегам, очевидно, менялось? И вовсе не факт, что священник представлялся воплощённым христианским символом, наряду с нательным крестом, ладанкой, «путной» иконой, панагией и т. п. Кроме того, нет свидетельств о том, что уже не в начале, а скажем, посреди пути встреча с ним могла расцениваться как-то иначе. Всё же священнослужитель, человек необычного вида и рода занятий, воспринимался как своего рода колдун или знахарь, как носитель «силы», как «знающий», а такие люди, «иные», приобщённые к тайному «ведению», считались скорее опасными, и к ним при необходимости требовался особенный подход. Вероятно, имело значение и то насмешливо-недоверчивое отношение к служителям Церкви, которое столь явно высвечивается хотя бы по фольклорным данным[503].

По мнению К. А. Богданова, обычай избегать некоторых встречных, истолковывая встречи с ними как дурные предзнаменования, – «это, прежде всего, вера в случай». Он уточнял: «…Что касается упоминаемых летописцем встреч с черноризцем, кабаном и свиньёй, встречи эти предполагают случайность, воспринимаемую как дурной знак». Такая вера «инициируется семантикой и прогностической функцией случайности…»[504].

Разумеется, это вера в случай. Но ведь не только. Важна обстановка, в которой можно было, согласно народным представлениям, выявить такую случайность. А именно: обстановка пути, ситуация дорожного передвижения, во время которого резко возрастало значение всякого рода случайностей. Собственно, на это обращал внимание А. К. Байбурин: «И вообще очень любопытно, что при чтении рассказов о различных случаях создаётся впечатление, что они распределены во времени и пространстве в каком-то закономерном порядке. Я имею в виду, что они концентрируются вокруг определённых точек во времени и в пространстве. Вообще говоря, так быть не должно, но когда читаешь народные рассказы о тех или иных случаях (например, те же былички), то нельзя не обратить внимание на то, что случаи концентрируются вокруг праздников (если говорить о времени) и в пути (если речь идёт о пространстве). Например, “Дело было у праздника, об Ильине дне”, или: “Под Рождество”, а дальше “Николай поехал в лес по дрова. Передняя лошадь стала на гору подниматься, а там стоит кто-то”. И так далее. Объяснение такого нередкого приурочения (подчёркиваю, приурочения) случаев к кануну праздников и дороге вполне понятно в связи с представлениями о том, что именно накануне праздников происходит активизация нечисти. Связь дороги с нечистью не менее известна. Но тогда нужно предположить, что речь идёт не о реальном распределении случаев во времени и в пространстве, а о том, в какие точки помещают их рассказчики, т. е. в конечном счёте – о повествовательной стратегии. Получается, что в представлениях рассказчиков случаю “удобно случаться” не везде и всегда, а в более определённых контекстах, к чему их подталкивает, скорее всего, повествовательная традиция текста случайного» (выделено автором. – В. К.)[505]. Это, конечно, так, только надо, по-видимому, учитывать ещё вот что: ситуация праздника и ситуация пути – они обе, противостоя обыденной реальности, размеренному течению повседневных дел, действительно открыты для куда более частых необычных, ярких, странных, внезапных случаев.

Случайность, которая выявляется ситуацией пути, хорошо прослеживается в фольклорном мотиве «первой встречи» – к примеру, в ситуациях с разбойниками и прочими лихими людьми. Злодей обретает силу – физическую и магическую – если он, выйдя на дорогу, убьёт первого встречного, хоть бы встретил и сестру родную[506]. В начале XX в. в Вологодской и Ярославской губерниях у молодёжных ватаг был обычай бить первого встречного – причём бросали жребий, кому из них надо было идти впереди и ударить попавшегося на пути. Да и в более поздние времена тоже бывало, что блатной, проигравшись в карты, должен по условию убить того, кто ему попадётся, то есть заведомо невиновного перед ним человека. Как представляется, этакие случаи происходили чаще не в реальной жизни, а в фольклоре – в «героических» или устрашающих устных рассказах. А «первая встреча», кроме того, значима и в ситуации гадания, выведывания (например, имени суженого или при определении имени новорождённому), и при отправлении на «тот свет» (важно, кто и как там встретит) и т. д.[507]

Впрочем, счастье и удача также понимались как результат «встречи» с ними человека. Недаром удача – она «сопутствует» человеку (от слова «путь»)[508]. А. А. Плотникова предполагала, что непредвиденная встреча первоначально соотносилась с неожиданным приобретением счастья, удачи, счастливой доли[509]. Правда, в последние десятилетия, когда русская фольклорная традиция фиксируется точно и полно, становится заметно, что гораздо большая часть разнообразных «встреч» расценивается в качестве знаков негативных.

И вообще, в славянских языках термин для «судьбы» часто может являться производным от корня, обозначающего «встречу»[510].

Всё же иногда дорожные встречи могли предвещать не злое, а доброе. Всяческие ситуации, возникавшие на пути, бывали очень разнообразны. Разобраться в них помогала одна из старинных «отреченных книг», которая так и называлась – «Путник». Это была «книга, в ней же есть написано о стречах», добрых и злых[511]. У В. И. Даля отмечено присловье «Разбирать встречи – не слезать с печи», которое Т. Б. Щепанская выбрала эпиграфом к соответствующему разделу своей книги о «культуре дороги» у русских[512].

Начало дальнего пути знаменовалось специальными обрядами и обычаями. Во время движения человек попадал в такие обстоятельства и ситуации, которые нечто предвещали – и, как правило, неприятное да опасное. В общем, бывало немало случаев, когда путь мог не заладиться. Таковы ужсвойства неверного и причудливого дорожного пространства.