Показать дорогу умершему
Погребальный обряд можно рассматривать в категориях пространства и передвижения в нём. На этнографических и фольклорных материалах, относящихся к народам России, выявляется погребальная практика, связанная с обрядовым указанием «дороги» покойному. Это и реальная дорога на кладбище, и символически понимаемый, мифологически осмысляемый путь в «иной мир».
У славян к умирающему приходили односельчане и несли гостинцы. С ним прощались как с отправлявшимся в долгий опасный путь[658]. А затем следовало поэтапное удаление покойника из мира живых в мир мёртвых. Часть пути проделывали и живые, провожая покойного. И на каждом этапе было важно огородить пространство живых от соприкосновения с потусторонним миром, различными способами утвердить и подтвердить границу между мирами, сделать так, чтобы уходящий «туда» покойник не возвращался без приглашения. (В народной культуре существовали способы обрядового приглашения, угощения, задабривания покойных предков по определённым календарным датам, после чего непременно следовало их выпроводить из «этого мира»[659].) В украинской и белорусской погребальной традиции известен обряд символического «замыкания» могилы, чтобы покойник там и оставался, не «выходя» оттуда. Это называлось «печатать покойника» (или «запечатать покойника») и делалось по-разному. Как правило, при этом по четырём краям могилы крестообразно ударяли в землю заступом[660].
Умершему нужно было «показать дорогу». Это дорога на кладбище, по которой шла погребальная процессия и которую таким вот образом «проходил» и сам он, причём в последний раз (ср. выражение «в последний путь»). Мёртвый человек должен был сделаться «покойным», успокоившимся, недвижимым, как бы уснувшим («усопшим»). А путь его до могилы должен обязательно стать «последним» – ведь если бы он превратился в «ходячего» мертвеца и начал «приходить» из могилы, то это было бы несчастьем для живущих. По замечанию О. А. Седаковой, путь, который моделировался погребальным обрядом, – это путь прямой, невозвратный, достигающий цели. Он явно противопоставлялся блужданию «нечистых» покойников. С другой стороны, такого рода блуждание, плутание могло стать следствием нарушения обрядовых предписаний[661]. Скажем, если человек заблудился в лесу и стал накручивать круги по чащобе, то это было признаком того, что он подпал под власть нечистой силы, которая его и «водит».
В некоторых местностях центральной России дорогой на «тот свет» представлялись Млечный Путь и радуга[662].
Народное представление о «последнем пути» отражается в причитаниях по покойнику. Это путь дальний и трудный[663]. Например, в карело-финских причитаниях дорога на «тот свет» обозначалась словом, которое можно передать по-русски выражением: «которую нельзя пройти повторно»[664]. Примечательно, что у карелов и финнов последняя дорога иногда описывалась как имеющая знаки, не позволявшие заблудиться – уставленная дорожными вехами (с несрезанными сучьями)[665].
Обозначить дорогу умершему нужно было для того, чтобы быстро и верно проводить его на «тот свет», чтобы этот «последний путь» и вправду стал финальным – прямым, последовательным, завершённым, окончательным. О. А. Седакова писала, что «погребальный обряд можно представить как ступенчатое удаление смерти из области живых, водворение её на “законном” пространстве кладбища и замыкание там, “проводы” покойного до “переправы”…»[666]. По словам Е. Е. Левкиевской, «иногда представление о дороге на “тот свет” оказывается даже более важным и детально разработанным, чем собственно устройство самого загробного мира…»[667].
Поскольку очень распространённым и древним был мотив перехода души на «тот свет» по мосту, то при похоронах и поминках у славян, как и других народов, могли настилать мостки. Например, через ручьи и топкие места устраивали гати и мостики, клали брёвна для переправы. А в старинных церковных поучениях осуждались действия тех, которые «мосты чинять по мртвых»[668]. Устройство «мостов» – это оборудование дороги, должного «последнего пути».
У многих народов мёртвых выносили из дома не тем путём, которым обычно ходили живые, а иначе – через окно, через пролом в стене или в крыше. Уже Д. Н. Анучин объяснял это тем, что мёртвый не должен был никогда больше по своей воле посещать живых. Так что его старались обмануть, не показывать ему верного пути обратно в дом[669]. «Посещение» же покойником своих домашних допускалось только по определённым поминальным и праздничным дням, обставлялось многими условиями, обрядами, оберегами и непременно завершалось проводами обратно – на кладбище, в могилу, в «иной мир». Словом, как писал А. К. Байбурин, «дорога в мир мёртвых не должна совпадать с путями живых»[670].
И в наши дни фольклористы и этнографы записывают народные рассказы, в которых отмечено представление о пути от дома на кладбище, который надо «навести», «указать» покойному. Часто его оформляли еловыми вешками и еловыми лапами (либо же иными хвойными ветвями)[671]. Так, у белорусов Гомельщины вслед покойнику кидали еловые ветки, чтобы он мог в течение сорока дней «ходить» домой[672].
В крупных русских городах в первой половине XIX в. украшение дороги хвойными ветками, кажется, было частью заведённого ритуала при всяких сколько-нибудь приличных похоронах. В очерке А. П. Башуцкого «Гробовой мастер» (из альманаха «Наши, списанные с натуры русскими», который публиковался в Петербурге в 1841–1842 гг.) приводился предъявленный к оплате счёт за похороны некоего генерала. Конечно, это вполне условный список, но всё же перечень расходов «Печального счёта», высчитанный «мастером Иваном Терентьевым Тихоморовым» «в Санктпетербурге» должен отражать те погребальные реалии, что были тогда в обыкновении. Среди прочего там упомянута этакая статья расходов: «Усыпание скорбного пути зелёным ельником, от дому до самого кладбища», стоимостью в 41 р. 40 к. (А общий счёт немилосердного гробовщика – 3552 р. 40 к. ассигнациями[673].) В написанной в 1833 г. повести А. С. Пушкина «Пиковая дама» о посещении героем церкви для прощания со старухой-аристократкой сказано так: «…Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником»[674].
В книге И. С. Шмелёва «Лето Господне», написанной по воспоминаниям его московского детства 1870–1880-х гг., рассказывалось о том, как умирал отец. Старик Горкин, друживший с мальчиком, сразу после кончины отца говорил: «А Михал Иванов-то наш, уголь да венички-то нам возит… цельный воз можжевельнику привёз, от себя… и денег не возьмёт. Всю улицу застелим, и у Казанской, как на Пасху будет. Можжевелка, она круглый год зелёная, не отмирает…» Мальчик отозвался на это: «Она… бессмертная, да?» И Горкин подтвердил: «Будто так. И на Пасху можжевелка, и под гробик, как выносить. Как премудро-то положено… ишь подгадал ты как – бессмертная!» Мальчик ответил: «Это не я, ты сказывал… как плотника Мартына несли… ты под Мартынушку всё кидал… две тачки…» На другой день одна из бывших в доме женщин говорила мальчику: «А погляди-ка на улицу, сколько можжевельничку насыпано, камушков не видать, мягко, тихо… А-а, вон ка-ак… не отмирает, бессмертный… во-он что-о. Всё-то ты знаешь, умница моя… и душенька бессмертная! Верно, бессмертная»[675]. Судя по путевым заметкам 1881 г. хорошо знавшего Екатеринбург писателя Д. Н. Мамина-Сибиряка, в этом городе при похоронах богатого человека непременно разбрасывали хвою от дома до церкви, где проходило отпевание. И доверенные люди изготовителей мраморных памятников сразу же по следу хвои бежали в дом покойного… Соперничавшие между собой представители различных фабрик и мастерских обманывали друг друга: «…Возьмёт соберёт хвою-то от дома, где, значит, поминки, да к другому дому и подбросит, а сам на другой день заказ получит»[676]. В Берёзовском заводе, который находился в Екатеринбургском уезде Пермской губернии, в XIX в. по пути на кладбище перед траурной процессией разбрасывали летом цветы, а зимой – еловые ветви[677]. И. А. Шмелёва, которая родилась в 1917 г. в семье священника, служившего в с. Успенском Слободского уезда Вятской губернии, вспоминала: «Папа под репрессии попасть не успел, умер в 1921 г. Помню похороны отца. Лошади, запряжённые в сани. Гроб закрытый со стёклышком. И много-много пихтовых веток. Ехали от больницы до кладбища, кучер и говорит мне: “Бросай эти веточки”. И я всю дорогу бросала. Похоронили папу в городе Слободском на старом кладбище»[678].
В Максатинском районе Тверской области летом 2011 г. молодые участницы летней школы по журналистике записали: «Я гробы делаю, кстати, исключительно из хвойных пород, чтобы отгонять нечисть, – говорит Лев Николаевич, директор похоронного бюро “Вечность”. – Часто приходится выполнять обычаи конкретных людей: например, провожая в последний путь, закидывать дорогу еловыми ветвями, чтобы усопшая душа не нашла дорогу назад»[679]. Вообще-то в XX в. такое иногда проделывали, если покойник считался заведомо весьма опасным для живых, например, когда он был колдун. Тогда ему хвойными ветвями «загораживали», «преграждали» путь с кладбища. Тут становится значимой колкость хвои – именно острое, колючее бывает преградой для «нечисти» и «ходячих» мертвецов. Значит, можно было с помощью хвойных растений и «показывать дорогу» покойнику, и «преграждать» её.
Пермское диалектное выражение «ельник не сватат» (то есть «не сватает») относилось к старикам, которые слишком зажились на свете[680].
У живущих на юге Прикамья русских было принято на Пасху украшать божницы и дома хвойными (обычно пихтовыми) ветками. В Чернушинском районе такие украшения объясняли тем, что «Иисус Христос, когда воскрес, тоже шёл в рай по еловым веткам»[681]. Конечно, вечнозелёные деревья являются в некотором смысле также и символами жизни, но, судя по всему, именно привычная для народа погребальная символика хвойных ветвей могла сказаться на таком обыкновении.
Хвойные растения у многих народов – и древних, и современных – имели отношение к погребально-поминальной символике[682]. Впрочем, надо иметь в виду, что срубленные деревца ели либо же еловые ветки могли использоваться для обозначения пути в самых разных ситуациях, не обязательно погребально-поминальных. Например, в России в XVIII–XIX вв. ими было принято украшать масленичные горки[683].
Идея указания покойному его дороги повлияла на самые разные погребальные обычаи. Кое-где у русского населения горнозаводских посёлков Урала в XIX в. на поминках перед выходом из-за стола подавали так называемый «белый кисель» из муки и мёда, который, как говорили, должен был «торить дорогу» покойному[684].
У чувашей-язычников Альметьевского района Татарстана было принято сразу после кончины кидать яйцо в сторону кладбища, чтобы душа покойного знала туда дорогу. А когда покойника подносили к кладбищу, то бросали в специально отведённом месте в овраг взятый из печки-каменки в бане горячий камень, чтобы покойнику «была добрая дорога». Заботились и о том, чтобы умерший знал верный путь – и, конечно же, не в дом, не к живым, а к воде: как только могила была закопана, один из родственников спускался к ручью и пускал по воде нитку. Это означало, что он указывал ему путь к воде[685].
У некоторых групп хантов при похоронах убивали собаку на могиле, объясняя, что она человеку дорогу показывает[686]. Вообще у обских угров специфическое отношение к собакам. Они явно воспринимались как существа особые, мифологически значимые. Их часто приносили в жертву. (При этом в повседневной жизни о собаках зачастую заботились не слишком.) У иранцев, мифология которых оказала значительное влияние на традиционную культуру угорских народов, собаки тоже являлись важными ритуально-мифологическими существами. Известен, например, иранский крылатый пёс Сэнмурв (к которому, по всей видимости, восходит такое языческое божество Руси из пантеона князя Владимира, как Симаргл[687]). Так что путь покойному в «иной мир» у хантов именно собака и прокладывала, ведь она хорошо знала дорогу туда.
В русской народной традиции «наводили дорогу» не только мёртвому для его «последнего пути». На Русском Севере была, к примеру, такая молодёжная шалость: «простилали» (или «протрясали») дорожку между домами девушки и ухаживавшего за нею парня, насыпая сажу, золу, солому, выставляя в ряд поленья, чтобы было заметно, «кто ково любит»[688]. Так что «наведение дороги» могло быть игровым, и в этом случае она должна была стать явственно видимой.
Итак, погребальная обрядовая практика «показывания дороги» покойному широко распространена у народов Евразии и, судя по всему, очень архаична. Она восходит к древнейшим представлениям о долгом и трудном пути, который предстоит умершему человеку. «Показывали дорогу» покойному для того, чтоб она стала последней, завершённой и чтобы заодно заградить ему, принадлежащему отныне к «иному миру», путь назад, в мир живых. Эта обрядовая практика моделировала пространство в соответствии с традицией, в которой миры живых и мёртвых взаимопроницаемы, они контактируют меж собой и вообще расположены в пространственном отношении поблизости, но в сущностном смысле – весьма далеки и чужды друг другу.