Возлюбленный без определенного места жительства

Без сомнения, совесть бродячего авантюриста — возлюбленного без определенного места жительства — отличается от совести порядочного горожанина. Вероятно, бродяга слишком хорошо знает людей и не переносит жизни в традиционных границах общества, поскольку видит его лживость. У авантюриста возникает желание убежать от всех досадных ограничений, ускользнуть от мелкого злобного вранья, которое стало обязательным. Он рвется прочь из атмосферы всеобщего криводушия, растлевающей разум и притупляющей чувства. Он не одобряет эту культуру и время от времени ощущает непреодолимую потребность вырваться за рамки общества и отдохнуть от слишком сложного традиционного образа жизни.

Чтобы понять ультраромантического авантюриста, нужно знать его предысторию, почувствовать, как манит и чарует раскрепощенная, непринужденная жизнь, однажды испытав которую он уже не в силах измениться. Он счастлив своей свободой от общественного долга, от мелочных пут повседневного быта, от ничтожности, которая отравляет его жизнь в такой мере, что она становится ему уже не в радость, а в тягость. Превратившись в авантюриста, бродяга существует вне смехотворных ограничений и не особенно вникает в комедию условностей и приличий.

Романтическое любопытство зовет его в чужие страны, и только он еще умеет путешествовать. Дальние дали манят его, обещая блаженство; потребность изведать многообразие жизни гонит его с места на место. Чтобы утолить эту отчаянную жажду, он готов лгать, жульничать, мошенничать и — если надо — красть. Будь его натура глубже — чего нельзя и предположить, поскольку глубина требует покоя, — то на вопрос, чего он, собственно, ищет и ради чего ставит на кон свою жизнь, такой человек мог бы ответить только одно: «Я не знаю». Он гонится за счастьем, которого не бывает, которое нельзя отыскать. Авантюрист нигде не чувствует себя как дома, ему неведома тоска по родине. Жизнь его отнюдь не легка — ведь дороги полны опасностей. Повсюду творится страшное. Люди по ничтожному поводу хватаются за нож, и те, кто скитается по дорогам, странствуют с большим риском для жизни. По закону все трактиры должны закрываться засветло, но в результате драки просто переносятся на улицу.

Положение улучшилось только в XVI веке, с укреплением полицейской власти. Города постепенно перестают быть центрами притяжения и местом скопления всякого сброда. Теперь все темные личности стягиваются в деревни, где из-за отсутствия полиции можно беспрепятственно дурачить суеверных крестьян.

Впрочем, наш авантюрист не имеет ничего общего с грабителями и мошенниками. Разумеется, он подпадает под категорию «бродячего люда», и это уже повод для презрения. Средневековью свойственна оседлость, люди не стремятся познакомиться с чужим образом жизни, а потому имеют столь странное, смутное и фантастическое представление о других странах и народах. В эту эпоху свободным и заслуживающим уважения считается лишь тот, кто живет на собственной земле.

Беспокойный образ жизни, постоянные переезды пришлых людей внушают средневековому человеку обоснованное недоверие. И выражение «бродячий люд» — как, впрочем, и поныне — свидетельствует о чем угодно, но не об уважении. Эти люди стоят вне общества. Под «странствующим студентом» в Средневековье подразумевают разбойника, который кочует из города в город, под «странствующей барышней» — бродячую проститутку (ремесло последней распространилось одновременно с расцветом «блудливого войска»). Странствующая барышня стоит на низшей ступени социальной иерархии, ей приходится мириться с ругательными прозвищами, тогда как о городских публичных женщинах зачастую отзываются вполне благожелательно. Взаимосвязь между странствующей распутницей и преступным миром проявляется даже в том, что большинство народных обозначений проститутки происходит из воровского жаргона.