ГЛАВА 14 АНГЛИЙСКАЯ СУМАТОХА

ГЛАВА 14

АНГЛИЙСКАЯ СУМАТОХА

Де Куси приехал в Англию в апреле 1376 года, когда недовольство англичан дошло до точки кипения и Добрый парламент объявил импичмент нескольким министрам. В этот исторический период монархия обнаружила, что у народа закончилось доверие к правительству, поскольку оно не способно ни выиграть войну, ни ее завершить.

Неудача с заключением мира в Брюгге ознаменовала высшую степень публичного осуждения коррумпированных королевских чиновников. Народ был недоволен бездарной войной, неумной военной стратегией, возмущен растратой и присвоением собранных с населения налогов. Такие же неприятности за двадцать лет до этого побудили третье сословие предъявить иск французской монархии. В Англии воспользовались той же возможностью, когда короне потребовалась новая субсидия на заключение очередного годового перемирия. Парламент собрали в апреле и, когда прибыли лорды, Лондон уже буквально вибрировал из-за «великого народного ропота».

При дворе сира де Куси с супругой встретил радостный прием, однако они тут же оказались в гуще народного гнева, направленного на королевскую семью и сфокусированного на брате Изабеллы, Иоанне Гентском, известном как герцог Ланкастерский. Поскольку принц был болен, а король впал в детство, Иоанн стал в глазах широкой публики козлом отпущения в королевском правительстве и виновником всех бед страны.

Семьдесят четыре рыцаря от графств и шестьдесят бургов представляли собой Общины Доброго парламента. Действуя при некоторой поддержке лордов, они потребовали рассмотрения 146 претензий, мол, только после этого они дадут согласие на сбор налога. Главным их требованием было увольнение продажных министров вместе с любовницей короля. Алису называли и продажной женщиной, и ведьмой. Кроме того, Общины потребовали ежегодного созыва парламента, свободных выборов, а не назначения министров, и представили длинный список ограничений в судебной практике и деятельности правительства. Две самые большие претензии были обращены не против правительства, а против злоупотреблений чужеземного клира и против несоблюдения законов о рабочих. Эти проблемы имели большое значение: одна из них привела к разрыву с Римом, а другая — совсем скоро — окончится крестьянским восстанием.

Энергичная и ликующая Англия после победы при Пуатье, та Англия, которую знал де Куси, превратилась в печальную и раздраженную страну. Гордость одержанными победами и богатством от выкупов растаяла, как дым, жизнерадостная энергия и уверенность потонули в ссорах и пустом времяпрепровождении, расширившаяся было империя заметно ужалась, английский флот с позором выставили из Ла-Манша, на границе не унимались воинственные шотландцы — Эдуард воевал с ними даже дольше, чем с французами. Герои Англии — Генри Ланкастер, Чандос, принц Уэльский — были мертвы или умирали; добрую королеву сменила проститутка, о которой говорили, что она взяла власть над королем, восстановив его сексуальную силу с помощью черной магии. Некогда энергичный Эдуард, смотревший с мельницы в Креси на свое победоносное войско, превратился в ослепленного страстью старика, ставшего «не умнее восьмилетнего ребенка». Высокие достижения обратились в потери, и каждую потерю оплачивала подорванная торговля и поднятые налоги. После пятидесяти лет войны люди сожалели о напрасно потраченных усилиях и понимали, что страной управляют не так, как следует.

Англия подхватила заразную болезнь — беззаконие, а война распространила ее по всему континенту. Солдаты, возвращавшиеся с войны без трофеев, сбивались в банды и жили грабежами или становились вассалами рыцарей, владения которых в результате чумы тоже обеднели. Целое поколение, начиная от взятия Кана — первой победы Эдуарда — и заканчивая походом в Аргау, привыкло к грабежам и тащило добро домой. Согласно жалобам, поданным в парламент, мужчины сбивались в шайки, даже те, кто состоял на службе у рыцарей. Они «разъезжают по стране», захватывают имения и земли, насилуют женщин и молоденьких девушек, увозят их в другие графства, «мужчин избивают и калечат, отнимают их жен и их добро», похищают людей с целью выкупа, а «иногда они предстают перед судом в таком виде и ведут себя так непотребно, что судьи пугаются и боятся исполнить закон». Они устраивают бунты, совершают «ужасные проступки», а потому страна, «к великому недовольству и огорчению людей», пребывает в полном беспорядке. Королевское правосудие не делало серьезных попыток справиться с этим, потому что король зависел от военных отрядов нобилей, которые и были ответственны за беспорядки.

Развал правосудия был главной причиной недовольства Общин. В «Видении о Петре Пахаре», аллегорической поэме, впервые появившейся в 1377 году, Мир жалуется на Неправду, воплощенную в лице королевского офицера, — он увел лошадей крестьянина и забрал зерно, Мир говорит, что не может подать на него в суд, потому что «Неправда велит своим людям убить меня». Процветало беззаконие и на частном уровне. «Скажите мне, — спрашивал сторонник Общин, епископ Рочестер, — почему в Англии столь много грабежей остается ненаказанными, в то время как в других странах убийц и воров вздергивают на виселице? В Англии земля наводнена убийствами, и люди, не задумываясь, проливают кровь».

Среди свободных крестьян беззаконие нарастало потому, что из-за сокращения численности населения поиски более высоких заработков приводили людей к постоянному конфликту с законом. Статут о наемных работниках, изданный в мире, верившем в постоянство, по-прежнему сохранял уровень заработков, существовавший до чумы; закон был слеп к спросу и предложению. Поскольку трудно было запретить переход работников от одного нанимателя к другому, количество наказаний постоянно росло. Нарушители, которых не удавалось поймать, объявлялись вне закона. Свободные крестьяне переходили к кочевому образу жизни. Из страха перед судебным преследованием они оставляли родной дом и скитались с места на место в поисках поденной работы и приличных заработков, а если таковых не находили, то опускались до воровства или попрошайничества. Так разрушались социальные связи, бедные люди испытывали классическую вражду к властям, вроде ненависти Робин Гуда к шерифу Ноттингемскому.

Легенды о Робин Гуде приобрели популярность у простолюдинов, но не у господ и не у солидных торговцев. Те жаловались, что «негодные» работники и слуги уходят, когда им вздумается, а «если хозяева ругают их за плохую работу или предлагают платить им в соответствии с законом, то вовсе уходят и срываются с места… живут, как бандиты, и на пару или втроем грабят в деревнях бедноту».

Землевладельцы шли на многие уступки, лишь бы оставить крестьян на земле; города звали скитальцев восполнить недостаток ремесленников, но те становились только агрессивнее и независимее. Люди были очень обозлены, подстрекали других на бесчинства и, согласно Ленгленду, когда их доходы возрастали, придирались к еде. «Работники, что не имеют земли, чтобы жить ею, но только руки, не соглашались есть за обедом вчерашнюю капусту; не нравился им ни эль за пенни, ни кусок ветчины. Требовали жарить только свежее мясо или рыбу, ели лишь теплое или совсем горячее, чтобы не простудить себе желудок. Рабочего можно нанимать лишь за высокую плату — иначе он станет браниться и оплакивать то время, когда он сделался рабочим». Сбиваясь в шайки заодно с вилланами и ремесленниками, работники научились бастовать против нанимателей, собирали деньги для совместной защиты, устраивали большие бунты и договаривались помогать друг другу в сопротивлении хозяевам. Подрастало поколение, готовое выступить против тирании.

Возвращение в 1374–1375 годах «Черной смерти», той самой эпидемии, что ускорила отъезд де Куси из Ломбардии, осиротило еще больше домов и снизило поступление налогов. Повторение чумных вспышек имело кумулятивный эффект — оно способствовало сокращению численности населения и погрузило столетие во мрак. Письменные свидетельства сообщают, что при сборе подушного налога в 1379 году четыре деревни Глостершира ничего не сдали; в Норфолке шесть столетий спустя деревенские жители, посещая друг друга, увидели, что пять маленьких церквей стоят пустыми, заброшенными с XIV века. Однако, как и раньше, количество смертей было величиной непостоянной, и не ощущалось недостатка в охочих до земли сыновьях, бедных родственниках и безземельных крестьян, готовых взять оставшуюся без владельца собственность и приступить к возделыванию земли.

Беспокоили общественность и религиозные волнения, и эти настроения выразил оксфордский теолог и проповедник Джон Уиклиф. С исторической точки зрения, это был самый выдающийся англичанин своего времени. Материализм церкви и светскость ее представителей были известными претензиями, общими для всей Европы, но особенно остро они ощущались в Англии, враждебно настроенной к иноземному папству. Как и повсюду в Европе, всем хотелось ограничить светскость церкви, очистить дорогу к Богу, засоренную деньгами, пошлинами и пожертвованиями. В Уиклифе политические и духовные устремления английского протестантизма сошлись и слились в философию и программу.

Тридцатишестилетний магистр Баллиола подогревал антиклерикализм и заслужил внимание публики своими прочувствованными проповедями. Обличая проникший в церковь «вирус» мирского, он развивал опасные мысли Марсилия Падуанского и Уильяма Оккама, возглавил борьбу англичан против верховенства папского закона над королевским двором и возражал против выплаты налогов папству. В 1368 году, в должности королевского капеллана, он поехал на переговоры с папой в составе королевской свиты.

В год приезда де Куси Уиклиф метафорически прибил к двери храма свои тезисы в виде трактата «О гражданской власти»; а документ этот предлагал не больше не меньше, как отъем церковной собственности и исключение священников из правительства. Вся власть, говорил Уиклиф, происходит от Бога, а решением земных вопросов должны заниматься гражданские власти. Путем логических построений, в острой полемической борьбе, заполненной ссылками на «вонючие» монашеские ордена и на антихристов от церкви, он пришел к радикальному утверждению — духовенство в качестве посредника между человеком и Богом следует устранить.

Специфические взгляды Уиклифа отражали как национальные интересы, так и народные чаяния. Десятилетиями парламент жаловался на то, что иностранные владельцы богатых церковных приходов, такие как высокомерный кардинал Талейран-Перигор, вытягивают деньги из английской казны. Эта сумма, как говорили, вдвое превышала доходы короны, а церковная собственность в Англии оценивалась в треть всей земли государства. Продажа папских индульгенций с фальшивой папской печатью была широко распространена и превратилась в бизнес. Священнослужители оставались неподвластными гражданским законам, в результате, жалобы пропадали без ответа, и это стало еще одной причиной для недовольства. Больше всего людей возмущало двурушничество священников. Если священник мог купить в епархии лицензию на содержание любовницы, то у него, по-видимому, имелся лучший подход к Богу, нежели у простого грешника. Слабость священства к женскому полу была такова, что если какой человек признавался на исповеди в прелюбодеянии, духовнику не разрешалось спрашивать имя любовницы, — считалось, что иначе он сам может воспользоваться «податливостью» этой женщины.

Продажность, если не распутство приходского священника обычно являлись результатом низкого жалования, что приводило к необходимости продажи услуг, даже причастие могло не состояться, пока причастник не расплачивался со святым отцом, и это превращало ритуал в насмешку. Иуда, как известно, продал Христа за тридцать серебренников, а «нынешние священники делали это ежедневно за пенни». Легкомыслие было еще одной причиной для недовольства: епископы часто бранили викариев за то, что те с церковной галереи бросали свечные огарки на головы прихожан, либо совершали мерзкие пародии на церковные обряды «с целью вызвать смех, а возможно, и раздоры». Светских клириков в 1367 году обвиняли за ношение коротких, обтягивающих дублетов с длинными рукавами и с меховой или шелковой подкладкой, за дорогие кольца и пояса, за вышитые кошельки, за ножи, напоминавшие сабли, за цветные башмаки, причем некоторые носили и обувь, отмеченную «печатью дьявола» — с острыми загнутыми носами.

Высшие прелаты из знатных семейств вели себя столь же величественно, как и светские особы, они ездили с оруженосцами, клириками, сокольничими, грумами, гонцами, пажами, кухонными слугами, носильщиками. О щедрости и милости они забыли — писал Ленгленд; епископы святой церкви некогда распределяли наследие Христово среди бедных и нуждающихся, «а ныне ключ в руках у Алчности». Когда-то благотворительность находили в «рясе странствующего монаха, но было это давно, при жизни святого Франциска». Собрат Ленгленда по ремеслу, поэт Джон Гауэр, говоривший «от всего христианского люда», обличал священников и епископов, наживавшихся на взятках с богачей, замеченных в любодействе; поэт клеймил надменных епископов, чьи красные камилавки «открывались навстречу солнцу, словно алые розы, но краснота эта — цвет нечистой совести».

От обличения таких священников Уиклиф перешел к отрицанию состоятельности самого института священников, необходимого для спасения грешников; он наносил удар по самому основанию церкви и ее толкованию роли Христа. С этого момента он неотвратимо приблизился к отрицанию пресуществления, ибо без сверхъестественной силы священник не может преобразовать хлеб и вино в тело и кровь Христовы. Отсюда последовало и остальное — отсутствие необходимости в священнике, отрицание анафемы, исповеди, паломничества, поклонения реликвиям и святым, индульгенции и Сокровищницы заслуг. Уиклиф все это, так сказать, выметал метлой.

Вместо этого он предлагал Библию, переведенную на английский язык его учениками; эта книга могла донести до народа смысл религии в той форме, какую простолюдины могли понять без необходимости обращения к священнику и его бессмысленным латинским виршам. Ни один другой акт религиозного реформаторства не мог так сильно ударить по тысячелетним основам христианской церкви, но до этого момента должно было пройти еще несколько лет. В семидесятых годах началось движение лоллардов (слово пришло из фламандского языка, оно означает «бормочущий молитвы»). Это движение распространилось более всего среди простых людей и низшего священства, потом охватило и рыцарей, и часть аристократов, которым не по нраву было вмешательство церкви в политику. Граф Солсбери убрал из своей домашней церкви статуи всех святых и получил титул «насмешник над изваяниями и святынями»; были и те, кого называли «рыцарями в шляпах»: они отказывались снимать шляпу, когда по улицам проносили гостию.

Идеи Уиклифа и потребности короны подходили друг другу, как меч и ножны, потому и случился этот странный альянс: Иоанн Гентский взял Уиклифа под свое покровительство. Теория Уиклифа, благодаря которой нобили могли забрать назад земли, которые их предки завещали церкви, узаконивала желание Иоанна ограбить богатые церковные владения. То, что Генриху VIII удалось сделать спустя полтора столетия, Иоанн Гентский замыслил еще в 1376 году. Тем временем потеря территории во Франции, за которую были ответственны епископ Винчестерский Уильям Уикем и его собратья-священники, помогла выставить их из правительства. В 1371 году лорды парламента решили, что никто, кроме мирян, «кои могут ответить за свои преступления в королевском суде», не имеет права занимать должности канцлера, казначея, судьи казначейства и советника.

Во Франции между тем накатывала «встречная волна». Купцы и землевладельцы вряд ли были довольны тем, что из них выжимают налоги. Деньги эти герцог Ланкастер и его свита в Брюгге растрачивали на «жутчайшие сумасбродства» (horribles expenses et incredibiles). Согласно суровому монаху аббатства Сент-Олбанс Томасу Уолсингему, ненавидевшему Ланкастера за его антиклерикальную политику, посланники проводили время в «бесчинствах, кутежах и танцах», обошедшихся в двадцать тысяч фунтов. Делая скидку на предвзятость записей Уолсингема, нельзя не признать их ценность, поскольку в них содержится живая информации о том безумном времени.

Лояльность людей проходила суровую проверку и в вопросах снабжения: во время путешествия король имел преимущественное право на скупку продуктов питания по обе стороны от дороги и на снабжение армии продовольствием. Поставщики королевского двора «хватают людей и лошадей, работающих на поле, пахарей, идущих за волами», «люди стонут и ропщут» при приближении короля. То, что было досадной помехой в мирное время, в войну сделалось экономической тиранией. Нобили, заведовавшие поставками, богатели на военных контрактах не менее поставщиков королевского двора и судей казначейства. Прибрежные города страдали от расквартированных войск, покуда те дожидались кораблей, которые должны были перевезти их в пункт назначения. Из-за нарушений в режиме судоходства торговля приходила в упадок, денежные штрафы уже не текли в экономику золотым потоком, а если они и прибывали, то корона платила этими деньгами английским войскам и освобождала английских пленных. Деньги за выкуп короля Иоанна достигли всего трех пятых от необходимой суммы, когда король Карл прекратил финансирование войны и потребовал возвращения денег в качестве возмещения. Иными словами, Англия не разбогатела от войны, а становилась все беднее.

В 1376 году состоялось заседание парламента, Общины существовали только как орган, выдающий согласие на налоги. Верхняя палата работала на постоянной основе и имела в своем составе сильную антиланкастерскую фракцию, готовую противостоять герцогу. В совет двенадцати входили четыре епископа, четыре графа и четыре барона. Лидером фракции стал бывший подопечный де Куси, молодой граф Марч, женатый на Филиппе, дочери старшего брата Ланкастера, покойного герцога Кларенса. Филиппа претендовала на корону после смерти Черного принца и его девятилетнего сына Ричарда, а потому муж Филиппы считал, что у него есть причина опасаться герцога Ланкастера, который, как все считали, вынашивает коварные планы с целью отнять корону у племянника.

Ланкастер и в самом деле подумывал о короне, но о кастильской, по праву женитьбы на дочери покойного Педро Жестокого. Он уже именовал себя королем Кастилии — или мсье д’Эспань, — хотя, возможно, у него и не было серьезного намерения узурпировать права племянника: он просто хотел побыстрее закончить войну с Францией и мобилизовать английские войска для захвата испанского трона. В качестве председателя королевского совета он был реальным главой правительства; вместе с Алисой Перрерс Ланкастер управлял своим отцом-королем и завоевал репутацию вольнодумца, поскольку открыто содержал любовницу Екатерину Суинфорд, вдову рыцаря, убитого в Аквитании. Впоследствии они поженились, и от их брака началась династия Тюдоров. Он жил на берегу Темзы в прекрасном Савойском дворце, славившемся террасами и благоуханным розовым садом; у него была великолепная коллекция драгоценных камней и наследство, оставленное отцом его первой жены — первым герцогом Ланкастерским; короче говоря, он обладал всеми атрибутами власти и богатства, за которые его ненавидели и считали негодяем. Эта репутация, как и репутация его старшего брата — образца рыцарства, — возможно, преувеличена.

Народные волнения усилились после приезда принца Уэльского, который прибыл в Вестминстер на заседание парламента из своего загородного имения. Принц хотел увериться в том, что лорды и Общины преданы его сыну, но народ решил, что он приехал поддержать Общины, настроенные против его брата-герцога, амбиций которого опасался. На самом деле горячий темперамент принца не приветствовал вмешательства в дела монархии, однако значение имеет не то, что есть на самом деле, а то, в чем уверено общественное мнение. Члены парламента верили, что принц их поддерживает, потому и черпали из его присутствия уверенность и силу.

В Вестминстере, в Расписной палате, состоялось бурное собрание Общин, а лорды заседали в Белом зале дворца. Де Куси, как граф Бедфорд, мог присутствовать 28 апреля на церемонии открытия вместе с лордами, однако письменным свидетельством о том, что он там был, мы не располагаем.

Общины перешли в наступление и впервые в истории избрали спикера в лице рыцаря из графства Херефорд, сэра Питера де ла Мара, который не напрасно был сенешалем у графа Марча. Критические моменты часто рождают людей, которые приходят на помощь. Сэр Питер проявил себя как мужественный и стойкий человек, «боговдохновенный», как сказал о нем Уолсингем. От имени Общин он обвинил в должностных преступлениях министров — королевского управляющего лорда Латимера и сэра Ричарда Лайонса, богатого купца, члена королевского совета и финансового агента, а также Алису Перрерс, получавшую, как было сказано, «каждый год из королевской казны до трех тысяч фунтов. От ее устранения государство получит большую прибыль».

Латимер был важной персоной — рыцарь Подвязки, ветеран сражений при Креси, Оре и ланкастерского похода, бывший коннетабль Дувра и уполномоченный союза пяти портов. Спикер обвинил его и Лайонса в обретении больших состояний благодаря мошенничеству, сообщил, что они жульничали с налогами: взяли у короля в долг двадцать тысяч фунтов, а вернули двадцать тысяч марок, при этом цена марки составляла две трети от стоимости фунта.

Члены палаты — оратор за оратором — по очереди выходили к аналою в центре зала, и каждый добавлял свои обвинения и жалобы. Люди говорили, что королевские советники богатеют за счет обнищания народа; они обманывают короля — тратят его доходы и требуют новых субсидий. Население совсем обеднело и не может платить непосильные налоги. Пусть парламент решает, как королю вести войну из его собственных средств.

Ланкастер рассвирепел и без свидетелей пригрозил «так напугать межевых рыцарей, чтобы они его больше не провоцировали». Доброжелатель предупредил его: «ваш брат принц поощряет Общины», их поддерживают лондонцы, и в обиду они себя не дадут. На следующий день, дождавшись удобного момента, герцог посетил Общины и напустил на себя такой любезный вид, что члены Общин изумленно на него уставились, однако это не помешало им снова выдвинуть обвинения против Латимера и Лайонса. В качестве свидетелей они вызвали двух прежних казначеев и других чиновников, потребовали предъявить счета и провели судебное расследование. Выслушав все доказательства, члены Общин в один голос воскликнули: «Господин герцог, теперь вы видите и слышите, что лорд Латимер и Ричард Лайонс трудились исключительно ради своей выгоды, а потому мы требуем наказания и удовлетворения!»

Латимер осведомился, кто предъявляет ему обвинения, и сэр Питер де ла Мар дал исторический ответ, что обвинения выдвигают Общины как государственный орган. Так одним махом он создал конституционный инструмент импичмента и увольнения министров. Лайонс хотел провалить процесс, послав Черному принцу взятку в тысячу фунтов, спрятанную в бочке с осетрами. Принц вернул бочку назад, но король, как человек циничный, принял такую же взятку, сказав при этом, что забирает свое.

Парламент подтвердил справедливость обвинений. Два обвиненных министра и четверо помощников, включая зятя Латимера, лорда Невилла, мажордома королевского двора, были признаны виновными, изгнаны со службы, им вменили штрафы и посадили в тюрьму; впрочем, Латимера вскоре освободили под поручительство группы друзей. Алису Перрерс обвинили во вмешательстве в правосудие, поскольку она сидела рядом с судьями и понуждала их принимать решения в пользу ее друзей. Одряхлевший король вынужден был согласиться с устранением Перрерс.

Иоанн Гентский принял петиции о реформе от имени короля; он понял, что на настоящий момент у него нет достаточной поддержки в палате лордов и воспрепятствовать он не может. Общины потребовали не только ежегодного заседания парламента, но и выборов его членов из «лучших людей» графств, а не назначения шерифом. Петиция призывала внедрить статут о наемных работниках и распоряжение об аресте и наказании нарушителей закона; документ отражал растущий антагонизм между нанимателем и работником. Петиция продемонстрировала и нараставшую вражду к папству, она призывала к отмене папских налогов и к запрету экспорта денег. К миру она не призывала, возможно, потому, что, по мнению Общин, неудачами в войне страна была обязана некомпетентным и продажным властям, которые теперь намеревались заменить.

Из поэмы Ленгленда явствует, что «нацепить колокольчик на кота Иоанна Гентского» так и не удалось, реформы не состоялись, поскольку парламент был распущен. В новый совет вошли девять лордов и прелаты, в том числе бывший канцлер Уильям Уикем и архиепископ Кентерберийский Саймон Садбери, прозаический персонаж незнатного происхождения. Молодость парламента сродни юности человека, когда мужчины меряются силой. Кроме Уикема и Садбери, шестеро из семи других членов, включая Уильяма Кортни, епископа Лондонского, были моложе тридцати четырех лет, двоим из них под тридцать, а одному — графу Марчу — двадцать пять. Их оппоненту, великому герцогу Ланкастеру, ровеснику де Куси, исполнилось тридцать шесть.

Едва парламент сформировался, принца настигла фатальная фаза его болезни, осложнившаяся дизентерией. Он так ослабел, что то и дело терял сознание, и каждый раз казалось, что он умер. Его покои заполнились врачами и хирургами, друзья, соратники и члены королевской семьи, приходившие к нему прощаться, и рыдали навзрыд. Сестра принца, Изабелла, и сир де Куси пришли к постели умирающего и тоже залились слезами. Явился Иоанн Гентский и два младших брата — Эдмунд Лэнгли, будущий герцог Йоркский, человек ничтожный, и Томас Вудсток, неприятный, сумасбродный тип с несчастливой судьбой. Пришел король, и «никто в этих горьких обстоятельствах не мог удержаться от слез, глядя на короля, прощавшегося с сыном навеки», с пятым из взрослых детей, ушедших прежде него.[11]

Двери покоев принца были открыты настежь, чтобы старые товарищи и все, кто служил ему, могли проститься, и «каждый человек то горько всхлипывал, то тихонько рыдал», а принц сказал всем: «Поручаю вам своего сына, он еще очень юн и мал, и как служили вы мне, так же преданно служите и ему». Он попросил короля и Ланкастера поклясться, и все горячо поклялись, графы, бароны и рыцари поклялись тоже, «и стало очень шумно от плача, вздохов и громких всхлипываний».

В день кончины последняя воля принца была исполнена и тщательно проведены все приготовления. Хотя смерть есть всего лишь вылет души из телесного узилища, обычно ей сопутствовала невероятная забота о похоронах, могильном камне и всех хлопотах о бренных останках, что, похоже, подчеркивало нежелание человека уходить из этого мира. Завещание принца было необычно подробным: украшение его кровати, включая полог, вышитый изображениями подвигов Саладина, досталось сыну. Отданы были специальные распоряжения о лошадях, похоронная процессия продумана до последней трубы, заказана надгробная статуя, которая должна была представить его «в полном рыцарском облачении в разгаре битвы… наше лицо кроткое, и шлем обтянут леопардовой шкурой».

Священники велели умирающему попросить прощения у Бога и у всех, кого он обидел. В последней вспышке гордыни он отказался, но, когда конец приблизился, сложил ладони и попросил прощения у Бога и людей. Но кротости от него ожидать не стоило и в этот миг. Когда сэр Ричард Стери, лоллард, выставленный из королевского двора Добрым парламентом и в какой-то момент повздоривший с принцем, пришел мириться, принц горько сказал: «Подойди, Ричард, подойди и посмотри на то, что ты так долго хотел увидеть». Стери запротестовал, и принц ответил: «Господь воздает каждому по его заслугам. Оставь меня, не хочу более тебя видеть». Духовник попросил принца не умирать без прощения, но принц молчал и только под уговорами пробормотал наконец: «Прощаю». Через несколько часов 8 июня 1376 года он скончался в возрасте 46 лет.

Как граф Бедфорд и как член семьи де Куси ехал в растянувшейся на милю похоронной процессии вместе с королем Эдуардом и братьями принца позади катафалка, который тащили двенадцать лошадей. На памятнике в Кентербери, где принц хотел быть похороненным, высекли стихи на французском языке на традиционную тему о недолговечности земной власти: высокородный покойный, имевший земли, дома, богатства, серебро и золото и лишившийся всего вместе с красотой, лежит теперь один, напоминая прохожему:

Таким, как ты сейчас, был когда-то и я,

Таким, как я сейчас, будешь и ты.

Облаченная в броню надгробная статуя говорит о другом: из-за длинных усов и надвинутого на лоб шлема лица человека почти не видно, но и в этом немногом ни следа христианского смирения.

Оставшись с выжившим из ума королем, с ребенком-наследником и с взявшим на себя властные полномочия ненавистным регентом Ланкастером, нация погрузилась в горе, смешанное со страхом. Поражения на море оживили страх перед французским вторжением, англичане чувствовали себя лишившимися защитника, «ибо, когда он жил, — писал Уолсингем, — они не боялись никакого вражеского вторжения, а даже если оное и происходило, их не страшило никакое сражение». Хотя, даже будь принц жив и здоров, он смог бы отвести неприятности от короля-ребенка, но вряд ли справился бы с социальными волнениями. Пусть Уолсингем и восклицал: «Твоя несвоевременная смерть!», смерть не может быть несвоевременной. В отличие от своего отца, принц умер в глазах людей героем. Фруассар называл его «цветом рыцарства всего мира», а хронист «Четырех первых Валуа» именовал «одним из величайших рыцарей на земле, самым известным среди всех». Карл V заказал заупокойную мессу в честь своего бывшего врага в часовне Сен-Шапель и сам присутствовал на богослужении вместе с французскими аристократами.

Что же такого было в Черном принце, что приводило всех в восхищение? Товарищи гордились им, ведь он воплощал собой представление рыцарей о самих себе, а на побоище в Лиможе они смотрели сквозь пальцы. Простой народ оплакивал принца, потому что при Пуатье он захватил в плен вражеского короля, да и другие его победы возвеличили страну. Хотя его знаменитая победа в Испании оказалась эфемерной, а империя в Аквитании развалилась и героизм померк в результате болезни, принц тем не менее представлял собой тот эмоциональный выбор, который делают люди из желания иметь лидера нации.

Смерть принца стала решающим доводом в пользу Иоанна Гентского. Парламент, однако, принял меры предосторожности и утвердил наследником малолетнего Ричарда. Собрание завершилось 10 июля, парламентарии заседал и семьдесят четыре дня, дольше, чем когда-нибудь. Впечатляющее завершение парламентских слушаний в тот же миг померкло. Стоило всем разъехаться по домам, и Общины прекратили свое существование как орган власти, поскольку у них не было постоянного организационного комитета и возможности проведения независимых заседаний. Предложенные реформы не облеклись в форму законов и, как французский Великий ордонанс, были попросту сведены к нулю рукой, обладавшей настоящей властью. Ланкастер взял верх привилегиями и угрозами и нейтрализовал лидеров оппозиции, а графа Марча принудили подать в отставку. На его место назначили сэра Генри Перси, одно время союзника Марча, позднее переметнувшегося к герцогу.

Отсутствие у лордов политической принципиальности стало причиной коллапса. Ланкастер объявил заседание парламента незаконным, восстановил в правах лорда Латимера и его соратников, распустил новый совет и призвал старый, арестовал и посадил в тюрьму без суда сэра Питера де ла Мара, изгнал из двора епископа Уильяма Уикема, а когда тот попытался протестовать, забрал его собственность. Затем Ланкастер вернул Алису Перрерс, чтобы восстановить ее влияние на короля, а епископы, которые ранее действовали заодно с Общинами, «были словно немые собаки, неспособные лаять».

Работа Доброго парламента, за исключением череды отставок, не оставила конституционного следа. И все же, выразив на короткое время столь отчетливо и эффективно волю среднего класса, Общины произвели большое впечатление на нацию и заронили семена политической активности, которые дадут всходы впоследствии.

Насмотревшись на английскую смуту, де Куси вернулся во Францию в конце лета или в начале осени 1376 года. Поскольку его визит в Англию совпал с кризисом, то вряд ли он ясно представлял себе, на какие условия пойдет Англия для заключения мира, но наверняка составил доклад о попавшей в трудное положение и уязвимой стране. По словам Фруассара, он посоветовал Карлу V не дожидаться, когда король Англии по окончании перемирия возобновит войну, а предложил выманить того из страны, потому что «англичане никогда еще не были так слабы и их легко победить».

До отъезда де Куси из Англии король Эдуард тяжело заболел, «все врачи впали в отчаяние и не знали, как его лечить и какие давать ему лекарства». Хотя он быстро поправился, конец его правления явно приближался, а вместе с ним и момент, когда де Куси должен был принять решение. Было неясно, вернется ли Изабелла к нему во Францию или останется со своим угасающим отцом. Из уважения к тестю де Куси прямо ничего не высказывал, однако по возвращении немедленно принял дипломатическое предложение графа Фландрии, направленное против Англии. К этому моменту де Куси был членом королевского совета и полагался на проницательность и дипломатичность Карла V. В 1373 году короля сильно беспокоило душевное здоровье королевы Жанны, поскольку «она совсем потеряла память и утратила способность мыслить». Преданный ей муж много молился и совершал паломничества, и Жанна восстановила здоровье, а после смерти короля ее назначили опекуном дофина. Жанне должен был помогать регентский совет в составе пятидесяти человек, в совет входили прелаты, королевские и парламентские министры и десять «самых известных и достойных» парижских буржуа. Двенадцать членов совета находились в постоянном услужении у королевы. Де Куси как член совета получал жалование — тысячу франков в год в дополнение к пятистам маркам в месяц из его годовой пенсии в 6000 франков. Примерно в это время его дочь Мари, наследница де Куси, была принята ко двору королевы, и Жанна занялась ее обучением наряду с образованием дофина, его братьев и сестер. В апреле 1377 года, судя по письменным свидетельствам, де Куси на случай возобновления войны заплатил из своей пенсии две тысячи франков за закупку арбалетов для нескольких своих замков.

Все еще пытаясь предотвратить катастрофу, Карл снова отправил де Куси на возобновление дипломатических переговоров с Англией, на сей раз без оказания почестей герцогам, поскольку это было бы чересчур накладно для казны. С января по июнь 1377 года переговоры проводились в Булони, Кале и на полпути, в Монтрее на побережье. Как единственный «непрофессионал» в группе министров, де Куси захватил с собой своего старшего коллегу, Бюро де ла Ривьера, двоих священнослужителей — епископов Лана и Байе, а также нескольких членов совета.

С английскими посланниками, представлявшими сторонников Ланкастера и покойного принца, де Куси, скорее всего, был знаком по недавнему визиту в Англию, если не раньше. Англичане включили в состав делегации опекуна наследника трона — сэра Гишара д’Англя, галантного и популярного гасконца, закадычного приятеля Черного принца, а также сэра Ричарда Стери, которого Ланкастер восстановил в должности. Не обошлись они и без ветерана французских войн лорда Томаса Перси — брата сэра Генри Перси, без графа Солсбери и наконец без Джеффри Чосера, верного слуги двора, связанного с окружением Ланкастера.

Чосер был успешным служащим, недавно его назначили на хорошо оплачиваемый и важный пост таможенного надсмотрщика и контролера в лондонском порту. Другая его жизнь, как поэта, расцвела в 1369 году: он сочинил длинную поэму о рыцарской любви — «Книгу герцогини». Книга была написана не по-французски, как следовало бы, если судить по сюжету и предполагаемым читателям, а на нелитературном и все еще «сыроватом» английском языке. Хотя Чосер хорошо знал французский — в свое время он перевел «Роман о Розе», — нечто в атмосфере времени побудило его писать на том же языке, что и его мрачный и нищий современник из низшего духовенства Ленгленд, который называл себя «Долговязым Уиллом» и прибавлял, что он «слишком высок, чтобы низко наклоняться».

Чосер, в отличие от Ленгленда, жил совсем по-другому: он получил денежный дар от короля, вдобавок тот пожаловал поэта ежедневным кувшином вина из королевских погребов. Чосер женился на Филиппе, сестре Екатерины Суинфорд, и этот брак позволил им обоим войти в дом герцога. «Книга герцогини» была красивой элегией в честь первой жены Иоанна Гентского — Бланки, всеми любимой дамы, умершей в 27 лет, но успевшей родить мужу семерых детей. Хотя выбор языка произведения показался странным, автор поэмы не утратил расположения окружающих. В 1373 году его послали в Италию с дипломатической миссией — заключить коммерческий договор с дожем Генуи и провернуть «секретную сделку» во Флоренции. В этом году Боккаччо читал во Флоренции лекции о творчестве Данте. Чосер вернулся с новыми впечатлениями, но эпическому произведению «Троил и Хризеида», источником для которого послужила поэма Боккаччо, нужно было дожидаться, пока Чосер не вернется с переговоров о заключении мира с Францией.

Поэты и писатели часто выступали в качестве послов, поскольку их риторические способности придавали изысканность речи, что и требовалось в таких случаях. Петрарка исполнял для Висконти роль посланника или, по крайней мере, украшал собой ту или иную миссию. При переговорах с папой Боккаччо выступал от имени Флоренции, а поэт Дешан служил Карлу V и его преемнику. Дипломатия была церемониальной многословной процедурой, большое внимание уделялось юридическим тонкостям и вопросам чести; возможно, это и было одной из причин, почему так часто не удавалось прийти к соглашению.

Продолжительные переговоры 1377 года познакомили де Куси со всеми особенностями сложных взаимоотношений Англии и Франции. На этих встречах обсуждали предложения и контрпредложения, запутанные сделки, трудные вопросы относительно Шотландии, Кастилии, Кале, а также новую династию в Аквитании под управлением сына Эдуарда III. Тот попробовал отречься от связей с Англией, а когда ему это не удалось, потребовал раздела или обмена феодов и затеял игру, разобраться в которой было не легче, чем в игре в тавлеи. Как и всегда с тех пор как началась война, папские нунции принимали деятельное участие в переговорах в качестве посредников. Хотя преимущество было за французами, англичане из-за слабости и нерешительности не могли прийти ни к какому соглашению, даже к будущему бракосочетанию принца Ричарда и Марии — семилетней дочери короля Карла.

Первые переговоры оказались безрезультатными и были прерваны, а месяц спустя возобновлены. Перемирие, срок которого истекал 1 апреля, продлили на месяц с тем, чтобы снова начать переговоры. Послы серьезно и долго работали. Какова была роль де Куси и какова роль Чосера? Их речи не сохранились, письменных свидетельств не осталось, поскольку дискуссии, особенно те, на которых речь шла о браке, были засекречены. Карл отдал распоряжения своим посланникам — «король не хочет обсуждать бракосочетание, но если англичане поднимут этот вопрос, выслушайте, что они скажут, а после доложите королю».

Французы сделали много предложений, в том числе дали названия двенадцати городам в Аквитании (находившейся во владении Англии), если Эдуард вернет Кале и все то, что он забрал в Пикардии; либо это, сказали они, «либо ничего». Англичане упрямо отказывались, считая, что до тех пор, пока удерживают плацдарм в северной Франции, они смогут отвоевать свои потери.

Дома — в Англии — в это время произошел еще один кризис. Ланкастер подавил его, но далеко не погасил недовольство народа. Новый парламент, сформированный герцогом, послушно выдал субсидии в январе. Епископы были не так сговорчивы, их мишенью стал Уиклиф. Он пока не сообщил прилюдно об отрицании святого причастия и клириков, но его заявление о гражданской власти и лишении клириков дохода отдавало явной ересью. Хотя призыв Уиклифа к наказанию священников, совершивших прегрешения, и его антипапизм клирики поддержали, однако они не захотели покорно дожидаться, пока их лишат доходов. Архиепископ Садбери и лондонский епископ Кортни в феврале призвали к себе Уиклифа, чтобы потребовать от него отчета за распространяемую ересь. Периодически повторявшаяся борьба между короной и церковью разыгрывалась снова, и на сей раз скандал произошел в соборе Святого Павла.

Ланкастер надеялся дискредитировать епископов с помощью мирян. На помощь Уиклифу он призвал четырех магистров теологии и сам явился в собор вместе с маршалом сэром Генри Перси и вооруженной свитой. В собор набился взволнованный народ, возмущенный слухами о том, что Ланкастер хочет доверить маршалу исконное право города поддерживать общественный порядок. Люди разгневались еще больше, когда вооруженные стражники стали расталкивать их в стороны, освобождая дорогу герцогу и маршалу. После того как Кортни отказал герцогу, потребовавшему стул для Уиклифа, началась перебранка. Молодой и энергичный епископ, сын графа и потомок Эдуарда I, не намерен был слушаться приказов у себя дома.

«Я заставлю подчиниться и вас, и всех остальных епископов», — прорычал Ланкастер. Толпа зашевелилась, послышались злобные выкрики; Ланкастер пригрозил арестовать нарушителей порядка, на что Кортни ответил, что если герцог сделает это в храме, то будет отлучен от церкви. Слышно было, как герцог произнес: «Еще что-нибудь в этом роде, и я вытащу тебя из собора за волосы». Толпа рассвирепела, и герцог с маршалом благоразумно решили удалиться. Уиклиф даже ничего не сказал. Ланкастеру удалось прервать допрос, что и было его целью, однако, сделав это, он еще больше озлобил народ, но не против священников, а против самого себя.

Лондон кипел и при известии, что Перси арестовал человека за то, что тот оскорбил герцога, взорвался. Собравшаяся толпа в воинственном настроении кинулась к Савойскому дворцу, по пути им попался священник, который оскорбительно высказался о Питере де ла Маре, и люди забили его до смерти. Вот так же двадцать лет назад марсельская толпа убила несчастную жертву, попавшую ей под горячую руку. Ланкастер и Перси в это время во дворце завтракали устрицами, их предупредили о случившемся, и они бежали — взяли лодку и по Темзе добрались до дворца уважаемой всеми принцессы Уэльской и ее сына, где никто не осмелился бы к ним подступиться. Епископа Кортни тоже предупредили. Опасаясь катастрофы, за которую его могли бы осудить, он поспешил к Савойскому дворцу и успокоил толпу.

После побега и унижения Ланкастер потребовал, чтобы город принес ему официальное извинение. Принцесса попросила горожан примириться ради нее с герцогом, власти Лондона заплатили за свое поведение тем, что освободили Питера де ла Мара, а духовенству вернули должности канцлера и казначея. Но в итоге противодействие между сторонами только усилилось, и впоследствии это не лучшим образом сказалось на государстве.

В связи со скандалом в соборе Святого Павла к рассмотрению дела Уиклифа так и не приступили. Английские прелаты, разрывавшиеся между клерикальными интересами и чувством патриотизма, возможно, были довольны, что так все получилось, но о папстве этого сказать было нельзя. В мае Григорий XI издал пять булл, адресованных английскому епископату, королю и Оксфордскому университету, в них он клеймил прегрешения Уиклифа и требовал его ареста. Все дискуссии о еретических доктринах должны были быть прекращены, а все те, кто его поддерживал, — уволены со службы. Новый парламент при этом пребывал в постоянной оппозиции к папе; король, бормотавший только о соколиной охоте и не думавший о спасении души, уже умирал. На какой-то момент Англия застыла в тревожном ожидании смены власти, и тут епископы все-таки начали процесс против Уиклифа.

Переговорщики провели последнюю встречу в мае в Монтрее. Заседание проходило в старинном замке, западные бастионы которого были обращены к морю. В переговорах принимали участие канцлеры обеих стран — Пьер д’Оржеман от Франции и епископ Сент-Дэвид от Англии. В открытом судебном заседании долго обсуждались условия. Карл хотел, чтобы вторая сторона официально приняла его последнее предложение, и ждал твердого ответа. Он его не получил. Соглашаясь с тем, что многое оставалось в руках англичан, он настаивал на суверенитете других частей Франции, в особенности Кале. Англичане уклончиво отвечали, что им нужно посоветоваться, они, мол, должны донести до короля условия французской стороны. Как вскоре выяснилось, французы в этот момент начали подготовку к войне. За время переговоров в Париже скончалась маленькая принцесса Мария, так что вопрос бракосочетания отпал сам собой. Переговоры прервались, и не было назначено ни места, ни даты другого заседания, не заключили и нового перемирия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.