ГЛАВА 16 ПАПСКАЯ СХИЗМА

ГЛАВА 16

ПАПСКАЯ СХИЗМА

В 1375 году в Италии возобновилась борьба за право Папского государства на существование. За время перемирия ненависть итальянцев к папским наемникам и английским легатам не только не уменьшилась, но продолжала накапливаться. Агенты французского папы смотрели на население с презрением, характерным для колониальных губернаторов по отношению к аборигенам. Когда племянника аббата Монмайе, легата в Перудже, охватило вдруг желание к жене одного местного жителя, он вломился к ней в спальню и взял бы ее силой, если бы в поисках спасения дама не подбежала к окну; потом она споткнулась, выпала на улицу и погибла. Возмущенные граждане направили делегацию к аббату и потребовали, чтобы он осудил племянника; аббат же беспечно ответил: «Que donc! [А что такого?] Неужто вы думали, что все французы евнухи?» Эта история облетела немало городов и породила всплеск ненависти по отношению к французам. Особенно остро ненависть проявилась во Флоренции.

Утверждение сильного Папского государства у своих границ Флоренция восприняла как угрозу, и это ощущение усилилось, когда в Тоскану прибыл Хоквуд, недовольный просрочкой уплаты налогов в папскую казну. Флорентийцы вынуждены были откупиться огромной суммой — 130 000 флоринов. Горожане решили, что Хоквуда натравил на них папа. Антипапизм флорентийцев выплеснулся во вспышке давней вражды гвельфов и гибеллинов. Позднее французский наместник Генуи поведал о наследственной черте итальянцев — бессмысленной вражде, понуждавшей их вцепляться друг другу в горло.

Ссора вспыхивает не из-за земли и не из-за власти, достаточно лишь сказать: «Ты гвельф, а я гибеллин, мы должны ненавидеть друг друга». По этой причине люди, незнакомые друг с другом, могут, точно собаки, в любой день убить и изувечить один другого — как сыновья, так и отцы. Год за годом вражда не прекращается, и нет средства ее обуздать… Так появляются деспоты, их избирают люди без причины и без закона. Едва одна партия берет верх над другой, те, кто сверху, кричат: «Да здравствует тот-то и тот-то!» и «Смерть тому-то и тому-то!», они избирают кого-то из своих рядов и убивают противника, если тот не успевает сбежать. А когда верх берет другая партия, она поступает таким же образом, и тогда ярость народа, от которой Господь нас защищает, сметает все на своем пути.

Недовольство гвельфов папской партией, впрочем, не достигло еще такого накала, чтобы они взяли в руки оружие и повернули его против церкви. Но в голодные 1374–1375 годы папские легаты наложили запрет на экспорт зерна из Папского государства во Флоренцию, и вот тогда страсти дошли до точки кипения. Под надписью «Libertas» (свобода), выведенной золотом на красном знамени, в 1375 году Флоренция восстала против папства, и к ней присоединились Милан, Болонья, Перуджа, Пиза, Лукка, Генуя и правители других городов, имевшие зуб на папство.

Имеется свидетельство хрониста — «нынешние времена выпали на управление планеты, сеющей раздоры и склоки». В августинском монастыре возле Сиены, писал он, «монахи убили своего приора ножом», а в соседнем аббатстве случилась драка в стенах святого заведения, после чего «шестерых братьев изгнали». Из-за ссор между монахами глава Картезианского ордена вынужден был вмешаться и переселил всех в другие дома. «Не лучше было между людьми одной крови… Весь мир пребывал в драчливом настроении. В Сиене ни один человек не держал слова, люди спорили со своим начальством, не соглашались ни с кем, весь мир превратился в долину теней».

Этот бунт вознес человека, ставшего катализатором новой катастрофы. Роберт Женевский, тридцатичетырехлетний легат папы в Италии и кардинал, не гнушался применять силу для овладения территориями. Брат графа Женевского, потомок Людовика VII и кузен Карла V, родственник графов Савойских и половины европейских монархов, он, как и многие принцы, не признавал никаких ограничений. Он был хром и косоглаз; одни говорили, что еще он мал ростом и толстый, другие утверждали, что он красив и хорошо сложен, — характеристика зависела от того, какую сторону в наступающей схизме занимал очевидец. Роберт обладал внушительными манерами, голос его был певуч, язык красноречив, письменная речь тоже хороша; человеком он был образованным, читал на нескольких языках и умел подчинять себе людей.

Во имя отвоевания Папской области он убедил Григория XI нанять бретонцев, самых отчаянных головорезов, и отправить их подальше от Авиньона. В мае 1376 года бретонцы перешли через Альпы и спустились в Ломбардию, наведя ужас на Италию своими мечами, благословленными папским легатом. Им не удалось, однако, захватить Болонью, центр Папской области, к тому же они потерпели несколько поражений от флорентийцев, чем вызвали гнев нанимателя. Разъяренный кардинал решил показать пример жестокости и воспользовался случаем в Чезене, возле восточного побережья, между Равенной и Римини. Когда расквартированные там бретонцы захватили еду, не заплатив за нее, то спровоцировали тем самым мятеж горожан, которые взялись за оружие. Поклявшись в милосердии своей кардинальской шапкой, кардинал Роберт убедил горожан Чезены сложить оружие и завоевал их доверие, выдав в качестве свидетельства своей доброй воли пятьдесят заложников. Потом он призвал из соседнего города наемников, в том числе Хоквуда, и приказал устроить массовую бойню — «поучить справедливости». Встретившись с возражениями, он воскликнул: «Sangue et sangue!» («Крови, как можно больше крови!») — вот что он понимал под справедливостью.

Кардиналу повиновались. Три дня и три ночи, начиная с 3 февраля, солдаты проливали кровь при запертых городских воротах. «Все площади были забиты мертвецами». Сотни человек, пытавшихся сбежать, утонули во рвах, сброшенные туда безжалостными мечами. Женщин хватали и насиловали, за детей требовали выкуп, следом за убийствами шел грабеж, произведения искусства уничтожали, изделия ремесленников выбрасывали, «что не могло быть унесено, то сжигалось, либо портилось». Число убитых оценивали по-разному — в среднем между двумя с половиной и пятью тысячами человек. Восемь тысяч горожан, умоляя о милосердии, бежали в Римини. Двадцать лет спустя великий проповедник Бернардино Сиенский все еще пугал людей этой страшной историей.

Хоквуд, говорят, был не совсем уж бессердечным: он отослал тысячу женщин в безопасный Римини и позволил некоторым мужчинам ускользнуть из города. В целом, его больше волновали деньги, а не убийства, и сразу после побоища в Чезене он уволился с папской службы, где платили немного, и заключил более выгодные контракты, предложенные Флоренцией и Миланом. Чтобы поставить наемничество на постоянную основу, Бернабо Висконти отдал за Хоквуда одну из своих дочерей, рожденных от любимой наложницы, с приданым в 10 000 флоринов. Политические и финансовые ресурсы принца, отца тридцати шести детей, были весьма значительными.

Остававшиеся до его смерти двадцать лет Хоквуд жил в богатстве и уважении, синьория Флоренции избрала его капитаном и платила ему за службу, или за громкое имя, средствами, которые получала почти со всех городов-государств центральной и северной Италии. Хоквуд остался в памяти итальянцев удачливым разбойником, его пример вдохновил местных кондотьеров — Джакопо дель Верме, Малатесту, Коллеони, Сфорцу, — и вскоре они заняли места иностранных капитанов.

Роберт Женевский, прозванный итальянцами «Кровавым» и «Мясником Чезены», ни разу не попытался оправдать свои действия или извиниться. Он считал, что все горожане — бунтовщики по природе, точно так же в свое время смотрел на жителей Лиможа и Черный принц. Террор, развязанный Робертом и отозвавшийся по всей Италии, отнюдь не содействовал укреплению авторитета церкви. «Люди больше не верят ни папе, ни кардиналам, — писал хронист из Болоньи по поводу побоища в Чезене, — ибо таковые действия разрушают веру».

Тем временем папа отлучил от церкви Флоренцию и повелел всем не флорентийцам «изничтожать торговлю нечестивцев». Торговые обозы флорентийских купцов следовало захватывать, собирать долги в пользу города запрещалось, а клиентам более не было необходимости оплачивать заказы, исполненные Флоренцией. Разумеется, Флоренция отреагировала — конфисковала церковную собственность и заставила местное духовенство вновь открыть церкви, вопреки папскому запрету. Общественное недовольство оказалось столь велико, что Совет восьми, управлявший городом, прозвали Советом восьми святых, а конфликт города с папой в итальянских хрониках получил известность как война Восьми святых.

Теперь уже обеим сторонам хотелось закончить войну, которая не только нанесла сокрушительный удар по торговле Флоренции, но и посеяла раздоры в Лиге. Мирное сосуществование итальянских городов-государств сделалось невозможным. Вдобавок невозможно стало управлять Папской областью из Авиньона; возникла и новая опасность — Флоренция начала посулами заманивать в Лигу Рим. Григорию, как и его предшественнику, стало ясно, что пора возвращаться домой. А требовательный голос подле него придавал убедительности этому намерению.

С июня 1376 года Екатерина Сиенская, которую через сто лет после ее смерти канонизировали и вместе с Франциском Ассизским назвали святой покровительницей Италии, предлагала папе реформировать церковь и вернуться в Рим. Когда Екатерине исполнилось 29 лет, ее уже почитали и прислушивались к ее страстному и настойчивому голосу. После причащения святых тайн она впала в транс, и на ее ладонях, ступнях и на сердце появились стигматы, как у Христа после снятия с креста. Хотя следы эти видела только она сама, Екатерина была уверена, что Флоренция избрала ее послом для примирения с папой и снятия интердикта (папской анафемы). Главной своей миссией Екатерина считала заступничество за человечество, для чего ей надо было полностью слиться с Богом и Христом через очищение и обновление церкви. Господь напрямую говорил с ней, и Его речь сохранилась в «Диалогах», которые она диктовала своим ученикам. Ученики верили в то, что «лично Господь-Отец отвечает славной и святой девственнице, Екатерине Сиенской… а она, будучи в экстазе, действительно слышит, что Господь говорит с нею».

За трансами стоял суровый пост, недостаток сна и удобства. Чем больше крайностей в практиках такого рода, тем сильнее человек отдалялся от материальной жизни. (Согласно Жоффруа де Ла Тур Ландри, «есть один раз в день значит вести жизнь ангела, дважды в день — правильная жизнь мужчин и женщин; а более двух раз — жизнь животного».) Екатерина, говорят, съедала немного сырого салата, а если ее заставляли съесть что-нибудь еще, она отворачивалась и выплевывала только что прожеванное; если же пища или питье попадали в желудок, принуждала себя к рвоте. Она практиковала аскетизм с семилетнего возраста, когда ей было первое видение. Возможно, это связано с тем, что она была младшей из двадцати трех детей. Впоследствии она удалилась от большого и шумного семейства отца-красильщика и посвятила свое девство Христу.

Экстазы, в которые впадала Екатерина, были для нее реальными, как и для многих женщин, не пожелавших связывать себя брачными узами и ушедшими в религиозную жизнь. Христос подтвердил ее помолвку, писала Екатерина, «не серебряным кольцом, а кольцом Своей святой плоти, ибо когда Ему совершали обрезание, с Его святого тела было взято такое кольцо». Доминиканская сестра из благородной семьи выучила двадцатилетнюю Екатерину читать, и она перечитывала «Песнь песней» снова и снова, повторяя в своих молитвах слова невесты — «Да лобзает он меня лобзанием уст своих», и была вознаграждена, когда Иисус явился ей и запечатлел «поцелуй, наполнивший ее невыразимой сладостью». После долгих молитв, которые она произносила в «полной вере», дабы сделаться инструментом для спасений грешников, Иисус назвал ее Своей невестой — то есть произошла церемония, «устроенная Богоматерью». На церемонии присутствовали святой Иоанн, святой Павел и святой Доминик, а на арфе играл царь Давид.

Поскольку в доминиканский монастырь Екатерину как женщину принять не могли, она посвятила себя заботе о человечестве — заботилась о заключенных, бедных и больных, ухаживала за чумными пациентами, среди которых оказались и двое ее братьев (а восемь племянников и племянниц умерли). Однажды в критической ситуации Екатерина отсосала гной из раны пациента, при этом она воображала, что приникает к ранам Христа как к духовному источнику.

По словам немецкого мистика Иоганна Таулера, современника Екатерины, необходимо было «прижаться губами к ранам распятого». Кровь, вытекавшая из ран, из-под шипов, из язв, оставленных кнутом, сводила с ума религиозных фанатиков. Это мнилось им священным источником, в котором можно очиститься от грехов. Пить кровь, омывать ею душу означало спасение. Таулер столь долго размышлял об этом, что ему почудилось, будто он присутствует на месте распятия. Он подсчитал количество ударов бичом, он знал, что Иисус был так туго привязан к кресту, что кровь брызгала у него из-под ногтей; сначала его хлестали кнутом по спине, потом по груди, пока тело его не превратилось в одну сплошную рану. Святая Бригитта в своих откровениях видела кровавые следы, когда Сын Божий шел по земле, а когда на голову ему надели терновый венец, «Его глаза, уши, Его подбородок залились кровью; челюсть Его раздулась, рот открылся, язык распух от крови. Живот Его так втянулся, что прилип к позвоночнику, словно внутренностей у Него больше уже не было».

Когда Екатерина заговаривала о Христе, своем женихе, то всегда упоминала кровь — «кровь агнца», «кровь, исполненную вечной божественности», «кровь, истекающую из сердца Иисуса». В каждой фразе — sangue; sangue и dolce (кровь и сладость) были ее любимыми словами. И слова изливались из нее потоком, не нуждавшимся в пере. Даже ее преданный духовник, Раймонд Капуанский, образованный человек, выходец из знатной семьи, будущий глава доминиканского ордена, иногда засыпал под звуки речи святой. За то, что так много сохранилось из откровений Екатерины, следует благодарить средневековых писцов, успевавших записывать ее многословные речи. Хорошо, что тогдашние ораторы использовали повторы: это позволяло слушателю вникнуть в смысл сказанного. Информация, по большей части, доходила до людей, пока они слушали герольдов, речи ораторов и чтение вслух, по этой причине писцы до наступления эры печати писали быстрее и лучше, чем когда-либо еще.

Слухи о видениях Екатерины и о ее постах распространились по свету, люди приходили посмотреть на нее, когда она впадала в транс. Екатерина разрешала гражданские споры и обращала на путь истинный отъявленных негодяев и проходимцев. Она приглашала к себе учеников, «как мать, зовущая дитя к своей груди». Ученики, в свою очередь, звали ее mamma. С 1370 года она стала все больше участвовать в общественной жизни — давала политические и духовные советы правителям, прелатам, магистратам и частным лицам.

Екатерина была абсолютно убеждена в том, что воля Бога и ее воля — одно целое. «Творите волю Божью и мою!» — велела она Карлу V в письме, склоняя короля к крестовому походу; в том же тоне писала она и папе: «Я требую… чтобы вы выступили против неверных!». Вслед за реформой церкви постоянной ее темой был «святой сладчайший крестовый поход». Григорий и сам во всех письмах выступал поборником крестового похода не только как средства оборонительной войны против турок, но также и как способа примирения Франции и Англии и удаления наемников из Европы. Екатерина же просила мира и страстно восклицала: «Мира, мира, ради Господа…» — с такой же страстью она обращалась ко всем правителям. Для нее крестовый поход имел религиозное значение. Это был труд христиан во славу Господа, и самыми главными радетелями этого труда были Екатерина и Филипп де Мезьер.

«Будьте не боязливым ребенком, а мужем, воспряньте, святой отец! Долой небрежение!» — подначивала Екатерина папу. Она и Хоквуда призывала подняться против врагов Христа, а не мучить Италию бесчинствами и разрушениями. В письме, адресованном кондотьеру «господину Джованни» и доставленном лично отцом Раймундом, она писала: «Умоляю Вас слезно, поскольку Вы находите удовольствие в войнах, не воюйте более с христианами, ведь этим Вы обижаете Бога». Потом она призвала его идти воевать с турками — «из солдата и слуги дьявола Вы обратитесь в мужественного человека, истинного рыцаря. Все же желает душа моя, чтобы Вы изменили свою жизнь и принесли служение и крест распятого Христа и стали его служителем, а с Вами и все Ваши сотоварищи и последователи».

Любимым увещеванием Екатерины было: «Будьте мужественны!». В ее видениях Дева Мария почти не появлялась, вся страсть Екатерины была устремлена на сына Богоматери. И все же в мирских делах Екатерина часто взывала к женскому влиянию и обращалась не к Бернабо Висконти, а к его решительной жене Регине; писала не королю Венгрии, а его властной матери, Елизавете Польской. Герцога Анжуйского Екатерина считала вождем крестового похода и просила, чтобы именно он презрел все удовольствия мира и отправился с крестом на священную войну. Когда она лично посетила его и герцогиню, герцог уже вполне приготовился возглавить поход и внял этому призыву.

В Авиньоне Екатерину угнетала атмосфера сладострастия и «греховного зловония», а также любопытство аристократок, которые щипали ее, чтобы проверить, действительно ли она впадает в транс после причастия, и даже кололи длинной иглой. Все свои тревоги она высказывала в бесконечных письмах папе, к которому обращалась «святой отец» и «сладчайший мой папа» (dolce babbo mio), а также на публике и во время частных аудиенций; при этом Раймунд Капуанский служил в качестве переводчика, поскольку Екатерина говорила на тосканском наречии, а папа — на латыни. Она требовала, чтобы папа начал реформу церкви с назначения достойных священников. Необходимо успокоить Италию, но не оружием, а милосердием, папа должен вернуться в Рим, но не с вооруженной охраной и с мечом, а с крестом, словно святой агнец, «ибо кажется мне, что кротость и прощение превратят свирепых волков в ягнят… и я приведу их, покорных, к Вашей груди. О, святой отец, добейтесь мира во имя любви к Богу».

Ее голосом говорили люди, страдавшие под властью «свирепых волков», и жажда религиозной реформы. Реформа для большинства людей означала освобождение от вымогательств церкви. В Германии в 1372 году сборщиков папских налогов хватали, калечили, некоторых даже душили, а священники Кельна, Бонна и Майнца клялись, что не станут платить десятую часть доходов, которую требовал от них Григорий XI. В церковных приходах, разрушенных наемниками, десятины доводили священников до бедности. Многие уходили, оставляя деревни без литургии и причастия, а опустевшие церковные здания разрушались или использовались как сараи. Некоторые священники пополняли скудные доходы подработкой в тавернах, на конюшнях или в других местах, что считалось для клириков inhonesta (неприличным).

Прелатов из высших кругов отвлекали управление собственностью и светские обязанности, они переставали заботиться о своих епархиях. Поскольку церковь могла предложить амбициозным мужчинам карьеру, сулившую власть и богатство, многие, вступавшие на эту стезю, были озабочены материальным, а не духовным вознаграждением. «Нет более страха перед Господом, — горевала в Риме Бригитта, — на его месте бездонный мешок с деньгами». Все десять заповедей, обронила она, сведены к одной: «Неси сюда деньги».

Сознавая собственные прегрешения, церковь выпускала эдикты, в которых осуждала неподобающую одежду, внебрачное сожительство, недостаток религиозного рвения, однако она не могла реформироваться, не пойдя против своих же интересов. Церковь стала зависеть от финансовой системы, это усугубилось ее пребыванием в Авиньоне; и хотя все признавали необходимость реформ, церковь сопротивлялась. Даже Екатерина в моменты просветления понимала, что реформа не может прийти изнутри. «Не плачьте, — сказала она отцу Раймунду, когда духовник прослезился из-за очередного церковного скандала, — ибо этим дело не кончится», дескать, в будущем не только миряне, но и клирики восстанут против церкви. Как только папа попытается осуществить реформу, продолжала она, прелаты окажут сопротивление, и церковь будет разделена, как при еретиках.

Саму Екатерину никто не упрекнул бы в ереси, она не была ни разочарованной, ни непокорной. Церковь, папство, священство, доминиканский орден были ее домом, а святость — его фундаментом. Она позволяла себе ворчать, но в кругу единоверцев. Разочарование же породило среди духовенства великих еретиков — Уиклифа, а в следующем поколении — Яна Гуса.

Обращения Екатерины позволяли Григорию XI противостоять давлению французского короля и кардиналов, настроенных против возвращения папства в Рим. Карл V утверждал: «Где папа, там и Рим», и послал своих братьев, герцогов Анжуйского и Бургундского к папе с тем, чтобы они его разубедили. Кардиналы тоже возражали против переезда в Рим, ведь короли Франции и Англии, «столь долго разделенные войной, разрушающей землю», вели разговоры о мире, и им требовалась помощь папы. Григорий оставался непреклонен. Несмотря на мрачные времена, он верил, что только присутствие папы может удержать Рим для папства, а когда Рим в случае его возвращения пообещал подчиниться, ничто уже не могло отложить отъезд Григория.

В сентябре 1376 года он выехал из Авиньона. Папу не остановили ни его французское происхождение, ни слабое здоровье, ни ужасный шторм, от которого, словно в предупреждение, пострадали корабли. В последний момент его старый отец, граф Гийом де Бофор, в несдерживаемом порыве, характерном для тех времен, распростерся перед сыном и умолял его остаться. Григорий переступил через отца и пробормотал слова из псалма: «На аспида и василиска наступишь». Один из его епископов писал: «О Боже, если бы только горы сдвинулись и преградили нам путь».

Из-за нестабильной обстановки в Рим папа въехал лишь в январе 1377 года, а пятнадцать месяцев спустя, в марте 1378 года, Григорий скончался. Оставшееся ему время он боролся с сумятицей, царившей в итальянской политике, но оказался беспомощным, как и его предшественник Урбан V. На Григория навалились немалые трудности и хлопоты, а французские кардиналы, непрестанно призывавшие вернуться в Авиньон, рассказывали, что он уже согласился на возвращение, однако, чувствуя приближение смерти, сознательно затягивал отъезд, чтобы умереть в Риме: в этом случае избрание нового папы должно было произойти в этом городе, и тогда папство уже наверняка осталось бы там, где ему и надлежало быть. Разумное намерение Григория тем не менее лишь ускорило кризис, окончательно разрушивший средневековую церковь.

Схизма не имела ничего общего с доктриной или религиозным законом. В Риме собрались шестнадцать кардиналов — один испанец, четверо итальянцев и одиннадцать французов, разделившихся на две враждебные партии — лиможскую и галльскую. Поскольку ни одна французская фракция не готова была избрать папу из соперничавшей группы, обсуждение проходило бурно, особенно усердствовал еще при жизни Григория лидер галльской партии Роберт Женевский. Когда необходимые две трети голосов так и не удалось собрать, в качестве компромисса решили выбрать «серую мышку», чтобы ни одна из противоборствующих французских фракций не злорадствовала по поводу поражения соперника. Этой «мышкой» оказался Бартоломео Приньяно, архиепископ Бари и вице-канцлер курии, неаполитанец низкого происхождения. Этот человек невысокого роста и плотного телосложения был трудолюбив и непритязателен. В Авиньоне он прослужил долго, и обе французские группировки сочли его достойным кандидатом. Хотя он был ярым противником симонии и коррупции и характер имел вспыльчивый, как и у большинства южных итальянцев, им можно было вертеть при должном умении, а главное — склонить его к переезду в Авиньон.

После смерти Григория римляне увидели наконец возможность покончить с правлением французских пап и направили в Ватикан депутацию уважаемых горожан, дабы избрать «достойного человека из итальянцев», лучше всего римлянина. Рассматривали двух римлян — кардинала Тебальдески, «хорошего святого человека», пусть старого и дряхлого, и кардинала Орсини — этого посчитали слишком молодым и неопытным. Члены коллегии не хотели рассматривать их кандидатуры именно по той причине, что они были римлянами.

Предчувствуя неприятности, французские кардиналы перевезли в замок Святого Ангела папскую казну и все домашнее имущество — столовое серебро, драгоценности, деньги, книги. Они потребовали от города обеспечения общественного порядка и защиты от насилия и оскорблений. Кардинал Роберт Женевский надел на всякий случай кольчугу; испанский кардинал Педро де Луна продиктовал завещание. Распространился слух, что папа находится под влиянием французов, свидетельством тому его переезд в Авиньон. Народ волновался, на улицах собирались толпы. В окружении «могучих солдат и воинственных аристократов» кардиналы вошли в Ватикан. Им было слышно, как под окнами народ кричит: «Romano lo volemol („Мы хотим римлянина!“) Romano! Romano!» В воздухе витали призраки Кола ди Риенци и растерзанного толпой Якоба ван Артевельде.

Из страха за собственные жизни кардиналы принялись одевать дрожащего кардинала Тебальдески, не обращая внимания на протесты старика. Они надели на него тиару и облачение и посадили на трон, якобы как избранного папу, а сами потихоньку покинули Ватикан и спрятались в укрепленном месте за пределами города. Колокола на соборе Святого Петра перекрывали шум на улице. Толпа кричала «Non le volemol» («Не хотим!») и «Смерть кардиналам!». Сверкнули мечи, люди прорвались в папские погреба, напились и разбушевались.

На следующий день, 9 апреля, кардиналы объявили об избрании новым папой архиепископа Бари; под усиленной охраной Урбан VI проехал на белой верховой лошади в Латеранский дворец, его провожали злые глаза толпы. Известие об избрании папы передали шести кардиналам, остававшимся в Авиньоне, в тексте сообщения не было намека на возможную несостоятельность данного решения — ведь оно было принято в результате запугивания. Напротив, в первое время кардиналы относились к понтифику Урбану как к законному правителю и, как водится, засыпали его петициями, в которых просили за своих родственников.

Власть, поднявшая новоиспеченного папу над высокородными кардиналами, тотчас ударила Урбану в голову. Из скромного непредставительного чиновника, совершенно не готового к папскому трону, он за одну ночь превратился в непримиримого борца с симонией; к этому его толкало не религиозное рвение, а обыкновенная ненависть к привилегиям. Он публично и сурово критиковал кардиналов за уклонение от обязанностей, за роскошь и распутство, не разрешал им держать или продавать приходы, запрещал принимать от мирян деньги и другие блага; приказал папскому казначею не выплачивать им, как раньше, половину налогов, а использовать эти деньги для реставрации церквей в Риме. Мало того, он велел церковным владыкам ограничить свои трапезы одним блюдом.

Урбан обращался с прелатами бесцеремонно, не считаясь с их достоинством, лицо его становилось пунцовым, а голос — хриплым от гнева. Он грубо прерывал их возгласами «Чушь!» и «Заткнись!». Кардинала Орсини он называл sotus (полоумным) и чуть было не ударил кардинала Лиможского, но его остановил Роберт Женевский — оттащил и воскликнул: «Святой отец, святой отец, что вы делаете?». Урбан обвинил кардинала Амьенского, выступавшего в качестве посредника между Францией и Англией, в том, что он берет деньги от обеих сторон. Кардинал вскочил и с «невероятным высокомерием» назвал его святейшество «лжецом».

Уверившись в собственной непогрешимости, Урбан ввязался в мирские дела Неаполя и объявил, что королевство дурно управляется, потому что правительница, королева Джованна, — женщина, и пригрозил заточить ее в монастырь либо свергнуть королеву за неспособность заплатить Неаполю папский налог. Эта беспричинная ссора, которую папа не захотел прекратить, стала поводом для объединения его врагов.

Чувства людей, поднявших над собой Урбана, вероятно, должным образом описать нельзя. Некоторые думали, что власть сделала папу furiosus et melancholicus — «гневливым и меланхоличным», короче, сумасшедшим. Вспышки гнева и оскорбления перенести еще можно, но не лишение доходов и привилегий. Когда Урбан отказался возвращаться в Авиньон, как это планировалось изначально, наступил кризис. Вместо того чтобы попытаться потребовать от буйного папы подписания «акта капитуляции», кардиналы задумали сместить Урбана. Поскольку процедуры удаления папы за непригодность не существовало, решили объявить выборы недействительными, — дескать, они проводились во время народных волнений. Кардиналы и в самом деле были напуганы, когда избрали Урбана, однако решение о его выдвижении было принято еще до угрозы бунта.

Первые разговоры о недействительном избрании возникли в июле 1378 года. С помощью герцога Фонди из Неаполитанского королевства кардиналы принялись собирать воинское подкрепление. Тем временем вооруженные отряды римлян сплотились вокруг Урбана, поскольку тот завоевал их поддержку, отказавшись вернуться в Авиньон. Папа укрепил свои позиции, заключив мир с Флоренцией, и, к радости народа, отменил интердикт. Его посланник с оливковой ветвью сделал папство популярным у флорентийцев.

Кардиналы выехали из Рима в папскую летнюю резиденцию в Ананьи под охраной бретонских наемников Сильвестра Буда, бывшего с де Куси в Швейцарии. 9 августа они опубликовали обращение ко всем христианам: документ объявлял избрание Урбана незаконным, так как выборы понтифика проходили в обстановке, «опасной для жизни», под звуки «шумных и ужасных голосов». Кардиналы объявили папский престол пустующим и заранее опровергли оспаривание этого решения Вселенским собором на основании того, что собор может созвать только папа. В следующем манифесте они предали Урбана анафеме, назвали его «антихристом, изменником, тираном и обманщиком, избранным путем насилия».

Отречение папы являлось судьбоносным актом, и невозможно было представить, чтобы кардиналы предвидели раскол церкви. Скорее, они действовали в уверенности, что, выйдя всем составом из курии, заставят Урбана уйти в отставку или, в худшем случае, снимут его силой оружия. Отряд Буда, действовавший от их имени, в июле в вооруженном столкновении уже одержал победу над римскими защитниками Урбана.

Сначала кардиналы обратились за поддержкой к Карлу V. Все сведения, полученные королем Франции, говорили против Урбана, да и политические интересы Карла склонялись в том же направлении. Одиннадцатого сентября он пригласил на совещание прелатов, юристов и теологов и предложил им заслушать сообщения посланников от кардиналов. После двухдневных размышлений совет благоразумно посоветовал королю воздержаться от поспешного решения по столь «рискованному и сомнительному делу». Если совет и уклонился от решительного ответа, то во всяком случае проявил разумную осторожность, которой Карл не последовал. Хотя король не предпринял никаких резких движений, дальнейшее развитие событий указывает, что он, должно быть, намекнул на поддержку кардиналов, — и это стало его главной ошибкой.

Кардиналам никак не удавалось заручиться одобрением Парижского университета, и тогда они поехали в Фонди, во владения Неаполитанского королевства, и 20 сентября на конклаве избрали из своих рядов нового папу. Сложившиеся обстоятельства требовали сильного и решительного человека, и кардиналы сделали невероятный выбор. Человеком, которого в тот же день увенчали тиарой как Климента VII, был Роберт Женевский, «мясник Чезены».

Избрание антипапы неизбежно сулило распри; возможно, интересы папства продиктовали бы выбор, наиболее приемлемый для итальянцев. А вот избрание человека, которого боялись и ненавидели по всей Италии, означало вызов, почти такой же сумасшедший, как и поведение Урбана. Возможно, и сам XIV век был не вполне вменяем. Если критерием здравомыслия является личная корысть, свободная от предрассудков, то, по суждению Мишле, «ни одна эпоха не была столь естественно безумной». Коллегия кардиналов, в которой доминировали французы, не обращала внимания на чувства итальянцев, однако так боялась сокращения доходов в результате реформ, что даже три итальянских кардинала[15] молча согласились на избрание нового папы. Таков был результат авиньонской ссылки. Только циничный материализм позволил Роберту Женевскому занять престол святого Петра.

«О, несчастные люди! — восклицала Екатерина, выражая тем самым реакцию итальянцев. — Вы, кого церковь вскормила у своей груди, кого взрастила она в своем саду, как благоуханные Цветы, дабы вы, словно столпы, поддерживали Христа и, словно лампы, освещали мир и распространяли веру… вы, некогда ангелы на земле, вступили на путь дьявола… В чем дело? Мир разрушает яд себялюбия». Богатое воображение Екатерины, возможно, и было спутанным, но в нем чувствовалось почтение к великим церковникам и ощущение предательства. Врожденное здравомыслие святой, изменявшее ей, правда, в моменты экстазов, не позволяло Екатерине верить утверждениям кардиналов, что они избрали Урбана под давлением чрезвычайных обстоятельств.

Урбан и не подумал подать в отставку; вместо этого он за неделю сформировал новую коллегию кардиналов, а для защиты престола нанял отряд наемников под руководством одного из первых итальянских кондотьеров — Альбериго да Барбиано. Раскол дал Екатерине новую святую цель. «Настало время для новых мучеников, — подстрекала она Урбана. — Вы первый отдали свою кровь, какой же великий плод Вам достанется!» Поначалу так все и было. Силы Урбана одержали победу в сражении против соперника, армией которого командовали Сильвестр Буд и племянник Климента граф Монтье. Они отвоевали замок Святого Ангела и взяли в плен двух вражеских капитанов, в результате чего Климент вынужден был бежать из Рима и укрыться у Джованны Неаполитанской. Однако население было настроено враждебно, люди кричали: «Смерть антихристу! Смерть Клименту и его кардиналам! Смерть королеве, которая его защищает!»; поэтому Климент вынужден был уехать. Поняв, что в Италии пощады ему не будет, в апреле 1379 года вместе со своими кардиналами он вернулся в Авиньон.

Один папа и коллегия кардиналов в Риме, другой папа и коллегия кардиналов в Авиньоне… Раскол сделался ужасным и неопровержимым фактом. После войны, чумы и вольных рот он стал четвертым бедствием несчастного века. Выборы в Фонди прошли, и каждый король должен был определиться, чью сторону принять, кого выбрать — правителя или папу, с кем остаться — с папой или с народом. В ноябре 1378 года Карл V официально признал Климента и издал закон, запрещавший любому человеку в королевстве подчинение Урбану, будь то священник или мирянин. Он отверг постановления Вселенского собора, в защиту которых выступил Парижский университет, потому что не хотел решений, противоречивших интересам Франции. Университет вынужден был подчиниться.

Англия, пребывавшая в естественной оппозиции к Франции и французскому папе, оставалась лояльной Урбану; Шотландия, разумеется, приняла другую сторону. Фландрия, хотя и являлась феодом Франции, оставалась, по большей части, сторонницей Урбана, потому что граф Фландрии занимал в войне проанглийскую позицию. Император Карл IV вовремя скончался, и ему не пришлось принимать решения, однако его сын и наследник Венцеслав, недавно столь радушно принятый в Париже, объявил, что поддерживает Урбана, и увел за собой большую часть империи, за исключением некоторых территорий, таких как Эно и Брабант, примыкавших к Франции. Позицию нового императора одобрили Венгрия, Польша и Скандинавия, чем весьма разочаровали Карла V, поскольку он думал, что его решение привлечет других монархов и оставит Урбана в изоляции.

Старый союзник Карла, король Кастилии дон Энрике, тоже умер, и решение ему принимать не пришлось, а его сын, Хуан I, хотя Карл V и оказывал на него сильное давление, не поддержал Климента и предпочел нейтралитет. Он заявил, что верен альянсу с Францией, но против желания своих подданных не пойдет. Простые люди, аристократы, клирики, ученые — писал он, — все выступают за Урбана. «Какое правительство, о мудрый государь, — вопрошал он у Карла, — когда-либо преуспевало в изменении настроений общества на свой лад? Можно ли наказаниями поработить свободную душу?» За время своего непростого правления Хуан I всерьез задумывался об отношениях правителя и подданного. К сожалению, Карл уже демонстрировал, что может силой воздействовать на общественное сознание. Нейтралитет, за которым попытался спрятаться и Педро IV Арагонский, оказался иллюзорным. Король Испании и особенно Португалии ощущали на себе политическое давление, что и вынудило их сделать выбор в пользу Климента.

Действия Урбана после его отказа покинуть трон стали грубыми, иррациональными и неконтролируемыми. Он отлучил от Церкви Джованну Неаполитанскую за то, что она поддержала Климента. Урбан отказал ей от трона в пользу одного из ее родственников, алчного до власти Карла Дураццо. Таким образом, Урбан обратил свое правление в беспощадный конфликт. Из-за этого он ссорился и с Екатериной Сиенской, а когда в 1380 году та умерла, сознательно доведя себя до истощения, Урбан потерял искренний голос в свою поддержку. Он изыскивал многочисленные способы продвижения своего ничтожного племянника Франческо Приньяно, а когда Карл Дураццо отказался предоставить племяннику некоторые льготы, Урбан обратился к оружию. Карл Дураццо созвал войска и взял папу в осаду, Урбан по четыре раза на дню поднимался на крепостную стену и отлучал противников от церкви. Если до сих пор он и не был сумасшедшим, то поведение кардиналов и в самом деле расстроило его психику.

Доведенные до крайности буйством и мстительностью Урбана, два его кардинала переметнулись к Клименту, однако большинство чувствовало, что выбора у них нет и лучше уж остаться с Урбаном, а не возвращаться во Францию. Обремененные сумасшедшим папой, они создали нечто вроде совета регентов, который собирался управлять от его имени, но Урбан узнал о заговоре и арестовал шестерых кардиналов. Пока их пытали, добиваясь признания, Урбан, по свидетельству очевидца, ходил взад и вперед под окнами и громко читал молитвы из требника, прислушиваясь в то же время к стонам жертв. Пятеро были казнены, шестой, английский кардинал Адам Истон, помилованный благодаря вмешательству Ричарда II, выжил и рассказал, чему был свидетелем. По прошествии лет Урбана возненавидели так же, как и его соперника. С двумя такими людьми, возглавившими святую церковь, казалось, что у Бога есть все причины пожалеть, что Он создал свое царство на земле.

Из всех предсказанных для этого века бед и напастей самым губительным было влияние раскола на общественное сознание. Если один папа отлучал от церкви приверженцев другого понтифика, то кто мог быть уверен в спасении? Каждый христианин обнаруживал, что находится под проклятием либо одного, либо другого папы и при этом не был уверен, что тот, чьим приверженцем он является, — истинный папа. Возможно, людям говорили, что святые дары, которые им давали, ненастоящие, потому что священник служит «не тому папе», или что масло для крещения не освященное, потому что его благословил епископ-раскольник. В некоторых областях могли назначить епископов, находившихся в подчинении разным папам, и святые отцы служили мессу, а ритуал другого священника объявляли кощунством. Один и тот же религиозный орден в разных странах мог вызвать локальный раскол, так как во главе монастырей стояли противоборствующие приоры и аббатства конфликтовали друг с другом. Если, например, во Фландрии в результате политического и экономического соперничества город объявлял себя приверженцем французского папы Климента, то люди, лояльные Урбану, опасаясь жить в подчинении антихристу, покидали дома, бросали лавки и мастерские и переезжали в епархию «истинной веры».

Раскол произошел не в результате принятия некого религиозного закона, но тем не менее стал установленным фактом, и противоборствующие стороны испытывали друг к другу ненависть, проявившую себя в последующих религиозных войнах. Оноре Боне воспринимал Урбана как падающую звезду из Апокалипсиса святого Иоанна, звезду, которой дарован ключ от бездны. «Дым огромной печи», поднимающийся из ямы и заволакивающий солнце, — вот чем была схизма, затемняющая папство. «Саранча и скорпионы, римляне-предатели», терроризируя конклав, силой добились фальшивых выборов.

Поскольку папские доходы были разорваны пополам, раскол довел финансы Папского государства до катастрофического состояния. Чтобы спасти оба папства от банкротства, удвоили симонию, фактически насильно продавали приходы и повышение по службе, возросло количество обвинений за распространение разного рода религиозных учений; взимались налоги за каждый документ, запрашиваемый в курии. Продажа индульгенций — зародыш Реформации — сделалась важнейшей статьей доходов. Множились злоупотребления, подрывавшие веру. Когда умирал французский епископ или аббат, то, по свидетельству монаха из монастыря Сен-Дени, написавшего «Хронику царствования Карла VI», сборщики налогов из Авиньона налетали, словно стервятники, под предлогом погашения долгов и уносили вещи покойного и церковное убранство. Повсеместно пренебрегали службой Богу; религиозное рвение паствы ослабевало; денег не стало, и священнослужители с унылым видом слонялись по стране.

Папские легаты уже не искали мира между Францией и Англией, открыто выступали за ту или за иную сторону, потому что Для уничтожения соперника каждый искал военной поддержки. Непристойная перебранка над телом церкви позорила христианство. Церковь тянут то в одну, то в другую сторону, сокрушался монах из монастыря Сен-Дени, — «словно уличную девку, найденную на месте драки». Церковь стала предметом сатиры и насмешек для людей всего мира, и о ней каждый день сочиняли куплеты.

Карл V более, чем кто-либо другой, нес ответственность за появление схизмы, ибо без поддержки Франции Климент попросту не надел бы тиару. Климент осознал свой долг, едва сделавшись папой, и отдавал королю треть налогов французского духовенства. Под конец своего правления Карл испортил все, чего прежде добился для благоденствия Франции. Стремясь подчинить папство Франции, он добился избрания французского кандидата. Но, хотя Карла и прозвали Мудрым, король не был застрахован от болезни, присущей правителям, — он переоценил свою способность управлять событиями.

Более ярого приверженца Климента, чем брат короля герцог Анжуйский, было не сыскать. Причиной тому оказались амбиции. Как только герцог узнал об избрании Климента, он тотчас сообщил об этом на улицах Тулузы, в соборе отслужили мессу, во всех церквях пели «Тебя, Бога, славим». Говоря о новом понтифике как о «близком родственнике, принадлежащем, как и я, к французскому двору», герцог приказал слушаться нового папу, раздал деньги кардиналам и разослал гонцов за поддержкой во Флоренцию, Милан и Неаполь. Когда Климент потерпел поражение от армии Урбана и потерял Италию, папа обратился за военной помощью к Анжуйскому. Герцог потребовал взамен королевство.

По соглашению между ними, засвидетельствованному буллой от 17 апреля 1379 года, герцог Анжуйский должен был отвоевать Папскую область в Италии и забрать себе большую ее часть — королевство Адрия. Название это происходило от Адриатики, на берегах которой королевство находилось. В состав королевства должны были войти Феррара, Болонья, Равенна, Романья, Анконская марка и герцогство Сполето. Эта территория должна была стать феодом, выплачивающим Ватикану каждый год по 40 000 франков. Каждые три года герцог Анжуйский обязывался дарить папе белого коня в знак своего вассальства. В булле отмечалось, что Адрия и Неаполь никогда не будут подчиняться одному правителю. Для сбора финансов и воинов герцогу Анжуйскому дали отсрочку в два года; было условлено, что если по истечении двух месяцев с указанного срока он не отправит в Италию экспедицию или не пошлет вместо себя «способного полководца», соглашение станет недействительным.

Адрия была «королевством в облаках». Папским войскам ни разу не удалось овладеть желанными территориями, и не было резона предполагать, что французский принц преуспеет там, где провалились они. Однако переоценка своих способностей все больше и больше влияла на французских политиков, а вдобавок им срочно требовалась помощь герцога Анжуйского для удержания королевы Джованны на троне Неаполя — единственной базы Климента в Италии. Чтобы у герцога был законный интерес прийти к ней на помощь, герцога Анжуйского — как дальнего родственника Джованны — сделали наследником бездетной королевы. Назвав его будущим королем Неаполя и предполагаемым королем Адрии, Климент тем самым подготавливал правление, которое он до того предавал анафеме; возможно, он не ожидал, что Анжуйскому удастся и то и другое. Неаполь поманил к себе герцога, теперь его судьба была связана с Италией, и вскоре туда же притянуло и де Куси.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.