Глава девятая Английская косметика: почему ее любила мать султана

Глава девятая Английская косметика: почему ее любила мать султана

Смуглая леди сонетов Шекспира, кем бы она ни была, вовсе не являлась идеалом женской красоты во времена Елизаветы. Джентльмены, как всегда, предпочитали блондинок: бело-розовых с золотыми волосами, или, как назвал их Спенсер, «розы на постели из лилий». Женщины были менее привередливы: они предпочитали просто мужчин и были готовы выдержать любые мучения, чтобы соответствовать их идеалу. Было бы глупо утверждать, что королева установила определенную моду на тип внешности, хотя ей и повезло родиться с «правильным» цветом волос.

В эпоху Возрождения все женщины континента стремились выглядеть хрупкими и нежными, даже если на самом деле были неунывающими и практичными в делах. Простые итальянки усаживались на плоских крышах домов и, закрыв лицо, распускали свои волосы, чтобы солнце — столь разрушительно действовавшее на цвет лица — смогло начать свою работу по их осветлению. Знатные дамы осветляли свои волосы, подставляя их солнечным лучам в уединенных садах и на крышах дворцов.

Англичанкам повезло больше, чем их средиземноморским сестрам. У многих из них были светлые волосы и бледная кожа, и даже брюнетки, как правило, имели светлый тон кожи и цвет глаз. Однако этого было недостаточно. Существовали и более детальные требования к английскому идеалу красоты. Мы признательны Джону Марстону, поэту и драматургу, за четкое и исчерпывающее описание идеала женщины. Ее лицо должно было быть «круглым и румяным», лоб гладким, высоким и белым, брови маленькими, тонкими, и их следовало подчеркивать карандашом, губы цвета вишни или коралла, глаза «сияющими, но взор потупленным». На щеках должна отражаться «битва розы и лилии» и, как и на подбородке, должны быть видны ямочки; шея, белоснежная и круглая, как колонна из слоновой кости, «высоко поддерживает голову»; уши должны быть круглыми и аккуратными, а волосы — густыми и золотисто-желтого цвета.

К женской фигуре тоже предъявляли особые требования: плечи должны быть широкими; грудь — высокой, гладкой и округлой; руки — маленькие и белые, с длинными пальцами и красными ногтями; тонкая талия и широкие бедра, прямые ноги с маленькими ступнями и высоким подъемом.

Если женщине не посчастливилось родиться с такими данными, то ей приходилось восполнять отсутствие достоинств с помощью искусства Иезавели^[119]. Она разрисовывала лицо, обесцвечивала волосы, выщипывала и чернила брови, с помощью пера закапывала в глаза белладонну, красила в красный цвет губы и ловко рисовала голубым карандашом вены на груди, которую, если женщина была не замужем (как и королева), выставляли так неприкрыто, что не оставалось никакого пространства для воображения. Женщины использовали разнообразные лосьоны и косметические средства — для мытья волос, выведения веснушек и пятен. Они носили специальные маски, чтобы предохранить лицо от вредного действия солнца и чтобы дождь не смыл краску с их лиц; увеличивали объем волос, чистили зубы, туго зашнуровывали корсеты, чтобы добиться «осиной талии», надували губы и, как всегда, шокировали пуритан и священников.

Но даже среди пасторов встречались исключения, и Джон Донн в юности выступал в защиту женской косметики⁽⁸⁶⁾. Однако по большей мере те, кто выражал осуждение, придерживались одного мнения: грешно, даже кощунственно пытаться улучшить то, что было дано Богом. В день Страшного суда женщинам не будет пользы от косметических средств и лосьонов. «Смогут ли эти раскрашенные женщины взглянуть на Бога и повернуть к Нему не свое лицо?» — так вопрошал Томас Тюк в «Трактате против подкрашивания и разрисовывания мужчин и женщин».

Но аргументы против косметических средств базировались не только на моральной и религиозной основе. Ученые мужи предостерегали от вредного воздействия ядовитых и неочищенных минералов, которые использовались для приготовления самодельных снадобий и средств. Судя по большинству дошедших до нас рецептов, нет ничего удивительного в том, что наука — и даже здравый смысл — ополчились против косметики. По-настоящему удивляет то, что женщины умирали от отравления свинцом не так часто, как того следовало ожидать.

Необходимая лилейная белизна лица, шеи и груди достигалась с помощью свинцовых белил, представлявших собой белый свинец, смешанный с уксусом, которые наносили на кожу. Впоследствии это приводило к высохшей коже, белоснежным волосам, нарушениям работы желудочно-кишечного тракта и параличу. Воинственный розовый, коралловый и вишневый цвет щекам и губам обеспечивал фукус — красная краска, которую получали из марены или гематита. Фукус использовали еще римские женщины, но их краска, как видно по названию, изготавливалась из безвредных морских водорослей, тогда как лучший фукус в Англии, который давал приятный и стойкий красный цвет, получали из кристаллического сульфида ртути.

Более безопасными и, наверное, не менее долговечными были румяна и помада, изготовленная из кошенили, белка сваренного вкрутую яйца, молока зеленых смокв, квасцов и аравийской камеди. Возможно, именно это средство заставило Полину в «Зимней сказке» предостеречь Леонта, который намеревался поцеловать Гермиону:

Окраска уст ее еще влажна,

Испортите ее вы поцелуем...

Запачкаетесь краской...

Я задерну.^[120]

Гермиону приняли за мраморную статую, поскольку статуи тогда почти всегда раскрашивали, а женщины пытались придать своей коже мраморный оттенок. Нераскрашенная статуя показалась бы елизаветинцам столь же унылой, как ненакрашенная женщина. Так что те женщины, которые стремились придать своей коже мраморный оттенок и при этом опасались преждевременного старения, использовали «белый фукус», поскольку он был менее опасен, хотя и не столь эффективен. Его изготовляли из жженых челюстных костей свиньи или кабана и просеянной земли и наносили вместе с маслом из белых семян мака. Большинство косметических средств наносили толстым слоем вместе с белком яйца, что создавало эффект легкой полировки и делало кожу похожей на гладкий мрамор. При этом не стоит забывать, что множество женщин страдали дефектами кожи вследствие перенесенной оспы и стремились скрыть их с помощью обильной косметики. Краска для век, представлявшая собой сульфид сурьмы — khol, — использовалась еще египтянками, а вот обычай использовать белладонну, чтобы расширить зрачки и добиться «бархатного» взгляда, был относительно новым и, вероятно, пришел в Англию из Венеции.

Сейчас уже трудно восстановить естественный облик Елизаветы — за исключением цвета волос и глаз, похожих на созревшие оливки. Большинство ее портретов, особенно относящихся к позднему периоду, выражают в первую очередь почитание и изображают королеву как объект поклонения. Они стремятся передать величие ее с помощью великолепия наряда, величественной осанки и ослепительных драгоценностей. Лицо на них больше похоже на маску и так покрыто белилами и румянами, что ее невозможно узнать. Впрочем, даже описания в стихах и прозе того времени не всегда совпадают. Одни утверждают, что у Елизаветы был желтоватый оттенок кожи, другие — оливковый, а третьи — светлый. Джордж Паттенхэм, человек, который, вероятно, написал «Искусство английской поэзии», мудро уклонился от любого из этих вариантов. В своем стихотворении «Отрывок из прославления девы, написанный для нашей величайшей правительницы» он дал следующее описание Елизаветы:

Ее высокий лоб оттенка серебра,

Брови черные, как смоль,

Вьющиеся густые локоны,

Как золотая бахрома.

Губы словно вырезаны из рубина,

Подобны лепесткам,

Ворота в царскую палату,

Золотой язык в янтарном рту.

Ее глаза, о Боже, клянусь,

Они подобны звездам.

Ясные и яркие, сияют,

Как путеводная звезда.

Но это описание нам ровным счетом ничего не дает — ему соответствовала каждая модница того времени. Скорее здесь представлен общепринятый идеал. Но сама королева, несмотря на то что была полубогиней, как и всякая другая женщина, пользовалась косметикой, чтобы сравняться с идеалом. И по мере того как она старела, косметики на ее лице становилось все больше: ее кожа делалась все белее, губы — алее, а глаза сияли все ярче. Возможно, причиной этого была ее близорукость, и она просто плохо видела, что делает со своим лицом. Или, возможно, если она отказывалась смотреться в зеркало в свои преклонные годы, за косметику на ее лице отвечали служанки. Для романистов и некоторых историков стало уже традицией описывать Елизавету как чрезмерно накрашенную даму в красном парике, но это было свойственно всем женщинам той эпохи, за исключением пуритан, а Елизавета пуританкой никогда не была.

* * *

Нанесение краски было уже завершающим этапом в процессе наведения красоты. Гораздо важнее были те средства, которые предшествовали этому. Тогда существовало множество различных лосьонов и притираний для лица, шеи, рук и груди. Мастер из Пьемонта, предложивший чудесный рецепт «масла из рыжей собаки», получил такую прибыль, излечив от подагры португальского джентльмена и высохшую руку монаха, что не преминул предложить особенный рецепт «воды, которая сделает женщину навеки прекрасной». Чтобы достичь вечной красоты, нужно было взять из гнезда молодого ворона, кормить его сорок дней сваренными вкрутую яйцами, затем убить птицу и настаивать вместе с миртовыми листьями, тальком и миндальным маслом. Но автор рецепта был иностранцем, и ни один англичанин не был полностью уверен, что чужеземец не стремится его отравить. Поэтому более популярным — и более английским — был рецепт «Воды Тристана». Этот замечательный лосьон подходил на все случаи жизни. С его помощью можно было удалить прыщи с лица и тела, облегчить зубную боль, побороть дурной запах изо рта, и, если втирать его в голову каждое утро, можно было сохранить молодость, — если и не навеки, то на очень долгое время. На приготовление «Воды Тристана» требовался месяц, а ингредиенты были следующие: специи, вино, ревень и лавровишневое масло. Даже если это снадобье не оказывало целебного эффекта, оно, по крайней мере, не наносило вреда.

Судя по количеству разнообразных рецептов, обещавших избавление от веснушек, создается впечатление, что елизаветинцы были просто сплошь покрыты этими «солнечными пятнами». Некий путешественник сумел вывести веснушки при помощи настоя из листьев бузины, приготовленного в мае, которым он умывался при убывающей луне. Еще одно радикальное средство от веснушек — собранный в апреле или мае березовый сок. По утверждению автора рецепта, «он делает кожу очень чистой». Вполне вероятно, что так оно и есть, ведь в березовом соке содержится много витамина С, которого недоставало организму в течение зимы. По замечанию сэра Хью Платта, эта чудесная жидкость способна даже растворять жемчуг — это, как он говорил, «секрет, известный многим». Но он не сообщил, какова была цель подобных манипуляций, возможно, что получившийся эликсир должен был помогать при лихорадке.

Трудновыводимые веснушки или прыщи излечивали смесью из толченой серы с очищенным скипидаром, которая при нанесении «делала кожу похожей на губку», а затем эти места нужно было смазать «маслом, снятым с молока утром». Несмотря на то что молоко уже не считалось столь же целебным, как во времена римлян, когда его использовали для принятия сохраняющих красоту ванн, оно по-прежнему спасало от некоторых недугов. Так, например, тогда твердо верили, что если каждый вечер мыть ребенка грудным молоком или молоком коровы, то «он будет расти красивым и не поддаваться загару», которого старался всеми способами избежать каждый англичанин того времени.

Помимо шляп и масок, защищающих от воздействия солнечных лучей, для отбеливания кожи женщины часто использовали лимонный сок в составе различных смесей. Многие мужчины и женщины страдали от кожных сыпей и шелушения кожи, и лекари предлагали десятки различных снадобий для избавления от этого надоедливого недуга. Некий господин Рич вылечил себя и одну безымянную «прекрасную даму» от этой напасти с помощью самодельного снадобья, которое горячо рекомендовал всем остальным. В пинту уксусной эссенции нужно было поместить два свежих яйца прямо со скорлупой, добавить три желтых корня щавеля, две полные ложки серного цвета и оставить все это перебродить на три дня. Затем в этом растворе нужно было смачивать кусок чистой ткани и протирать лицо трижды в день.

Недостатком внешности, даже у мужчин, считалось красное лицо. Поэтому многие были вынуждены следовать примеру некоего мистера Фостера из Эссекса, «адвоката по гражданским делам», чье лицо «в течение многих лет имело чрезмерно неистовый и насыщенный цвет»⁽⁸⁷⁾. Мистер Фостер полностью избавился от этого с помощью двойных носков, в которые клал измельченную морскую соль, проходив так четырнадцать дней. Каждое утро и вечер он сушил носки у огня. Женщинам, которые обладали таким же «неистовым» цветом лица, было намного труднее следовать примеру мистера Фостера, поскольку в отличие от мужчин у них не было возможности прятать двойные носки под рейтузами и ботинками. Так что они были вынуждены прибегать к помощи белил. Конечно, никому тогда даже не приходило в голову, что цвет лица можно улучшить, просто отказавшись от тяжелой пищи, избытка специй и вина.

Но еще оставался «сулейман»: когда все средства оказывались бессильны, он действительно помогал избавиться от всякого рода пятен, веснушек, прыщей и бородавок, просто удаляя верхний слой кожи. Его использовали по тому же принципу, что и пилинг в современной пластической хирургии. Единственной проблемой было то, что «сулейман» представлял собой возгон ртути, и даже в то время его характеризовали как «смертельно жгучий и едкий». Он удалял пятна и прыщи, но при этом травмировал более глубокие слои кожи и оставлял ужасные следы, от которых впоследствии пытались избавиться с помощью того же средства. К тому же он давал некоторые очень неприятные побочные эффекты: от него могли начаться конвульсии, чернели зубы и заболевали десны.

Как нам уже известно, зубы в то время были больным местом у многих англичан. Они, как правило, быстро выпадали, и не в последнюю очередь по причине употреблявшихся тогда зубных порошков. Порошки делали из жженых меда и соли, а также кожуры граната, красных цветков персика и других разнообразных ингредиентов. Но самой популярной была смесь сахара и меда. Наверняка этот порошок был очень приятен на вкус и вызывал желание чистить зубы регулярно, но он, к сожалению, неминуемо приводил к раннему разрушению эмали. Еще один очень популярный порошок изготавливали из «обожженных верхушек и ветвей розмарина», смешав его в равных пропорциях с жжеными квасцами.

Зубных щеток тогда не было, так что, облизав палец, его макали в порошок, а затем терли зубы, стараясь при этом не «натереть десны». После чистки зубов рот споласкивали водой или вином, а затем промокали полотенцем. Госпожа Твист, придворная прачка, однажды подарила королеве на Новый год «четыре платка для зубов из грубого полотна с отделкой из черного шелка и кружева bone lace». Это кружево представляет собой очень искусное и тонкое плетение из черного, белого или цветного шелка, часто с добавлением золотой или серебряной нити.

Более удобными в использовании, но при этом и намного более вредными были небольшие, размером с карандаш, валики длиной около четырех или пяти дюймов, сделанные из толченого алебастра и рыбьего клея. Используя это приспособление, не нужно было смачивать палец. Позвольте цирюльнику избавить вас от зубного камня, советовал Платт, но продолжайте постоянно чистить зубы. Он также предостерегал от влияния aqua fortis на десны: «Или вам придется занять у кого-нибудь ряд зубов, чтобы съесть свой обед». Очевидно, что под aqua fortis Платт подразумевал вовсе не азотную кислоту, а насыщенный солевой или содовый раствор, ошибочно полагая, что он может навредить зубам и деснам. При этом кажется странным, что, считая aqua fortis слишком вредной для десен и зубов, англичане активно употребляли для устранения дефектов кожи возгон ртути. Еще более удивительно, что для устранения устойчивых пятен на зубах использовали смесь толченой пемзы, кирпича и коралла. Подобное средство удаляло не только всякие пятна, но и зубную эмаль.

Уход за полостью рта в то время предполагал чистку зубов трижды в день, при этом строго запрещалось использовать железные зубочистки, в ходу были только деревянные. Но зубочистки из дерева плохо соответствовали облику и положению богатых елизаветинцев, поэтому их делали из золота или серебра и носили с собой в специальных контейнерах, украшенных драгоценными камнями. У королевы были несколько наборов золотых зубочисток, а также золотая палочка для чистки ушей, украшенная рубинами.

Зубочистки были удачным промежуточным вариантом подарка — не слишком личный, но и не официальный презент, полезный и в то же время декоративный. Леди Лайл, по-видимому, думала так же. Сохранилась запись, что Филипп Баварский, приезжавший в Англию просить руки Марии Тюдор (Елизавете в то время было всего 6 лет), возвращался домой через Кале, где встретился с губернатором лордом Лайлом. Леди Лайл послала вслед мужу свою личную зубочистку (которой пользовалась до этого уже семь лет), чтобы тот преподнес ее пфальцграфу, потому что, как написала она в письме, «когда он был здесь (в Англии), я видела, что он ковыряется в зубах булавкой». Возможно, англичане и были варварами по меркам итальянцев, но все же не такими, как немцы.

Но несмотря на постоянные чистки и полоскания, ничто не могло спасти зубы елизаветинцев, а виной тому было, скорее всего, огромное количество сахара, который они поедали. «Если зубы ужасно разрушены, — гласил один из "полезных" советов, — и многих из них недостает, то лучше шепелявить и ухмыляться, чем смеяться и расплываться в широкой улыбке»⁽⁸⁸⁾. Он относился и к тем, кто страдал от дурного запаха изо рта. И тут возникает ужасная мысль: не скрываются ли за таинственной улыбкой Моны Лизы плохие зубы?

* * *

Несмотря на то что добиться золотистого или золотисто-рыжего цвета волос было намного легче, чем здоровых зубов или белой кожи, это занятие тоже требовало определенных усилий и зачастую было довольно опасным. Мужчины не меньше женщин стремились достичь желаемого оттенка. Без сомнения, все они хотели соответствовать сангвиническому типу, даже если сами были флегматиками, холериками или меланхоликами. Ведь сангвиники, по определению, были здоровыми, оптимистичными и влюбчивыми.

Волосы и бороду обесцвечивали с помощью обожженного свинца и серы, смешав их с негашеной известью. После нанесения смеси ее оставляли на пятнадцать минут и затем смывали, в результате волосы приобретали золотисто-рыжий цвет. Считалось, что кожа не страдает от подобных манипуляций, а цвет сохраняется долгое время. Менее радикальным способом окрашивания волос было промывание водой, полученной из меда, «которая имеет глубокий красный цвет и прекрасно справляется с задачей, но вместе с тем слишком сильный запах необходимо смягчать ароматическими веществами»⁽⁸⁹⁾. Впрочем, был еще один вариант: постоянно смачивать волосы квасцами или промывать отваром из куркумы, ревеня, коры барбариса или кроваво-красной свидины^[121].

Все эти способы вполне помогали оживить волосы мышиного цвета или придать золотисто-желтый оттенок светлым волосам. Эффект золотого сияния можно было усилить, посыпав волосы красной или желтой пудрой, а те, кто был действительно богат, посыпали волосы золотым песком — например Генрих VIII.

Если же природный цвет волос был черным или темно-каштановым, то единственным средством приблизиться к идеалу было купоросное масло. С его помощью можно было добиться восхитительного каштанового или золотисто-рыжего цвета, но при неосторожном обращении существовала опасность остаться без волос и с ужасными шрамами. Правда, плешивость у мужчин в то время не была таким уж серьезным недостатком, поскольку они почти все время носили шляпы. А если смазать лысину луковым соком и подставить под солнечные лучи, то очень скоро на ней появятся волосы. Еще сведущие люди советовали испробовать действие миртовых ягод, а смесь из масла, золы и земляных червей предупреждала поседение.

Что касается женщин, то облысение для них вообще не было проблемой. Если их волосы выпадали, седели или они уставали гнаться за постоянно меняющейся модой на прически, то прибегали к помощи париков разных видов, которые назывались wig, peruke, periwig или gregorians. Последний вид париков был очень моден в конце правления Елизаветы и получил название от имени парикмахера Грегори, который открыл свое дело на Стрэнде.

Моралисты заявляли, что нет ничего пагубного в том, чтобы прикрывать париком лысину, но если женщины использовали их из-за лени и нежелания заниматься своими волосами, которые дало им Провидение, то это грешно и безнравственно. Подобная оценка излишне сурова. Прически в ту эпоху были такими сложными, а процедура осветления столь опасной, что ношение парика было самым безопасным способом стать златовлаской, а не лысой красавицей, покрытой шрамами. Королева носила парик — точнее, множество париков — до самой смерти. Мария Стюарт прикрывала париком появившуюся седину. Многие богатые дамы за шиллинг покупали волосы у детей, особенно если они были золотистого цвета, и торговля волосам шла очень активно.

Шекспир в комедии «Венецианский купец» иронизирует по поводу моды на парики:

На красоту взгляните —

И ту теперь на вес купить возможно;

И часто мы в природе видим чудо,

Что легче те, на ком надето больше.

Так, эти золотые кудри-змейки,

Что шаловливо с ветерком играют

Над мнимою красавицей, нередко

Принадлежат совсем другой головке,

И череп, что их вырастил, — в могиле.^[122]

Нам неизвестно, все ли парики Елизаветы были из натурального волоса, но сохранился приказ от 19 апреля 1602 года, подписанный королевой, в котором значилось: «Дороти Спикард, нашей мастерице по шелку, 6 париков, 12 ярдов локонов и 100 изобретательных украшений, выполненных из волос»⁽⁹⁰⁾. Вполне возможно, что в дополнение к натуральным волосам использовали шелк, золотые и серебряные нити, правда, количество заказанных искусственных волос кажется невероятным. С другой стороны, имея множество париков и искусственных накладок, можно было сэкономить время. Это праздные модницы могли позволить себе проводить целое утро, укладывая и украшая свои волосы.

Елизавета же была больше чем просто модницей — она была законодательницей стиля на протяжении всего своего правления, но она была далеко не праздной.

Волосы завивали и накручивали, «укладывали венком и дорожкой от уха до уха». Чтобы прическа не развалилась, ее поддерживали с помощью проволоки, вплетенной в сетку для волос или ленту. Лорд Рассел в 1578 году преподнес королеве чепец для волос, украшенный золотыми пуговицами и жемчугом. Волосы, как и бедра, должны были быть пышными. Один наблюдательный житель той эпохи заметил, что «сложные прически окаймляли венки из золота и серебра, необычайно изящные и искусно прилаженные на висках», а также «украшали бисером, брошами, кольцами, золотом, серебром, стеклом и другими безделушками»⁽⁹¹⁾. Это описание составлено мужчиной, но даже если он и преувеличил, то ненамного. Портреты, особенно изображающие королеву, доказывают, что изобретательные и фантастические модели причесок того времени могли бы сравниться со стилем XVIII века. Простые укладки Анны Болейн и Марии Тюдор окончательно и бесповоротно канули в Лету. Теперь подобный стиль вызывал одобрение только у пуритан, которые предпочитали сохранять естественный вид волос, даже если они были прямыми, как струна, и бесцветными, как шкура крота.

Англичанки завивали волосы с помощью раскаленных железных щипцов или — если боялись воспользоваться этим способом, хотя это трудно себе представить после того, как они удаляли прыщи с помощью «сулеймана» и осветляли волосы купоросным маслом, — достигали цели с помощью своего рода «домашнего перманента». Для этого жженые и толченые бараньи рога смешивали с маслом и наносили на волосы. В ту эпоху было и другое средство для укладки, еще менее приятное, чем перманент. Самой популярной была смесь из отходов от производства яблочного сидра и свиного жира, которую совершенно нелогично называли помадой.

Мужчины использовали косметику не меньше женщин и были столь же озабочены стрижкой бороды, как и покроем своего камзола и рейтуз. Харрисон с мастерством, достойным Марка Антония, отпускает язвительное замечание по поводу мужских причесок и бород: «Я уже не говорю о наших головах: иногда они подстрижены, иногда завиты, порой длина волос не меньше, чем женские локоны, выстрижены то над ушами, то за ними и кругом, как под горшок. И я не буду затрагивать разнообразные фасоны бород», — после чего с наслаждением описывает некоторые из них: «Одни выбриты на подбородке на турецкий манер, другие коротко подстрижены, как у маркиза Отто, или закруглены, как "щетка для чистки", заостренные спереди и длинные».

В целом, сообщает пастор, цирюльники были не менее искусны, чем портные: когда дело доходило до стрижки бороды, они могли подобрать подходящий к овалу лица фасон и даже скрыть с его помощью некоторые недостатки. Длинное худое лицо можно было расширить при помощи фасона «маркиз Отто». Обладателю плоского лица могла помочь длинная узкая борода. Если внешне человек напоминал куницу, то приходилось оставлять побольше волос на щеках, чтобы он выглядел «большим, как откормленная курица, или грозным, как гусь». Обе альтернативы кажутся малопривлекательными, еще неизвестно, что лучше — походить на горностая или на птицу на току. Харрисон заявляет, что всё это — имея в виду и ношение золотых серег, украшенных жемчугом и драгоценными камнями, — оскорбляет Бога, потому что люди стремятся улучшить то, что было дано им свыше.

Шекспировский Хотспер относился к подобному типу людей столь же нетерпимо, как и Харрисон.

Он называл их «попугаями» и рассказывал, как после битвы при Гольмдоне, когда он сам был без сил от гнева и усталости, к нему

                   подошел какой-то лорд,

Нарядный, как жених, и свежебритый,

Как поле после жатвы. Он держал

Меж пальцев склянку с мускусной струею,

Вертел в руках, и нюхал, и чихал,

И нес какой-то вздор, и улыбался.^[123]

* * * 

Юного сэра Генри Перси должно было оскорбить выражение «какой-то лорд» и «надушенный, как модистка». Но слово milliner означало вовсе не производителя и торговца шляпами — так называли торговцев различными мелкими изделиями, украшениями и безделушками, особенно теми, что привозили из Милана: перчатки, ленты, украшения и духи. Торговля подобными товарами шла очень оживленно по всей стране.

В тот век душились с тем же энтузиазмом, что и приправляли пищу. У Елизаветы, как нам известно, был прекрасный нюх и «ничто не оскорбляло ее больше, чем неприятный запах»⁽⁹²⁾. Но это было явным преувеличением, потому что в тот век слишком чувствительное обоняние было явным недостатком сродни физическому, если только человек не владел секретом, как нейтрализовать плохой запах с помощью приятного. Тогда верили, что плохие запахи вызывают болезни и чтобы оградить себя от опасности, надо постоянно окружать себя ароматами духов. Считали, что специально приготовленные ароматы могут оказывать профилактическое действие, во время чумы от каждого домовладельца в Лондоне требовали, чтобы он поддерживал огонь под обеззараживающими благовониями.

Задолго до рождения Елизаветы Томас Нортон, алхимик из Бристоля, написал книгу «Правила алхимии». Вот отрывок из этого произведения, рассказывающий о ценности ароматов:

Когда тело разлагается,

Оно порождает отвратительные запахи,

Как у драконов и у мертвецов.

Их зловоние может привести к смерти.

Очень вредно вдыхать некоторые эссенции,

Потому что достаточно немного табака,

чтобы у кобылы случился выкидыш.

Рыбам также нравятся приятные ароматы, это правда,

Они не любят старые котелки так, как им нравятся новые.

Все, что имеет приятный запах, обладает теплом,

Хотя камфора, розы и холодные вещи

Имеют приятный запах, как душа у автора.

Приятные запахи совместимы друг с другом

В отличие от зловоний,

Потому что запах чеснока уничтожает вонь навоза.

Оставив в стороне сведения о кобылах, рыбах и авторах, мы видим, что старая теория «о вредоносных запахах» и об «уровнях» запахов получила дальнейшее развитие. Интересно также наблюдение автора, что приятные запахи смешиваются между собой, тогда как отталкивающие перекрывают друг друга. В свете этих теорий кажется оправданным появление на поле боя надушенного господина, держащего в руках «склянку с мускусной струею».

Псевдонаучное и медицинское объяснение ценности ароматов можно обосновать или извинить неожиданно возросшим количеством духов, которые использовали в то время, но главным фактором было увеличение торговли с другими странами. Как после завоевания Римом Ближнего Востока и африканского побережья Средиземного моря в употребление вошли ароматические масла и мази, так и открытие новых торговых путей и кругосветные путешествия обеспечили приток в Англию большого количества специй, амбры, цибетина и мускуса.

На протяжении многих веков итальянцы считались лучшими парфюмерами Европы, но англичане тоже смогли завоевать славу мастеров в этом деле. Даже мать султана Амурада III, султанша Валиде, отправив Елизавете в подарок халат, пояс, два платка с восточным узором, отделанных золотом, три шелковых платка, ожерелье из жемчуга и рубинов и брильянтовую диадему, в свою очередь попросила прислать ей английский шелк или шерсть, английскую косметику и особенно разные эссенции для лица и ароматное масло для рук.

Естественно, у английских женщин были самые лучшие эссенции, ведь они изготовляли их из местных трав и цветов. В каждом большом доме было специальное помещение для дистилляции, где по старинным рецептам, передаваемым из поколения в поколение, готовили ароматическую воду, лекарственные средства и эликсиры. Камеристки королевы были обязаны владеть искусством дистилляции. Должно быть, им приходилось каждый год производить сотни галлонов розовой воды, которую использовали повсеместно — от кулинарии до косметологии. Ее разбрызгивали в комнатах, на мебель, протирали ею лицо, смачивали волосы и руки, поэтому розовую воду хранили в бутылочках с перфорированной крышкой. У Елизаветы был очень красивый сосуд для розовой воды, вырезанный из агата. Эти бутылочки, как и коробочки из алебастра, дерева, серебра или золота, в которых хранили косметику и духи, были простыми или богато украшенными — все зависело от достатка и религиозных убеждений владельца.

Ничего удивительного, что нашлись те, кто утверждал, будто бы ароматическая вода обладает различными необыкновенными свойствами. Один из них, Ральф Раббардс, называвший себя «усердным джентльменом и специалистом в искусстве алхимии», послал королеве несколько замечаний по поводу «самых приятных, удобных и редких открытий, которые я сделал в процессе долгого изучения и дорогостоящих занятий, и я готов поделиться ими за небольшую плату»⁽⁹³⁾. Среди этих редчайших открытий: «наиболее благотворная и совершенная вода чистейшего качества получается из ароматных цветов, фруктов и трав в результате дистилляции; очищенная и ароматизированная, чистая, как хрусталь, она сохраняет свои свойства, вкус и аромат в течение многих лет. Одна ложка такой воды более полезна, чем целый галлон, для правителя и аристократа, а также для всех, кто заботится о своем здоровье».

Раббардс не уточнил, какие именно секреты удалось открыть ему лично, а только предостерег от воды, которая была получена до него в результате «неумелой дистилляции» и «была отравлена из-за плохого качества металла, из которого был сделан сосуд для перегонки», а потому «причиняла больше вреда, чем пользы». Он настоятельно рекомендует свою собственную воду из фиалок, левкоев и гвоздик не только по причине выдающихся ароматических и медицинских качеств, но также из-за ее свойства «делать кожу чистой и блестящей и поддерживать ее в этом превосходном состоянии».

Эти приятные ароматические эссенции, пользовавшиеся таким огромным спросом, представляли собой простые и незамысловатые духи наподобие современной туалетной воды. Тонкие, легкие, освежающие ароматы мог производить практически каждый, в чьем распоряжении были сад и пригоршня специй. Более сложные по составу духи были и более трудоемкими, но их аромат был поистине ошеломляющим. Поскольку алкоголь и спирт тогда еще не использовали ни для получения эфирных масел, ни в качестве закрепителя, духи хранили либо в сухом виде, либо в виде густой сиропообразной жидкости. К последнему виду относились и любимые духи Генриха VIII. Для их приготовления требовались по шесть ложек розового масла и розовой воды, четверть унции сахара, к которому добавляли два грана мускуса, и унция серой амбры. Все это нужно было «мягко» проварить в течение пяти или шести часов, и только после этого продукт был готов к употреблению. Подобные духи, должно быть, имели очень сильный запах.

Говорят, что Елизавета предпочитала жидкие духи, в состав которых входили следующие компоненты: мускус, розовая вода, дамасская вода и сахар. Ее любимые сухие духи состояли из ароматов душицы и стиракса. Эти компоненты сначала отваривали, затем высушивали и толкли. В действительности королева обожала духи во всех видах. Она пришла в такой восторг от надушенных перчаток — эту моду граф Оксфорд привез из Италии, — что украсила одну пару четырьмя шелковыми розами и позировала в них для одного из портретов. В течение долгих лет эти духи были известны под названием «духи графа Оксфорда». Помимо этого, у королевы были плащ из надушенной испанской кожи и даже надушенные туфли. И можно не сомневаться, что все придворные кавалеры и дамы последовали примеру Елизаветы и этот обычай быстро распространился по всей стране.

Уже известный нам Алексис из Пьемонта, отличившийся и в производстве духов, предложил своим последователям один «секретный» рецепт. Его формула дамасских духов — а все дамасское было чрезвычайно популярно — включала мускус, серую амбру, сахар, стиракс, аир и каламбак. «Разотрите их хорошенько в порошок, — говорит он, — и поместите все вместе в небольшой чан для духов, налейте туда розовой воды на два пальца и разведите под ним небольшой огонь, чтобы она не кипела, и когда вода исчезнет, наполните его снова и продолжайте так делать в течение нескольких дней». Он также приводит рецепт «маленьких подушечек из душистых роз» и «духов для спальни». Последние представляли собой настоящий фимиам, изготовленный из стиракса, каламбака, душицы и пепла ивы — все это растирали в порошок, а затем смешивали с бренди.

Духи в виде крема стали первым шагом к ароматизированным ожерельям и поясам, впоследствии столь полюбившимся женщинам. Ароматизированной пасте придавали определенную форму, затем шилом прокалывали отверстие и нанизывали на бусы. В дополнение к разнообразным духам, которые наносили на одежду, добавляли в помаду для волос и косметику, разбрызгивали в воздухе и пропитывали кожу и дерево, были еще контейнеры для ароматов с перфорированной крышкой и ароматические шарики. Сэр Томас Грешем изображен на портрете Моро с таким футляром для ароматических шариков в руке. Подобные футляры, украшенные драгоценными камнями, встречались столь же часто, как и нитки жемчуга. Чтобы усилить аромат старого ароматического шарика или удвоить аромат нового, сэр Хью Платт советовал растолочь на камне гран цибетина и два грана мускуса, добавить немного розовой воды, а затем ввести получившуюся смесь внутрь шарика. «С помощью этой хитрости, — замечает Платт, — вы можете избавиться от старого ароматического шарика, но мои намерения исключительно честные».

Такими же, как мы помним, были его намерения, когда он придумал кольцо с зеркальцем, с помощью которого было возможно подглядывать в карты противника и следить, чтобы тот не жульничал. И точно так же он рассказывает нам о способе привлекать мух, которые «в противном случае засидели бы все картины и балдахины». Для этой цели нужно было взять огурец, сделать в нем множество отверстий с помощью деревянного или костяного шила и в каждую дырку поместить зернышко ячменя, чтобы оно слегка выглядывало наружу. После того как зерна ячменя дадут ростки, огурец нужно подвесить в центре комнаты, чтобы к нему слетались мухи. В те времена мухи были настоящим бедствием: хотя еще никто не знал, что они являются разносчиками заразы, тем не менее все поголовно жаловались на урон, который мухи причиняли дорогим вещам.

Занавески душили духами, как и постельное белье. «Теперь наши простыни, как лужайки с фиалками», — сказал как-то Джон Марстон. Бумага для письма тоже была надушенной. «Клянусь вам, карета за каретой, письмо за письмом, подарок за подарком. И все это пахнет духами — сплошной мускус!»^[124] Саше и мешочки с ароматами клали в гардеробы и сундуки с коврами и гобеленами. Воздух в комнатах «насыщали» с помощью специальных сосудов с ароматами, а душистый порошок распространяли по комнате с помощью небольших мехов, как во Франции.

Даже пушки заряжали душистыми порошками. Во время знаменательного пребывания в Англии герцога Анжуйского, который, несмотря на то что был вдвое моложе Елизаветы, претендовал на ее руку, в его честь проводился большой рыцарский турнир, и деревянные пушки выстреливали клубы душистого порошка и воды, «очень пахучих и приятных»⁽⁹⁴⁾. Однако мысль о том, что герцог может стать королем Англии, вызывала резкое неприятие как у членов королевского совета, так и всех ее жителей. Обычно они страстно желали, чтобы Елизавета вышла замуж или, по крайней мере, назвала своего преемника, но на этот раз мудро воспротивились такой партии.

Насколько глубоки были чувства Елизаветы к ее «маленькому лягушонку», как она его называла, определить не так уж просто. Ей было уже сорок шесть. Она была великим и могущественным правителем, политиком до мозга костей. Но она также была и женщиной, которой приходилось занижать свой возраст и скрывать морщины с помощью косметики. Герцогу Анжуйскому было всего двадцать три. Судя по источникам того времени, не доверять которым у нас нет оснований, он был некрасивым, трусливым, двуличным и злобным человечком.

Но все же возможно, что королева была в него влюблена. Совершенно точно, что она рыдала и с трудом смогла перенести разлуку с ним. Может быть, ей нравилась сама идея быть влюбленной, или его молодость заставила ее поверить, что время над ней не властно. А может, она просто играла роль.

Неизвестно, насколько правдиво было то, что она написала в стихотворении «На отъезд Месье», которое подписала Eliz.Regina^[125], однако написано оно с большим изяществом.

Я скорблю, хотя и не смею показать досаду,

Я люблю, хотя вынуждена ненавидеть,

Я схожу с ума, но не осмелюсь,

Я застыла в немоте, а про себя болтаю без умолку,

Я есть и нет меня, окоченела — и вся горю,

Словно превращаясь в кого-то другого.

Моя тревога, словно тень на солнце,

Преследует меня повсюду — и улетает, когда я гонюсь за ней,

Живет подле меня — что я совершила,

Слишком знакомая тревога мучает меня. Я не могу найти средства изгнать ее,

И только конец всего положит ей предел.

Нежная страсть прокралась в мою душу,

(ведь я мягка и вся из тающего снега)

Любовь, будь более жестока иль добра,

Позволь мне плыть или дай утонуть,

Позволь мне жить и быть немного более счастливой

Или дай мне умереть и так забыть, что значит любить.

Спустя два года герцог Анжуйский умер, возможно, от яда. Услышав эту новость, королева сильно горевала и отказывалась заниматься государственными делами.

К счастью для всех, за то время, что прошло от отъезда герцога до его смерти, королева стала все больше выделять привлекательного и деятельного молодого человека родом из юго-западных графств, который говорил с сильным девонширским акцентом. Возможно, именно молодой Рэйли помог ей пережить это горе. Он предпочитал смелые наряды, носил жемчужные серьги и остроконечную бородку, что наверняка вызывало возмущение Харрисона. Но Рэйли был также и известным поэтом. В «Молчаливом возлюбленном» он написал: «Молчание в любви выражает несчастье сильнее, чем слова». Вполне вероятно, что он понимал Елизавету как никто другой.

Неподвластная ходу времени, королева тем не менее постарела. Один раз за последние годы ее пребывания на троне с ее лица спала бело-розовая маска золотоволосой богини. На удивительном портрете, который в настоящее время находится в Хэтфилд-хаузе, мы видим Елизавету такой, какой она, наверно, была на самом деле: странные полуприкрытые глаза, ястребиный нос над мягким, но строго очерченным ртом, неплотно сжатые губы. Это решительное лицо, надменное, мудрое — и необычайно печальное.

Сэр Джон Хэйворд оставил нам словесный портрет, рисующий королеву намного точнее, чем поэтические строки Паттенхэма: «Она была женщиной, которую природа щедро одарила своими дарами; она была стройна, хорошо сложена, держалась так великолепно, что в каждом движении скользило величие; цвет ее волос был ближе к светло-желтому; большой и чистый лоб; поистине королевское изящество; живые и добрые, но близорукие глаза; нос с небольшой горбинкой; овал лица несколько удлиненный, но все же поразительно прекрасный».

Это описание было составлено через несколько лет после ее смерти. Его автор утверждал также, что «ее добродетелей было бы достаточно, чтобы сделать прекрасным Эзопа». Без сомнения, этот портрет обязан своим существованием как памяти, так и безоговорочной преданности автора, который был благосклонен, но не излишне, к своей натурщице.