Глава третья Покой в стране — комфорт в доме

Глава третья Покой в стране — комфорт в доме

Для англичанина XVI столетия не было ничего столь же милого его сердцу, как многочисленные спектакли, маскарады и пышные шествия, и чем больше в них присутствовало аллегорических, мифологических, исторических и библейских фигур, тем лучше. Процессия, прошедшая по всему городу в день коронации Елизаветы, предоставила ее восторженным подданным возможность превратить весь город в подмостки для этого великолепного шоу^("26").

Звездой празднества являлась сама Елизавета, которая, по-видимому, была такой же страстной поклонницей представлений, как и ее народ. Процессию открывали трубачи и облаченные в латы герольды. Королева проехала в двухколесном экипаже по преображенным улицам в окружении джентльменов, баронов и знати, а также ехавшей верхом дамской свиты. Все они были одеты в темно-красный бархат, а лошади были покрыты попоной из той же ткани. Балдахин над головой Елизаветы держали рыцари; одним из них был ее брат сэр Джон Перро^[45], сын Генриха VIII.

Естественно, все дома и здания на пути процессии были роскошно украшены и увешаны шелками, бархатом, гобеленами и коврами, но самое яркое впечатление производили раскинувшиеся над несколькими улицами огромные многоярусные триумфальные арки, прославлявшие исключительные достоинства новой королевы.

Первая арка находилась в конце Грейсчерч-стрит и состояла — как и дворцовый буфет — из трех ярусов. На нижний ярус поместили две гигантские розы — красную и белую. В центре красной розы был изображен Генрих VII, а в центре белой — Елизавета Йоркская^[46], в честь которой была названа новоиспеченная королева. Единственная ветвь отходила отсюда на второй ярус, где центр комбинированной красно-белой розы украшала фигура Генриха VIII. Рядом с ним была Анна Болейн, и в глаза бросалось ее обручальное кольцо. Дальше стебель вел к самому верхнему ярусу, где фигура в королевской мантии представляла новую королеву во всем ее блеске. Таким образом, первая арка осторожно и тактично указывала на происхождение и легитимность нового правителя, а следующая с помощью латинского и английского текста провозглашала «Основание достойного правления». Под изображением Елизаветы, занимавшим верхний ярус, семь главных добродетелей расправлялись с семью страшными грехами, среди которых были Невежество и Идолопоклонничество — их поместили сюда не столько ради них самих, сколько в отместку предыдущей правительнице Марии Тюдор.

На Соперс-лейн зрители могли полюбоваться, как дети изображают восемь блаженств, приписываемых Елизавете, и восхваляют ее в стихах.

Ты была восемь раз благословлена, о славная королева,

Кротостью твоего духа, когда тебя окружили заботы...

В значении арки, раскинувшейся над Литл-Кондуит в Чипсайде, ошибиться было невозможно. Здесь были представлены ничтожное прошлое и богатое настоящее и будущее страны. Ниже находилась темная пещера, откуда при приближении королевы появились Время и ее дочь Истина, державшая в руках Библию на английском, которую она спустила на шелковом шнуре королеве, когда та приостановилась под аркой.

Елизавета не разочаровала толпу, выстроившуюся вдоль улиц, по которым проезжала процессия, чтобы поприветствовать новую королеву. Люди непрерывно останавливали ее повозку, чтобы перекинуться с ней словом или положить букетик цветов или веточку розмарина. Она подняла Библию, подвешенную, как паук на своей паутине, поцеловала ее, подняв глаза к небу, и прижала к груди. Королева поблагодарила город «за этот дар больше, чем за оказанные почести».

Итак, процессия продолжала свой путь. Дебора^[47] — судья Израиля, выглядевшая немного странно в парламентском облачении, со скипетром в руке появилась с одной стороны, а с другой — компании Сити. Они внесли разнообразие в представленную на арках суровую мораль, вручив королеве кошель с тысячью золотых марок^[48], и сопроводили свое подношение речью. Королева благосклонно приняла его и ответила на речь «удивительно метко».

Наконец процессия достигла ворот Темпл-Бар, у которых ее встретили два хранителя Сити — Гог и Магог (или, как считают некоторые, Гогмаг Альбиона и Кориней Британии), которые покинули свои места в ратуше и встали по обе стороны Темпл-Бара. В стихах, составленных на латыни, они еще раз объяснили королеве значение и смысл всех сцен, которые ей пришлось увидеть.

И дело было вовсе не в опасении, что Ее Величество могла их неправильно понять, ведь представления были прозрачными и ясными, к тому же на каждой арке был прикреплен текст, разъясняющий ее значение, и сидел ребенок, чьей обязанностью было раскрывать смысл действа при помощи занудных латинских стихов. Причина была в том, что представления и шоу, которые организовывали елизаветинцы, нельзя было назвать изысканными. Совсем наоборот, англичане были склонны к скучным бесконечным повторениям, а погоня за выразительностью приводила к вульгарным, грубым и уродливым искажениям. Это было простодушие, доведенное до абсурда.

* * *

Непомерная любовь англичан к маскарадам и шоу, спектаклям и всякого рода представлениям сильно повлияла на декоративный стиль и интерьеры той эпохи. Не только каминные полки, но и многие другие предметы обстановки большинства богатых и известных особняков того времени выразили в своем декоре то, что было умно названо «представлениями в дереве, камне и гипсе»⁽²⁷⁾. Некогда простую мебель стали покрывать бесконечным количеством повторяющихся пышных украшений, а чрезмерное выделение функциональных частей в конце концов привело к тому, что стремление к красоте выродилось в чудовищный перекос. Если бы елизаветинские дома были так же забиты мебелью, как позднее викторианские, мы бы без колебания назвали этот период самым ужасным в истории мебели. До нашего времени дошли, как обычно, самые ценимые в ту эпоху экземпляры. К сожалению, то, что сохранилось, иначе как разукрашенным слоном не назовешь.

Несмотря на все свои добродетели и положительные качества, утонченную музыку и восхитительную поэзию, елизаветинцы имели больше денег, чем вкуса. Строгая готика, изысканные лестницы, сдержанные украшения и предметы туалета были признаны demode^[49]. Сила и красота резных работ XIII—XV столетий, столь восхищающие нас сейчас, выродились и огрубели. Новому богатому, штампующему деньги поколению формальная красота тканевых отделок, резьба и украшения в виде цветов и традиционный мотив с виноградной лозой, должно быть, показались устаревшими. Так что простые плоские очертания и формы стали заполнять листья, завитки, розетки, грубо выполненные фигуры греческих богов и мифологических персонажей и вычурные колонны.

Елизаветинцы так и не смогли понять и усвоить пять ордеров — ионический, дорический, коринфский, тосканский и композитный — как архитектурную систему. Возможно, это их просто не интересовало или они не хотели об этом задумываться. А может быть, они слишком спешили приняться за дело или жаждали удивить и ошеломить всех с помощью диковинок и гротескных орнаментов, но в любом случае результат оказался плачевным. Раздутые и искаженные вариации этих пяти ордеров изуродовали практически все — от ножек стульев до изголовья кроватей. И тем не менее итальянский стиль, огрубленный фламандским духом и воплощенный в прочном — не английском, а датском — дубе, вызывал восхищение модных и богатых елизаветинцев.

На самом же деле их вкусы отражали настроения и дух той эпохи. В политике королева сама сочетала английские цели с итальянскими идеями и методами, и популярный в то время стишок «An Englishman Italianate is a Devil incarnate» («Итальянизированный англичанин — воплощение дьявола»), хотя и подразумевает политический курс, может быть с равным успехом отнесен и к мебели. К счастью для нас, сельские районы, в большей или меньшей степени, не были испорчены этими модными веяниями. Сельский плотник или столяр, ремесленник или плавильщик продолжали производить красивые товары с правильными пропорциями. «Простую мебель», как называл ее Харрисон, по-прежнему можно было найти «в Бердфоршире и далее повсюду от наших южных частей».

Харрисон явно приветствовал вычурность в мебели, хотя и осуждал ее в одежде. Он говорил: «Убранство наших домов превзошло и в некотором роде переросло мимолетную утонченность; и здесь я имею в виду не только дворянство и джентри, но также и более низкие сословия — меня охватывает ликование при виде того, как Бог благословил нас своими дарами, и пока я наблюдаю это, цена на все вещи выросла до самой высокой отметки — и в то же время мы находим средства, чтобы приобрести и заполучить такую мебель, какая раньше была просто невозможна».

Но до последней четверти XVI столетия было немного домов, если не считать крупные особняки, целиком меблированных в этом «невозможном» стиле. Даже комнаты, убранство которых относилось только к одному периоду, встречались довольно редко. Мебель, которой всегда не хватало и которую строили основательно, передавалась из поколения в поколение. Так, например, Шекспир завещал свою «вторую лучшую кровать» вместе с убранством своей жене. Совершенно очевидно, что Шекспир столь же интересовался мебелью и одеждой, как и любой другой житель того времени. Его пьесы изобилуют удачно подмеченными деталями как в мебели, так и в одежде, а его завещание сообщает нам о принадлежавшей ему недвижимости и о личных вещах. Но его завещание было подписано 25 марта 1б1б года, через тринадцать лет после смерти Елизаветы, и к тому моменту мебель была уже не такой скудной, но выглядела еще ужаснее.

Всего за тридцать пять лет до этого, в 1580 году, в замке Эрандел, который считался очень богато обставленным, в «королевских покоях» были только кровать, стол и стул. А в 1585 году заезжий торговец Сэмюэль Кайшел сообщал, что «королевские богатства и гобелены находятся только в одном месте — там, где в данный момент проживает королева; когда же она переезжает в другое место, все забирают с собой, оставляя только голые стены». Поэтому нет ничего удивительного в том, что Елизавета путешествовала с 400 повозками и 2400 лошадями.

Как позднее елизаветинский стиль постепенно перешел в якобитский, так и в обстановке начала ее правления были видны следы предшествовавших периодов. По-прежнему был в ходу типичный тюдоровский ящик — кресло, похожее на сундук. Его было довольно сложно передвинуть на другое место из-за огромной тяжести — такое кресло могли поднять только двое или несколько мужчин. Это массивное сиденье, как правило, размещали в Большом холле или там, что впоследствии стало вестибюлем, прихожей. Но такие огромные кресла превратились в обузу, особенно когда главным помещением в доме стала галерея на втором этаже, и это значительно повлияло на мебель. Тяжеловесные подставки для рук исчезли, на смену ящику под сиденьем пришли ножки, и только спинка осталась прямой и ее нещадно покрывали резьбой. Этот «изящный» стул, который стало под силу перенести из одной комнаты в другую одному человеку и даже поднять по лестнице с помощью веревки или нескольких слуг, стал праотцем современного рамочного стула.

Стулья и кресла, обтянутые кожей или обитые тканью, тоже уже перестали быть чем-то неслыханным. На портрете кисти Антонио Моро⁽²⁸⁾ Мария Тюдор восседает именно на таком стуле, как и изображенные на его замечательных портретах сэр Томас и леди Грешем⁽²⁹⁾. Но эти стулья были еще довольно редки и встречались только в домах богатых людей. Кроме этого, в ходу были также курульные, складные стулья, резные кресла и уже давно известные иксообразные, или глас-тонберские, стулья, а также скамьи и лавки.

Кресла обычно предназначались для важных персон и первоначально являлись элементами церковной обстановки. На них всегда восседали епископы. Так что когда кресла переместились из соборов в богатые дома, они все еще сохраняли свою особенную ауру и изготавливались для главы дома или очень высокого гостя. Так, королева, где бы она ни находилась, всегда сидела в кресле, а ее придворным приходилось занимать табуреты и скамейки. Последние, как сетовал сэр Джон Харрингтон, были чрезвычайно тяжелыми и неудобными. Он даже предложил обзавестись тканевыми или стегаными накидками на скамьи, чтобы придворные лорды и дамы могли класть их на сиденье, — эту идею уже давно использовали богатые торговцы. Большие сколоченные из досок скамьи и деревянные табуреты, угрюмо сообщал он, были такими жесткими, что, «с тех пор как отказались от объемных бриджей, редко кто из мужчин был в состоянии на них сидеть».

Когда семья собиралась на обед в холле или в недавно появившихся столовых и усаживалась вокруг стола (чаще его называли словом board, чем table), глава дома или его хозяин занимал кресло. Остальные члены семьи, гости и слуги усаживались на скамьях, сундуках или табуретах. Хозяин дома был действительно председателем стола, и важность этого места и сегодня подчеркивается различными употреблениями этого выражения.

Что касается кресел, набитых и обтянутых тканью, которые появились во второй половине правления Елизаветы, то они были улучшенным вариантом рамочных кресел, сиденье и спинки которых обивались кожей. В обиход такой тип кресел вошел только в следующем веке, поэтому образцы, относящиеся к XVI столетию, встречаются очень редко. К рамке над кожаным сиденьем прикреплялись подушки или «мешочки». Затем на смену коже пришли ткань и мешковина, а еще позже стали обивать и спинку. Сохранилось всего несколько экземпляров таких кресел, так как обивку поела моль, а рамку, сделанную, как правило, из бука, разрушили черви.

Вполне возможно, что еще в XVI веке изобрели или ввели в обиход кресла с подвижной спинкой, которую можно было опускать и поднимать по желанию. Совершенно точно известно, что у Елизаветы было такое кресло, причем еще в самом начале ее правления. В 1560—1561 годах Джон Грин получил вознаграждение за «один замечательный стул из орехового дерева с огромной подушкой, покрытой расшитой золотом тканью, и отделанный шелком и золотом, с подпоркой для спины, украшенной золотым шитьем, снабженной пружинами и железными скобами, чтобы поднимать или опускать ее вместе с подушкой».

Это довольно беспорядочное описание очень напоминает кушетку или шезлонг с регулируемой спинкой, или нечто, похожее на диван. При этом стоит напомнить, что Шекспир в «Ричарде III» упоминает «lewd day-bed (непристойное дневное ложе), что, очевидно, представляет собой тот же предмет. Добрый Ричард, по словам Бирмингема, в отличие от своего злого и сладострастного брата Эдуарда IV не имел привычки валяться на кровати днем.

Стулья и ящики того времени и предыдущих эпох по-прежнему были незаменимы (предшественником кресла в форме ящика был сундук) и являлись главными предметами обстановки в более скромных домах. В течение многих столетий ящик был универсальным предметом. Его использовали как хранилище, как скамью, на нем обедали и даже спали, положив сверху соломенный тюфяк. В то время его также использовали как дорожный сундук (хотя уже тогда стали появляться сундуки, обтянутые кожей), что частично объясняло, почему багаж Елизаветы был таким неподъемным и громоздким. Но даже этот простой предмет меблировки оказался жертвой всеобщей страсти к украшательству. Сундуки стали покрывать столь любимыми тогда разнообразными резными узорами в виде клеток и ромбов, с бороздками и мозаиками, так что он в итоге утратил свой скромный вид.

Богатая знать часто привозила из Италии великолепные сундуки, как, например, «прекрасный плоский венецианский» сундук из орехового дерева с резьбой и позолотой, снабженный замками и ключами, который стал частью убранства особняка Лейстера в Кенилворте. Также из-за границы ввозили сундуки из деревьев хвойных пород. Ящики из кипариса и кедра использовались для хранения зимней одежды из шерсти и меха и защищали ее от моли^[50].

Затем, ближе к концу века, неизвестный гений добавил внизу сундука ряд выдвижных ящиков. Со временем этот сундук с ящиками превратится в комод.

Тяжелый стол в виде скамьи, наследие прошлых времен, был по-прежнему в ходу, но вскоре после начала правления Елизаветы крышку стола стали крепить к козлам или к выточенным ножкам. Часто из старого стола делали новый, плотно приколачивая съемную крышку к ножкам. Такие столы сильно различались по размеру и количеству ножек, но делали их в основном из дуба, ясеня и вяза.

Высоко ценились и были очень редки столы из орехового дерева. Интересно отметить, что хвойное дерево, к которому мы теперь относимся с презрением, тогда считали очень необычным и дорогим. В сказочном дворце Генриха VIII в Нонсаче была целая комната, обшитая панелями из хвойного дерева, которую он «чрезвычайно ценил».

Еще одно изобретение того времени — раздвижной стол — представляло собой усовершенствованный вариант стола на ножках. Две доски, помещавшиеся на сдвинутых опорах под центральной доской, выдвигались в стороны, так что центр опускался вниз под собственным весом, и они образовывали сплошную плоскую поверхность.

В Хардвик-холле хранится невероятный раздвижной стол, крышку которого поддерживают четыре «морских пса». По крайней мере, их морды похожи скорее на собачьи, а висящие уши напоминают спаниелей, но тела совершенно сбивают с толку. У этих странных созданий были крылья, женская грудь, лапы, заканчивающиеся листьями (или морскими водорослями), и рыбьи хвосты. На шее каждого из этих фантастических существ висела гирлянда из фруктов и цветов, а опору, на которой они сидели, в свою очередь, поддерживали четыре черепахи. Этот немыслимый стол, который мог привидеться только в страшном сне, не лишен был при этом своеобразной красоты. Хардвик-холл также может похвастаться одним из самых красивых рамочных столов в мире — результат искусной работы поместных плотников. Крышку стола украшает мозаика из различных музыкальных инструментов и нот, выполненных из разных пород дерева. Она состоит из трех частей, и чтобы скрыть места соединения, мастер вставил дерево так, что создается впечатление, будто эти три части стянуты полосками кожи.

Такие тяжелые столы нуждались в прочных ножках, но с течением времени плоские опоры заменили ножки в форме луковиц, в виде «чашки с крышкой». Их украшали резьбой и инкрустацией и часто увенчивали крайне сомнительной ионической капителью. Основания ножек, соединенных распорками, пострадали от отделки меньше, а возможно, они были не так заметны, поэтому им удалось сохранить свою квадратную форму.

Все чаще встречались небольшие столики, включая стол с раздвижными ножками и откидной крышкой. Они были результатом эволюции складных стульев, которые часто использовали в качестве столов. В королевской спальне в Виндзоре стоял стол из розового мрамора с белыми прожилками, а Яков Ратгеб, секретарь герцога Вюртембергского, отметил, что в Теобальдсе было несколько столов из мрамора различных оттенков, включая один базальтовый «длиной в 14 пядей, шириной в 7 падей и толщиной в 1 пядь»⁽³⁰⁾. Этот стол из черного базальта или яшмы стоял в садовой беседке.

В ходу были также овальные и круглые столы — как тот, за которым сидел Фальстаф в дельфиновой комнате в трактире госпожи Куикли^[51]. Встречались столы с откидывающейся крышкой и очень редкие восьмиугольные столы, а также столы с крышкой в виде шахматной доски, покоящейся на постаменте. К счастью, тучные, похожие на тыкву ножки этих небольших столов ближе к концу столетия стали уменьшаться в обхвате и вытягиваться. В конечном счете этот процесс привел к появлению намного более грациозных и красивых ножек в форме колонн.

В числе других нововведений — или почти нововведений — были большой сервант и шкаф для посуды или невысокий буфет. Последний, вероятно, использовали для хранения посуды и для сервировки, поскольку он был открытым и состоял из трех ярусов или полок. Серванты закрывались и были шире и больше, чем буфеты. Они зачастую состояли из двух или трех уровней, верхняя часть, как правило, несколько отодвигалась назад, так что резной карниз необходимо было поддерживать колоннами, по виду обычно напоминавшими луковицы. Нижнюю часть закрывали навесные дверцы, которые, как и верхнюю часть, обшивали панелями и украшали резьбой.

Конечно же в то время были и массивные серванты, покрытые резьбой, и похожие на сундуки на ножках комоды с дверцей спереди. Если такие комоды использовали для хранения продуктов, то в их дверцах просверливали отверстия для воздуха.

И естественно, тогда уже появились гардеробы. Первоначально они занимали целую комнату, в которой стояли сундуки с одеждой и драгоценностями. Гардероб королевы, например, был чем-то вроде сокровищницы, и за ним следили специальные служащие. Но именно тогда появился гардероб как предмет мебели. По правде сказать, это было непростительным «преступлением» елизаветинской эпохи. Именно оттуда берет начало ужасный массивный платяной шкаф, в течение нескольких веков уродовавший спальню каждого англичанина.

Особого внимания заслуживают кровати. На протяжении полувека правления Елизаветы кровать быстро эволюционировала. Обычная незанавешенная деревянная кровать, напоминавшая обрубок, была по-прежнему в ходу в сельских домах, коттеджах и больницах. Это была кровать без столбов и балдахина, со сколоченным из досок изголовьем, предоставлявшим достаточно пространства, которое можно было украсить резьбой. Но пастор Харрисон сообщает, что даже в фермерских домиках вместо соломенных тюфяков стали использовать перины, и уже никто больше не клал вместо подушки деревянный чурбан. Были также кровати, связанные из сена, но ни одна из них не сохранилась. Так как такая кровать сопровождала хозяина в его путешествиях, то она не должна была быть слишком тяжелой и, возможно, состояла из нескольких частей, а в «Ромео и Джульетте» упоминается полевая кровать (имеется в виду походная). Кроме этого, были еще лежанки для слуг — совсем низенькие кровати на колесиках, которые днем задвигали под более высокую кровать.

Знатные дома того времени могли похвастаться кроватями невероятных размеров и тяжести, которые выглядели весьма внушительно. Зачастую изголовье такого ложа искусно и обильно покрывали резьбой, так что оно напоминало хоры в соборе, и часто его дополняли арки или специальные ниши для свечей. Ножки кровати с тяжелыми утолщениями в виде луковицы поддерживали массивные опоры или постаменты, иногда их крепили прямо к кровати, иногда отделяли от нее, но при этом всегда соединяли с балдахином, который теперь уже перестали свешивать с потолка. Каждая деревянная деталь от навеса до опоры была покрыта резьбой.

Тогда еще не появились кровати с пружинными матрасами, и шерстяные матрасы клали прямо на доски или на переплетенные полоски кожи. Сверху помещалась перина, которую, как правило, привозили с континента. После этого наступал черед огромных простыней, которые было так трудно стирать в плохую погоду, что они зачастую оставались нестиранными несколько месяцев, и, наконец, сверху клали шерстяные или фланелевые одеяла, пуховые подушки и покрывало. Покрывала поражали своим разнообразием: от совершенно простых до богато украшенных — все зависело от состоятельности владельца.

Но все эти предметы постельного убранства стоили очень дорого, и позволить их себе могли далеко не все. Женщины довольно часто одалживали друг другу родильные простыни, извиняясь за их неопрятный вид. Эндрю Бурд, тот самый «похотливый и испорченный священник», как его незаслуженно называл Харрисон, умер приблизительно за девять лет до того, как Елизавета стала королевой. Отдавая Богу душу, он завещал свою перину, подушку для сидения, пару простыней и покрывало своему другу Эдварду Хадсону.

Балдахины и покровы, которыми занавешивали огромные кровати, становились все богаче, роскошнее и разнообразнее и стоили порой сотни, а то и тысячи фунтов стерлингов. Эти кровати, стоявшие в новых просторных особняках, были массивными, некрасивыми на вид и очень неудобными, но при этом, в отличие от спален, были отгорожены от посторонних глаз и сохраняли тепло. Пауль Хенцнер, посетивший в сентябре 1558 года Виндзорский замок, был изумлен разнообразием королевских кроватей. Площадь кроватей Генриха VII и его королевы, Эдварда VI, Генриха VIII и Анны Болейн была 11 квадратных футов. Их закрывала драпировка, переливающаяся золотом и серебром. Кровать королевы Елизаветы была не такой огромной, но зато ее украшали «любопытные вышитые покрывала».

Как и следовало ожидать, вышивкой покрывали все, что можно было украсить, и многое из того, что украшать ею явно не следовало. Перед корсажа, платья, чепцы, ночные колпаки, наволочки для подушек (они представляли собой чехлы в 35 дюймов длиной и 20 шириной), перчатки, жесткие гофрированные воротники, плащи, накидки, шарфы, галстуки, футляры и шкатулки были разукрашены вышивкой разных видов. Вышивку черной нитью на белом фоне часто сочетали с золотой нитью; объемная вышивка, придающая трехмерный эффект, так же, как и стул, покинула пределы церкви и вошла в частные дома. Точечная вышивка, аппликация, в особенности на покрывалах и балдахинах, и турецкое плетение — все они были чрезвычайно популярны. В интерьере стали использовать намного больше тканей, чем прежде, и их покрывали вышивкой с не меньшим энтузиазмом и щедростью, чем мебель — резьбой.

Даже книжные обложки делали из бархата и декорировали вышивкой. Книги из елизаветинской библиотеки в Уайтхолле имели бархатные переплеты различных цветов, среди которых преобладал красный. Они были украшены ее монограммой и замочком из золота и серебра, а некоторые переливались жемчугом и драгоценными камнями.

Но существовала одна книга, которой не нашлось места в королевской библиотеке в Уайтхолле, впрочем, как и в другом дворце, по одной простой причине: она была украдена раньше, чем королева успела ее прочитать. И этим вором был сэр Уильям Сесил, лорд Берли.

Видный государственный деятель превратился в мелкого воришку в ходе следующего инцидента. Некий мистер Фуллер, пуританин, попросил передать королеве в подарок через ее фрейлину написанную им книгу. Королева, привыкшая к тому, что в ее честь писали хвалебные песни, милостиво приняла подношение. Скорее всего, она не открыла книгу, получив ее из рук фрейлины. В ней мистер Фуллер прямо заявил, что Бог осуждал клятвы, и развил свой тезис в следующих словах: «...и тем не менее Ваше Величество в гневе иногда клялись оскорблением мессы^[52], очень часто Богом, Христом и многими частями Его превозносимого тела, а также святыми, верой, истиной и прочими запрещенными вещами; и следуя вредному примеру Вашего Величества и с Вашего позволения, большая часть Ваших подданных и людей всех сословий имеют обыкновение клясться и богохульствовать... и не несут за это никакого наказания».

Мистер Фуллер также пожаловался, что королева была слишком нерешительна в вопросах казни убийц (имелась в виду Мария Стюарт) и наказаний за прелюбодеяние и внебрачные связи.

К счастью для мистера Фуллера, королева оставила книгу на стуле, и лорд Берли, который либо был осведомлен о ее содержании, либо праздно заглянул в нее, осторожно ее похитил. Мистер Фуллер, естественно, не мог подарить книгу королеве лично, поскольку своими выражениями и нерешительностью, которую она продемонстрировала в борьбе с грехами своих подданных, она перешла дозволенные Богом границы, и ревностный пуританин не хотел подвергать себя риску заразиться через общение с ней. А лорд Берли не собирался затевать ссору с пуританами, что непременно случилось бы, если бы королева прочитала эту книгу. Он сумел выкрутиться, когда королева спросила его, что случилось с книгой, понадеявшись, что Елизавета о ней забудет, — это, к счастью, и произошло. Но она наверняка грубо обругала Берли за потерю, хотя книга Фуллера вряд ли могла похвастаться красивой вышитой обложкой.

К рукоделию в ту эпоху относились с большим уважением, и большинство женщин могли гордиться своим умением разукрасить и без того замысловатую одежду разноцветным, серебряным или золотым шитьем. Королева сама в юности была неплохой рукодельницей. (см.илл.) В шесть лет она подарила своему сводному брату принцу Эдуарду на Новый год батистовую рубашку. Вполне возможно, что тот подарок она сделала своими руками, поскольку на следующий год преподнесла ему другой предмет, совершенно точно выполненный ею собственноручно.

Королевские фрейлины обладали большим мастерством. Они занимались рукоделием в специально отведенные для этого часы или в свое свободное время. У нас достаточно оснований считать, что Елизавета лично проверяла их работу, хвалила хорошую и отпускала саркастические замечания по поводу неудачной. Легко представить, как она с ругательствами (увы, мистер Фуллер был прав: королева действительно страшно сквернословила) отшвыривала в сторону плохо выполненную работу какой-нибудь фрейлины-неумехи и демонстрировала ей, как именно та должна справляться с заданием. Ведь Елизавета не только знала, как следует делать эту работу, но и прекрасно могла выполнить ее сама.

Мария Шотландская^[53] тоже была замечательной рукодельницей, и в честь нового, 1575 года преподнесла своей кузине Елизавете в качестве «оливковой ветви» элегантный головной убор вместе с воротником, манжетами и другими деталями, выполненными собственноручно. Этот дар примирения был передан через французского посла ла Мотта Фенелона. Елизавета благосклонно приняла его и пришла в восхищение от великолепной работы. Весной того же года ла Мотт, добиваясь укрепления мира, преподнес Елизавете еще три чепца, выполненных Марией. На этот раз Елизавета запротестовала. «Беспокойство и зависть обуяли Тайный совет», — сказала она ла Мотту, а все потому, что она приняла подарок от шотландской королевы!

Но как бы то ни было, несмотря на Тайный совет, Елизавета не могла долго отказываться от подарка, особенно если дело касалось предметов одежды, да еще так красиво вышитых. В конце концов она сдалась и приняла подношения, сказав при этом послу: «Передайте королеве Шотландской, что я старше ее и когда люди достигают моего возраста, они берут то, что могут, обеими руками, а отдают мизинцем». В то время ей было сорок два года, но если бы кто-то другой отпустил замечание насчет ее возраста, она вряд ли бы это ему простила.

* * *

Королева всегда чрезвычайно любила получать в подарок предметы туалета и была, наверно, самой искушенной в вопросах одежды женщиной в ту эпоху. Однако в то время, когда на троне была ее сводная сестра (Мария Тюдор тоже была в восторге от пышных нарядов), Елизавета в основном предпочитала простые скромные «пуританские» платья, напоминавшие покроем крестьянские платья. Скорее всего, это было продиктовано политическими, нежели религиозными соображениями.

Она была протестанткой, а Мария — католичкой, поэтому ей следовало одеваться скромно. Елизавета была вынуждена посещать мессу для того, чтобы уберечь свою шею, а не душу, и присутствовала на службе в одеяниях, которые даже Джон Нокс не мог бы не одобрить. Контраст между протестантской принцессой, одетой в простое пуританское платье, и великолепными богатыми одеждами католических священников демонстрировал более явно — и более безопасно — чем любые слова, каковы предпочтения Елизаветы и от кого она ожидает поддержки в том случае, если Мария умрет бездетной.

Но, взойдя на трон, она смогла одеваться в большем соответствии со своим вкусом. И с самого начала ее правления это было принято во внимание ее придворными и домашними. В 1561 году большую часть даров на Новый год составляли денежные подношения, но королева также получила по крайней мере одиннадцать пар манжет, несколько сорочек и носовые платки, шесть из них были окаймлены золотым кружевом, а остальные были из черного и красного шелка. Граф Уорик преподнес ей сорочку, расшитую черным шелком. Вероятно, это была дневная сорочка или рубашка со стоячим воротником.

Рукава, которые нам могут показаться довольно странным подарком, в то время были съемными, и зеленый был любимым цветом — это подтверждает песенка «Зеленые рукава». Мистер Адамс, «воспитатель», не мог позволить себе преподнести королеве в подарок рукава, но подарил ей «узор для пары рукавов» и получил в награду 40 шиллингов, в которых, несомненно, крайне нуждался. На тот Новый год Елизавета получила еще один подарок — от сэра Джеймса Стрампа, который порадовал ее не меньше, чем деньги и одежда: «Две борзые коричневато-желтого и черного окраса».

В 1578 году, когда развитие экономики шло полным ходом, королеве стали дарить намного больше предметов туалета, богато украшенных шитьем. Среди них была «рыжевато-коричневая шляпка из тафты», подаренная Ральфом Баусом, которую украшали вышитые золотом скорпионы и жемчужная кайма. Красивый стеганый жилет из белой шелковой тафты, расшитый золотым и серебряным кружевом, — подарок Филиппа Сидни. Смит, мусорщик, неуверенный в том, что его вкуса хватит, чтобы выбрать для королевы предмет туалета, не стал рисковать и подарил ей два рулона ткани.

Графиня Шрусбери, более известная как Бэсс Хардвикская, самая богатая женщина королевства, преподнесла в дар Елизавете «мантию» из темно-желтого атласа с белой тафтой, подбитую белым атласом и окаймленную золотым и серебряным венецианским кружевом. Первый секретарь, сэр Френсис Уолсингем^[54], был пуританином и привык одеваться скромно, однако своей королеве подарил великолепную ночную рубашку: она тоже была из темно-желтого атласа и вся покрыта вышивкой.

На первый взгляд может показаться довольно странным, что первый секретарь дарит своей королеве ночную рубашку, но в те времена ночные рубашки предназначались вовсе не для сна — их надевали, встав поутру с постели. Женщины спали в ночных сорочках, а затем, проснувшись, надевали поверх них рубашки. Как женщины, так и мужчины носили их в качестве утреннего наряда — так сегодня женщины ходят дома в халатах. В XVI веке одежда для выхода в свет состояла из множества деталей и была такой сложной и продуманной, что для ранних подъемов крайне занятой королеве было совершенно необходимо утреннее платье.

Модницы той поры поднимались поздно и могли проводить за туалетом по нескольку часов, ведь это и в самом деле требовало много времени. Полное облачение состояло из сорочки, за ней шла нижняя юбка, которая выглядывала из-под края следующей юбки, и ее, как правило, шили из дорогого материала. После этого надевали корсет на шнуровке с планшетками. Иногда планшетки были железными, и корсет напоминал латы или кольчугу; очень часто их покрывали гравировкой. Далее шла юбка, либо испанская с кринолином, либо французская с турнюром. Затем надевали платье, состоящее из двух частей — как женский костюм-двойка, — из корсажа и юбки. Корсаж отчасти напоминал мужской камзол, но только с длинным кружевом спереди. Потом шло полностью открытое платье, спадающее с плеч до пят. Поверх него, а часто вместо него надевали плащ или накидку, а дополняли наряд основные аксессуары — рукава и гофрированный круглый воротник, который в одно время стал таким огромным, что пришлось придумать специальные длинные ложки, чтобы человек, на котором был подобный воротник, мог есть. Кроме этого были еще шейные платки, манжеты, forepart — передние половинки лифа и stomacher — суживающийся книзу перед корсажа, который также называли placard.

В моду вошли вязаные чулки. Миссис Монтаг, королевская ткачиха, преподнесла Елизавете в 1561 году пару черных шелковых чулок, которые «так понравились королеве, что та больше никогда не надевала рейтузы»⁽³¹⁾. В 1588 году миссис Воган подарила королеве пару чулок и подвязки, а когда Харрисон начал писать свою книгу, то сообщил, что вязаные чулки распространились столь широко, что их носят даже деревенские женщины, которые красят их в черный цвет с помощью коры ольхи. Именно в то время было изобретено приспособление для вязания чулок — его автором был священник из Ноттингема. Оно стало прообразом всех будущих устройств для вязания и плетения кружев.

Дома женщины носили домашние тапочки-носки slippers и выглядели в них довольно неопрятно, так как именно этой обуви слово slipshod («неряшливый») обязано своим происхождением. Они также носили туфли-лодочки, или pump, как их и теперь называют по другую сторону Атлантики. Кроме того, тогда носили туфли на высокой пробковой подошве и галоши с гамашами, которые надевали поверх лодочек.

Шляпы поражали своей вычурностью, богатыми украшениями и вышивкой. Замужние женщины ходили в шляпах на улице и дома в отличие от незамужних. Мужчины также носили шляпы в помещении и снимали их, когда в комнату входила или выходила из нее королева. В середине века шляпы представляли собой высокие пирамидальные или конические головные уборы, популярностью пользовались и широкополые шляпы с низкой тульей, и шляпы без полей. В следующем, XVII столетии шляпы с кантом стали отличительной чертой роялистов^[55]. Шляпы делали из вельвета, шелка, войлока, тафты, бобрового меха и горностая. Помимо них, носили чепцы, капоры, колпаки и капюшоны.

В 1571 году был принят закон, обязывающий всех подданных старше семи лет, если только годовой доход с земли у главы семьи не превышал 20 марок, носить шапку, «связанную из шерсти и произведенную в Англии», по субботам и в другие религиозные праздники. За несоблюдение полагался штраф в 3 шиллинга и 3 пенса. Этот закон был принят, чтобы обеспечить шапочников заработком и тем самым предупредить их обнищание и «попрошайничество и бродяжничество в королевстве, а также уберечь от совершения всяческих непристойностей». Довольно разумно было подумать о сотнях бродяг, выстраивающихся в очередь за подаянием и шатающихся по всему королевству. И этот закон либо оказался столь действенным, либо в конце концов потерял исковую силу, но в 1597 году был аннулирован.

Мужчины не меньше женщин интересовались красивыми и затейливыми нарядами, и часто их одеяния стоили целое состояние. Весь смысл истории про Рэйли заключался в том, что плащ человека зачастую был самой дорогой частью его гардероба, стоившей сотни фунтов. Как утверждает каламбур по поводу галантного поступка Рэйли — «разделив свой плащ, он приобрел много хороших костюмов»^[56].

Другой джентльмен, Роберт Сидни, в конце XVI века в своем письме к Джону Харрингтону описал наряд, который был на нем в день визита королевы. Королева, как сообщил он, была одета «в чудесный бархатный костюм», а его собственная жена была в пурпурном костюме с золотой бахромой. Вот и все, что было сказано о женских нарядах! Далее он с удовольствием описал собственный туалет, не упуская ни одной детали. На нем был «богатый пояс и расшитый воротник, богатое платье смелого покроя, низ которого украшали серебро и завитушки». И хотя королева так устала, что смогла подняться по лестнице только при помощи трости, и так изнурилась, прохаживаясь по дому, что смогла съесть только «два кусочка торта с засахаренными фруктами и выпила немного ликера из золотого кубка», она, тем не менее, осталась очень довольна нарядами Роберта и его жены — по словам автора — и похвалила их.

Может быть, так оно и было, а может быть, и нет. Из этого письма очевидно только одно: сам Роберт был чрезвычайно доволен собой и своей одеждой. Королеве же, скорее, могло понравиться посещение сэра Юлия Цезаря^[57], поскольку сэр Юлий по этому случаю преподнес ей красивый наряд. Она нанесла ему визит 12 сентября 1590 года, через пять дней после своего пятьдесят седьмого дня рождения. Говоря словами самого сэра Юлия, он подарил ей «платье серебристого цвета, богато украшенное вышивкой, черную плетеную мантию с чистым золотом, шляпку из белой тафты, декорированную цветами и золотым украшением». Визит королевы, которая провела у него только одну ночь, обошелся ему в 700 фунтов, включая еду.

Граф Лейстер конечно же всегда был великолепно одет и потратил на одежду целое состояние. Но старый Берли, как и Уолсингем, придерживался скромных серых и черных расцветок.

Дети в то время одевались так же, как и взрослые. А в наши дни вернее обратное.

Вышивала ли сама королева подарки для придворных фаворитов, одаривала ли их собственноручно изготовленными накидками на подушки? Вполне возможно, что так оно и было, ведь в то время это был очень популярный подарок, Известно, что она вышила шарф для герцога Анжуйского^[58]. В Виндзоре была «подушка с необычной отделкой, которую королева выполнила собственноручно»⁽³²⁾. (см.илл.) Там же, кстати, висел и известный гобелен, который, по сообщению Хенцнера, «англичане украли или привезли из Франции во времена своего господства». На нем был изображен Хлодвиг^[59], принимающий лилию из рук ангела; эта эмблема на голубом фоне стала гербом Франции. Появление ангела навсегда изгнало трех жаб, которые до того времени красовались на щитах французских королей.

* * *

Недостаток прочной мебели в домах елизаветинцев — и ключевое слово здесь «прочная» — с лихвой компенсировался блеском, различными новшествами и многообразием украшений. В то время, когда люди сами облачались в роскошные и пышные одеяния, они так же богато украшали свою мебель и стены. Так что во времена Елизаветы стены, кровати и окна были богато задрапированы. Ковры покрывали карнизы (этот обычай до сих пор сохранился в Нидерландах), буфеты и только много позже полы. Драпировки изменили внешний облик скамеек и сидений, и повсюду были разбросаны подушечки. На самом деле подданные Елизаветы очень похожи на викторианцев^[60] в своем стремлении задрапировать все подряд, хотя, естественно, не по причине ханжества, а из-за своего стремления к удовольствиям и хвастовству. Даже глупый Антифол Эфесский, один из братьев-близнецов в шекспировской «Комедии ошибок», хранил свои дукаты в ящике, «покрытом турецким гобеленом».

В богатых домах подушки, накидки на скамьи, стол и буфет были из гобелена, шелка или бархата. Менее богатые обходились пестрой тканью и кожей, и даже в домах бедняков на столе лежали потрепанные скатерти.

Харрисон отмечает: «Стены наших домов с внутренней стороны... завешаны гобеленами или шпалерами, или пестрой тканью, на которых изображены различные истории или травы, или животные, или узоры и тому подобное; еще они отделаны панелями из нашего дуба или из древесины, привезенной из восточных стран, благодаря чему комнаты... стали теплыми и намного более заполненными, чем они были бы в противном случае».

Покрытые штукатуркой стены часто раскрашивали переплетающимися узорами или грубо выполненными символическими сюжетами. Хороший образец такой росписи можно увидеть в Стратфорде-на-Эйвоне в гостинице «Белый Лебедь». Здесь отображена история Товита^[61], дополненная пояснительными знаками, а в промежутках нарисованы причудливые фрукты, цветы и листья. Все персонажи этой апокрифической ветхозаветной истории облачены в наряды периода начала правления Елизаветы, а сцены, в которых перспективы не больше, чем в китайской живописи, разделяют рифленые итальянские пилястры.

Росписью покрывали и обшитые деревом стены, и оттеняли детали украшений. Решетку деревянных панелей, как правило, раскрашивали ярко-красным с добавлениями голубого и золотого цветов, тогда как сами панели либо украшали различными рисунками и даже пейзажами, либо вклеивали в них картины, которые затем раскрашивали. В то время предпочитали такие цвета, что нас просто поражает яркость отреставрированных образцов.

Огромные окна в новых домах допускали вставки из разноцветного стекла: фамильные гербы, вымпелы, гротески, неизменные переплетающиеся орнаменты, цветы, травы и, как выражение преданности, королевский герб. Стекло также покрывали эмалью. Вентиляцию помещений обеспечивали вентиляционные квадраты из свинца довольно сдержанного геометрического дизайна, впрочем, некоторые узоры из прозрачного стекла также были весьма скромными.

Ратгеб был совершенно оглушен великолепием и богатством драпировок во дворце Хэмптон Корт. От имени своего господина герцога Вюртембергского — довольно нудного человека, в амбиции которого входило получение ордена Подвязки, — он написал в своем дневнике: «Все помещения и комнаты в этом необъятном сооружении завешаны гобеленами из золота и шелка, столь невероятно прекрасными и по-царски украшенными, что вряд ли возможно где-либо еще найти более великолепные вещи. В частности, здесь есть одна невероятно роскошная комната, отведенная королеве, в которой она восседает, занимаясь государственными делами; гобелены здесь украшены золотом, жемчугом и драгоценными камнями, и только одна скатерть стоит больше 50 тысяч крон, не говоря уже о королевском троне, усыпанном огромными брильянтами, рубинами, сапфирами и другими камнями, сверкающими среди жемчуга и других драгоценностей, как солнце среди звезд».

Хенцнер отреагировал на все это великолепие более сдержанно. Он определенно был менее подвержен эмоциональным всплескам, но даже он признал, что в одной из комнат было «несколько исключительно богатых гобеленов, которые вывешивали во время приема иностранных послов». Там было также множество подушек, расшитых золотыми и серебряными нитями, много стеганых покрывал и одеял для кроватей, застеленных мехом горностая, а все стены во дворце «переливались золотом и серебром».