Глава седьмая На смену войнам пришли праздники

Глава седьмая На смену войнам пришли праздники

Причиной несчастья стал дракон. Высоко над стенами замка он извергнул петарды, взорвавшиеся с поразительным шумом и вспыхнувшие золотыми яблоками, которые должны были сгореть в воздухе, но расчет не оправдался. Четыре дома в Уорике и окрестностях были охвачены огнем, что вызвало панику и на улицах.

Мельница Генри Купера, стоявшая у реки за замком, сильно пострадала от пожара, несмотря на то что несколько аристократов и джентльменов — среди которых были граф Оксфорд и мистер Фулк Гревил — бросились из замка к мельнице, чтобы помочь хозяину. Они наблюдали за фейерверком в честь визита в Уорик королевы Елизаветы и видели, как огненный шар упал на соломенную крышу мельницы. Нам неизвестно, что удалось спасти благородному графу и отважному джентльмену — если вообще удалось, — но собравшиеся в замке гости посочувствовали Генри Куперу и собрали для него пожертвования. Вырученная сумма составила 28 фунтов стерлингов 12 шиллингов и 8 пенсов.

Поскольку елизаветинцы очень любили фейерверки, то урон, который те часто причиняли, рассматривался как одна из привычных случайностей, связанная с приятным времяпрепровождением. А хороший отдых требовал усилий, особенно если дело касалось игр на открытом воздухе. «Иногда они ломали шею, иногда спины, ноги или руки; иногда один член выбивали из сустава, иногда другой; бывало, что из носа хлестала кровь или глаза вылезали из орбит... победитель тоже пострадал, и у него были такие тяжелые раны, ушибы и повреждения, что он от них умер»⁽⁷⁶⁾.

Перед нами вовсе не описание страданий, вызванных пытками, как можно было бы подумать, а обычный отчет об игре в футбол, в которую англичане играли с большим удовольствием. По общим отзывам, в спортивных играх проливали не меньше крови, чем пускали врачи.

Во время игры в палки — очень популярной на сельских ярмарках и деревенских праздниках — проигравший легко мог получить сотрясение мозга или умереть от трещины в черепе, поскольку главная цель игры заключалась в том, чтобы заставить противника пролить кровь, нанеся ему мощный удар по голове дубиной. Стекающая по лицу кровь указывала на проигрыш, и при этом было неважно, был человек в сознании или нет. Если везло, то побежденный отделывался переломом руки или вывихом плеча.

Большой популярностью пользовались борьба и схватка на палашах, в которых с равным успехом можно было лишиться конечностей и жизни. Сломанные во время борьбы ребра были обычным делом. Сельские и деревенские игры были намного более жестокими и кровавыми, чем состязания, в которых участвовали более знатные особы; но даже Калидор в «Королеве фей» Эдмунда Спенсера^[93] чуть не сломал шею своему противнику во время поединка, а он был образцом обходительности и учтивости.

Под обходительностью изначально понимались изящные манеры и вежливое поведение придворной дамы или кавалера. Особое внимание ей уделяли в Италии, где книги об этикете и учтивом поведении были очень популярным чтением вслед за «Придворным» Бальдасcape Кастильоне^[94]. Даже пиры Борджиа отличались вычурной элегантностью и обдуманной красотой. Грубые шутки осуждались как варварские, но при этом допускалось отравление гостя или чьей-то жены, если это было сделано достаточно ловко. Для итальянцев того времени воплощением варварства, неучтивости и неопрятности были немцы, тогда как Боккаччо говорил о дикости французов, грубости испанцев и хитрости англичан. По итальянским стандартам англичане были просто шайкой хитрых варваров, наслаждающихся бессмысленными и жестокими играми. Но тем не менее английские придворные, джентльмены и знать чрезвычайно гордились собственными успехами в беге, прыжках, фехтовании, стрельбе и турнирах.

В Уайтхолле были арена для турниров, кегельбан, арена для борьбы и теннисные корты. Их построил отец Елизаветы, обожавший все эти виды спорта. Королева предпочитала турниры игре в теннис, поскольку они были красочными, полными щегольства и лести, великолепия, шика и соперничества и центром всего этого была она. В молодости Генрих VIII был страстным поклонником тенниса и, находясь во Франции, играл в него каждый день, ставя на себя огромные суммы — по 2 тысячи крон. Но он не мог быть столь же хорош на теннисном корте, как на турнирной арене, поэтому все время проигрывал. В конце концов, Екатерина Арагонская в интересах экономии уговорила его остановиться.

Стрельба из лука, верховая езда, охота, ястребиная охота и менее энергичные виды спорта — игра в кегли, в шары, метание колец в цель, рыбная ловля — были любимыми забавами и придворных, и простых граждан. Рыбная ловля, игра в шары (возможно, один из ранних вариантов крокета) и кегли были особенно популярны среди женщин, и многие из них увлекались верховой ездой и охотой. Королева была и прекрасной наездницей, и могла уложить оленя выстрелом из арбалета. Даже во время своего пребывания в Нонсаче в 1600 году, когда ей было уже 67 лет, она через день обязательно выезжала верхом. В письме, отправленном лорду Берли во время визита королевы в Кенилворт, Лейстер писал: «Скоро Ее Величество снова отправится в лес, чтобы поохотиться с арбалетом на оленей, как сегодня утром в парке. Слава богу, она очень весела и благожелательна». До этого королева была в дурном расположении духа из-за проблем с запасами пива и эля — напитки оказались слишком крепкими.

Кроме множества парков и лесов, принадлежащих короне, во всех крупных поместьях были свои парки. Там охотились на оленей, косуль, зайцев, барсуков, выдр, вепрей и даже козлов, но «преследовал или нападал во время погони только один вид животных — свора гончих»⁽⁷⁷⁾.

Одно из самых примечательных описаний гончих псов мы находим у Шекспира в «Сне в летнюю ночь»:

Мои собаки — сплошь спартанской крови:

Брылясты, пеги; вислыми ушами

Росу с травы сметают; лучконоги;

Как фессалийские быки, с подвесом;

Не резвы, но подбором голосов —

Колокола.^[95]

Советы о том, как подобрать собак, можно найти у Жервеза Макхэма: «Чтобы лай вашей своры был благозвучным, в ней должны быть несколько больших собак с большой пастью, которые будут басами в гармонии, затем в два раза больше ревущих и горластых псов, которые будут альтами, и несколько обычных, незамысловатых приятных голосов, на которых будет лежать средняя часть, — и так эти три составляющие сделают вашу свору великолепной». Представители высших и средних сословий могли петь и играть по нотам с листа, поэтому неудивительно, что им нравилось, когда свора во время гона своим лаем походила на хор.

Елизаветинцы вообще были без ума от собак. «Нет такой страны, которая могла бы сравниться с нашей по количеству, великолепию и разнообразию собак», — утверждал Харрисон (который, возможно, никогда не бывал за пределами Англии) и подробно перечислял их породы: охотничьи и дворовые. Среди последних, или «домашних», были овчарки и мастифы, которых называли также цепными псами, потому что держали на привязи, чтобы они «не причинили вреда». Харрисон сам одно время держал у себя мастифа, и пес так любил его детей, что, когда отец брал палку, чтобы наказать непослушных отпрысков, тот не давал ему такой возможности — отбирал палку. Но, как правило, мастифы участвовали в травле медведей и быков и даже в охоте на львов — эти развлечения были чрезвычайно популярны в то время. На южном берегу Темзы располагались два знаменитых медвежьих парка, где мастифов тренировали для травли — любимого воскресного зрелища лондонцев.

Но в то же время елизаветинцы были не так жестоки к животным, как друг к другу. Джон Харворд, мэр Ковентри, однажды прогуливался по окрестным полям с двумя своими борзыми и повстречал Уильяма Хейли, шедшего со спаниелем. То ли борзые мэра напали на спаниеля Хейли, то ли Хейли испугался, что это неминуемо произойдет, так или иначе, чтобы спасти свою собаку, он поколотил борзых мэра. Мэр, чтобы защитить своих псов, побил Хейли. В результате тот умер от побоев, а Харворда по приказу королевы лишили должности.

Дамы очень любили комнатных собачек — особенно мальтийских спаниелей, — и чем меньше те были, тем лучше. Харрисон не выносил этих «изнеженных щенков», а также тип женщин, которые их обожали. Он очень едко высказывался по поводу моды на таких собак: «Подходящие приятели для игры для манерных дам. Эти собачки прячутся у них на груди, живут в их спальнях и облизывают им губы, пока те возлежат, словно юные Дианы, в своих повозках и каретах». Эти женщины любят своих собак больше, чем детей, заявляет он резко, и хитро используют отговорку, что собака на груди помогает от слабого желудка.

Елизавета, возможно, и не заходила так далеко, как юные Дианы, но у нее также было несколько комнатных собачек^[96]. На эскизе Цуккаро, сделанном в 1575 году (сейчас находится в Британском музее), справа и чуть позади королевы видна маленькая собачка, сидящая на колонне. На портрете Гирертса королева изображена во весь рост с государственным мечом и маленькой лохматой собачонкой у ног. Собачка выглядит так, словно выпала из столь же маленького и пушистого веера, который королева держит в левой руке, но ради справедливости стоит отметить, что она не похожа ни на близкого компаньона, ни на «изнеженного щенка». Сэр Джон Харрингтон тоже был очень привязан к своему псу Банги.

Словом, любовь к собакам составляла в те времена неотъемлемую черту английского характера, так же как и страсть к спортивным играм.

Помимо игры в палки, в сельской местности были и менее жестокие игры и спортивные состязания: жмурки, чехарда, игра в бары, пятнашки. Игра в пятнашки очень напоминала чехарду, только «дом» — кстати или нет — называли «адом». Игра в прятки была популярна среди детей и взрослых. Dun, или Dun-in-the-Mire^[97] на редкость непривлекательная игра. Игроки воображали, что деревянный чурбан (dun означает «ломовая лошадь») падает в трясину, или если рядом было настоящее болото, что встречалось довольно часто, чурбан помещали в него. Игра заключалась в том, чтобы вытащить его обратно.

Каждый игрок делал попытку и при этом старался помешать остальным. Чурбан постоянно падал кому-нибудь на ногу. Вероятно, победителем становился тот, кому удавалось сохранить хоть один несломанный палец на ноге. Logget были своего рода деревенским вариантом игры в шары и span counter — детской игрой.

Домашние игры не уступали в разнообразии уличным. На новых длинных столах, стоявших в новомодных галереях, играли в shovel board или shovel penny (настольные игры), в которых тогда уже использовали серебряные фишки. Самой популярной монетой для игры был «Эдвард» — «большой» шиллинг времен Эдуарда VI, — так что shovel board называли Edward board, особенно в сельских гостиницах и постоялых домах. Большой популярностью пользовались шахматы. Для более спокойного времяпрепровождения подходили также шашки, нарды и похожая игра под названием тик-так, или триктрак. Бильярд был менее известен, но в него тоже играли.

В карты и кости — типичное занятие жуликов на ярмарках и в тавернах — играли и дома. Тогда мошенничество не считалось столь тяжелым преступлением, как сейчас, поскольку сэр Хью Платт упоминает об одном своем удачном изобретении — о кольце, украшенном крохотным зеркальцем, с помощью которого можно было видеть карты противника. При этом он утверждает, что кольцо создано для защиты от шулеров, но, судя по всему, такая вещь могла подвигнуть на мошенничество и своего обладателя.

Самыми распространенными карточными играми были: тридцать один, дурак, Primero, Gleek, Pope July (азартная игра, о которой почти ничего не известно). В Primero, одной из самых любимых игр королевы, карты имели троекратную стоимость, каждому игроку раздавали по четыре карты, и целью было собрать карты одной масти, как флэш в покере; prime — одна карта каждой масти и достоинства — оценивалась, как в пикете. Для игры в Gleek нужны были три игрока. Двойки и тройки из колоды убирали, игрокам раздавали по двенадцать карт, а оставшиеся восемь можно было выкупать. Целью игры было собрать три одинаковых карты, так что Gleek мог быть прототипом игры рамми. Когда королева выигрывала, она настаивала на том, чтобы с ней рассчитывались немедленно (эту привычку некоторые викторианские историки считали очень «некоролевской»).

В это время в Англии возникла еще одна карточная игра, до сих пор очень популярная в сельской местности, — вист. Тогда эта игра называлась Triumph — «триумф», от чего впоследствии образовалось слово trump — козырь. До этого для козырей существовали названия Tiddy, Tumbler, Tib, Tom, Towser. Колоду карт называли pair или deck, а для валета использовали слово jack — эти термины и сейчас употребляют в Канаде и Соединенных Штатах.

Число разновидностей игры в кости превышало даже число карточных игр. Во время игры мошенники обчищали приезжих в тавернах и на постоялых дворах, особенно в Лондоне. Торговля поддельными костями (которые в избытке производили узники тюрьмы Маршалси, а также, вероятно, тюрем Флит и Клинк) шла весьма оживленно. Там делали кости, на которых во время игры одни комбинации выпадали очень часто, а другие не выпадали вовсе. Среди них попадались кости под названием «cater-trey», что означает «три и четыре» (эти числа никогда не выпадали), «пять-два», «шесть-один» и их противоположности, так называемые фальшивые «три-четыре», «пять-два», «шесть-один». Существовали кости, к одной из граней которых прикреплялась невидимая щетина, которая влияла на результат. Contraries^[98] — это кости со смещенным центром тяжести, для чего в них заливали свинец, их еще именовали Fullams или Fulhams (Fulham — место с дурной славой, где собирались жулики и мошенники). Кроме того, были кости со сточенными фасками и выпуклыми гранями, кости со скошенными плоскостями, кости с неверной разметкой, которыми невозможно выбросить некоторые суммы очков.

Трудно сказать, жульничали ли елизаветинцы во время домашней игры в кости или карты. Но это вполне вероятно, учитывая их образ жизни, поскольку, если верить некоторым источникам того времени, жулики и прохиндеи составляли половину населения Англии. Естественно, те, кто не был одарен криминальным талантом от природы, обучались в специальных школах для мошенников и воров. Мало кто из почтенных граждан мог чувствовать себя в безопасности в толпе.

Однако угроза быть обворованным и обманутым не удерживала людей от посещения ярмарок и разных шоу. Елизаветинцы просто обожали ярмарки. Регулярно по всей стране проводились народные празднества: разгул перед Великим постом во вторник на Масленой неделе, Духов понедельник, двенадцать дней от Рождества до Крещения с Повелителем Беспорядка, который был главой рождественских увеселений и многими считался чуть ли не воплощением дьявола. Конечно, были и менее грандиозные праздники и ярмарки регионального и местного характера. Хэллоуин — кельтский Новый год — был скорее сельским праздником, и его больше отмечали на западе и севере страны с тминным печеньем и нырянием за яблоками.

Праздник Первого мая первоначально праздновали в основном в сельской местности, хотя даже в Лондоне молочницы обвивали цветами свои ведра и танцевали на улицах. В каждой деревне устанавливали майское дерево, украшенное цветами и лентами, вокруг которого танцевали мужчины, женщины и дети. В некоторых районах страны этот украшенный цветами шест устанавливали на переднем дворе, как мы сейчас новогоднюю елку. Дети ходили от дома к дому, распевая веселые песни, и ставшая для нас «старой» традиция петь майским утром хвалебные гимны на вершине башни Уолси в Оксфорде, когда часы пробьют пять, тогда только появилась. Это была часть поминальной мессы, которую служили каждый год за упокой души дедушки Елизаветы — Генриха VII.

С поразительной нелогичностью, но достойным похвалы национальным рвением англичане сохранили празднование Первого мая не как пережиток языческого прошлого, но как день, посвященный Робину Гуду и деве Марион. Таким образом, стрельба из лука и танцы-морески^[99] были частью празднества. Кроме этого, на праздник устраивали настоящее пиршество, там были и спортивные игры для желающих поломать кости, и много музыки.

* * *

Именно музыкой англичанам удалось поразить весь мир. Живопись и скульптура эпохи Елизаветы не смогли достичь уровня европейских мастеров Ренессанса, но англичане считались одной из самых музыкальных наций в мире. Королева тоже обладала поразительным музыкальным дарованием. Этот талант она унаследовала от своего отца и, о чем часто забывают, от своей матери Анны Болейн. Источники того времени сообщают, что Мария Тюдор, хотя была и менее музыкальна, чем Елизавета, уже в три года развлекала игрой на верджинеле^[73] «трех высокопоставленных французских джентльменов»⁽⁷⁸⁾. Один из них заметил, что она «играла легко, быстро и с большим изяществом».

Тогда музыка была народным и семейным искусством в полном и истинном смысле этого слова. Средний житель той эпохи мог исполнить партию в недавно написанном изысканном мадригале с такой легкостью, которая изумила бы современных исполнителей мадригалов. В особняках и менее роскошных домах хозяева помещали музыкальные инструменты и ноты, чтобы гости могли развлечь себя музыкой, — подобно тому, как мы теперь кладем журналы, кроссворды, триллеры и ставим телевизоры. Лютню тогда можно было купить даже у парикмахера. Весьма распространено было послеобеденное пение, когда вместе собирались члены семьи, гости и слуги. В сельских гостиницах — а английские постоялые дворы были очень хорошими, чистыми и предоставляли хорошую еду и обслуживание — хозяин заведения, гости, местные помещики, йомены и их семьи собирались вместе и проводили несколько часов, распевая песни с таким умением и наслаждением, что иностранцы поражались как уровнем мастерства, так и демократичностью собрания.

Какой бы город или деревню ни посещала королева, самая важная роль в празднествах отводилась музыке. Однажды во время ее визита в Норидж был приготовлен музыкальный сюрприз, чтобы подбодрить королеву, когда она будет покидать город. Возле реки вырыли огромную яму, замаскировав ее зеленой тканью и ветвями. Когда Елизавета проезжала мимо, внезапно появились речные нимфы, обратившиеся к ней со стихотворными речами, и в то же время в укрытии заиграли музыканты, так что казалось, будто музыка исходит из земли. К сожалению, начавшийся в тот момент жуткий ливень немного испортил предполагаемый эффект и затопил сидящих в углублении музыкантов.

Любовь к музыке сочеталась с любовью к танцам. Танцевали все. Елизавета была столь страстно увлечена танцами, что поговаривали, будто Кристофер Хэттон был обязан своим продвижением по службе исключительно умению танцевать. Это общее заблуждение несправедливо как по отношению к королеве, так и к Хэттону. Возможно, что впервые в поле зрения королевы он попал благодаря мастерству танцора, но Елизавета была далеко не глупа. Она высказывала благосклонность придворным, но своих министров и служащих судебного ведомства выбирала столь безошибочно, что они умирали, оставаясь у нее на службе. Когда Лейстер, приревновав к Хэттону, предложил познакомить Елизавету с учителем танцев, который, по его уверениям, танцевал еще лучше, чем Хэттон, она ответила: «Фи! Я не собираюсь смотреть на вашего человека — это его работа!»

«Она получает огромное удовольствие от музыки и танцев, — писал де Месс своему королю Генриху IV в 1598 году. — Она сообщила мне, что принимает, по крайней мере, шестьдесят музыкантов; во времена ее юности она превосходно танцевала и сочиняла мелодии и музыку, а затем собственноручно их исполняла и танцевала. Это доставляло ей такое наслаждение, что она отстукивала ногой ритм во время танца ее фрейлин. Королева делала им замечания, если ей не нравился танец, и, без сомнения, сама в совершенстве владела искусством танца в итальянской манере танцевать возвышенно».

Мария Стюарт, как сообщил Елизавете сэр Джеймс Мелвил^[74], танцевала «не столь величественно и не с таким расположением», как она. Кажется, что Елизавета была весьма величавым танцором, но «с расположением» означает также и «весело».

В то время было, наверно, сотни танцев — величавая павана, веселая галлиарда, контрданс аллеманда. Названия некоторых были просто очаровательными: медленный танец «Свалка леди Кэрри», «Мелодия тряпичной куклы», «Епископ честерской джиги», «Испанская леди», «Деревянный петух Фарнаби», «Ничья джига», «Мой запыленный милок». Кроме этого, англичане просто с ума сходили по шотландским танцам.

Еще более роскошными были маскарады и карнавальные шествия, и жители той эпохи старались не пропустить ни одного из них. Эти празднества в честь королевы были нескончаемыми и, надо признать, довольно утомительными. Периодически раздавались голоса пуритан — противников этих зрелищ да и других увеселений. Мать-пуританка писала своему сыну Энтони Бэкону, что она уверена: «они не станут участвовать в карнавалах, празднествах или греховных увеселениях в "Грейз Инн"», где в то время жили Энтони и его знаменитый брат Френсис. Среди современников Бэкона, участвующих в увеселениях в «Грейз Инн», был Лоренс Вашингтон.

Большое внимание на этих праздниках уделяли шуткам. И среди них встречались такие: «Если женщина подвержена падучей болезни, ей не следует ездить на Запад, чтобы не попасть на Остров Мужчин...» И не дождавшись, пока аудитория придет в себя от приступа смеха, рассказчик продолжал: «...и из-за этого несчастья ее нужно приучить держать ноги скрещенными всегда, когда она не ходит». Другая шутка должна была быть очень по вкусу страдающим ксенофобией англичанам: «Ни один местный врач не может быть превосходным, потому что все лекарства иностранные». А как вам это: «Каннибал — самый любящий враг, ведь ни один человек добровольно не будет есть то, что ему не нравится». Над подобными шутками люди хохотали до упаду. «Знатной даме не стоит ходить со своими волосами, ведь это столь же отвратительно, как и пальто из собственной шерсти». Из-за чрезвычайной популярности такого юмора шутки стали собирать и издавать. Такие книги вошли в моду по всей стране.

Театр также пользовался огромной популярностью, хотя против него резко выступали пуритане. Великолепные костюмы актеры часто приобретали у слуг богатых аристократов, получивших их в наследство от умершего господина. В результате «лорд» на сцене был одет в дорогой и роскошный наряд настоящего, пусть уже и скончавшегося, лорда. Представления в елизаветинском театре порой ужасали своей достоверностью. Во время изображения сражений и битв подмостки были щедро покрыты кровью и кишками, которые заблаговременно приобретали в лавке мясника. «Тит Андроник» Шекспира в постановке того времени сегодня многим из нас покажется отвратительным, но он прекрасно отражал вкусы эпохи.

Пьесы разыгрывали при дневном свете, без декораций, подсветки или оркестра, хотя в постановках часто использовали звуки труб, фанфары и сигналы тревоги. В отсутствие декораций и занавеса актер должен был произвести впечатление на аудиторию, обращаясь к эмоциям и воображению зрителей. И в то же время рабочие сцены и плотники были очень изобретательными и честолюбивыми. Среди сценических ремарок в театре Роза были такие: «Уход Венеры, когда нужно легко опустить стул с верха сцены и поднять ее наверх». Вот еще более трудная задача: «После этой молитвы она умирает, и снизу поднимается пламя, которое проглатывает Радагона». Немного проще, но не менее действенно: «Иона извергается из чрева кита прямо на подмостки». Опись предметов, составлявших реквизит труппы лорда-адмирала в 1598 году, содержит множество любопытных вещей: вход в ад, могила Дидоны^[100], пара лестниц для Фаэтона, голова старого Магомета, одно золотое руно, одно лавровое дерево, одна голова призрака, одна цепь из соверенов, трезубец и венок Нептуна, уздечка Тамерлана, дерево Тантала, крылья Меркурия, лук Купидона, тиара папы римского, деревянная нога Кента^[101] и — самое зловещее — «котелок для еврея».

Многие из пьес того времени до нас не дошли, но поскольку тогда было не принято показывать одну и ту же пьесу по многу раз, количество произведений, написанных в ту эпоху, было поистине огромным. В течение двух февральских недель актеры из труппы лорда-адмирала сыграли десять различных пьес. Таким образом, актер был человеком очень занятым и у него не было времени на репетиции, поэтому в случае необходимости он легко мог сымпровизировать. Итальянские актеры в совершенстве владели искусством импровизации, и если им предоставляли сюжет или историю, они могли по ходу выступления придумать целую пьесу.

Публика с ее неискушенным вкусом обожала громкие слова и длинные речи. Герои должны были быть героями, злодеи — злодеями, а ужас — реальным. Трагедия не могла быть беззвучной и молчаливой, а комедия благовоспитанной. Авторы пьес прекрасно понимали желания толпы и с лихвой удовлетворяли ее запросы: пьесы изобиловали длинными речами, краснобайством, ссылками на античных и мифологических героев.

* * *

Судя по большому числу печатавшихся книг и памфлетов, листовок и баллад, чтение было одним из любимых способов времяпрепровождения елизаветинцев. Этому способствовали полвека книгопечатания, а также расширение возможностей для получения образования. Англичане жадно поглощали книги, и Томас Кориат однажды хмуро заметил, что скоро книг будет больше, чем читателей.

Лондонцы покупали книги в лавках, теснившихся возле собора Святого Павла. Сельских жителей балладами, листовками, памфлетами, сборниками смешных историй и загадок снабжали бродячие торговцы. Привычный для нас образ мира в виде земного шара был для елизаветинцев внове, а известная нам география — пространством для открытий. Книги о путешествиях были настолько популярны, что, казалось, интерес к ним никогда не угаснет — это и подвигло Харрисона написать свою книгу. Предполагалось, что она будет частью более обширной работы, начатой Реджинальдом Вулфом, печатником королевы: он планировал создать «универсальную космографию всего мира вместе с историями обо всех известных народах». Для написания исторической части Вулф привлек Рафаила Холиншеда и других, но после двадцати пяти лет работы умер. Его покровители, побоявшиеся продолжать столь значительный труд, решили ограничиться частью Холиншеда и описанием Англии.

Частично интерес к книгам о странствиях объяснялся тем фактом, что географические исследования и путешествия, по мнению толпы, неизменно приводили к богатству. Те, кому не приходилось ездить дальше ярмарки в соседней деревне, пристрастились к путешествиям и поиску сокровищ через книги. Сэр Уолтер Рейли написал небольшую работу с длинным названием — «Открытие обширной, богатой и прекрасной империи Гвианы, с описанием великого золотого города Маноа (который испанцы называют El Dorado) и провинции Эмерия, Арромайя, Амапайя и других стран с примыкающими реками». Она трижды переиздавалась в год своего выхода (1596). Кто мог устоять перед словами «обширная, богатая и прекрасная империя», или «великий золотой город», или странными поэтичными названиями «Эмерия, Арромайя, Амапайя»? Уж точно не подданные Елизаветы, хотя многие из них и не доверяли автору книги. Они слышали, что он был заносчивым и высокомерным, выглядел как чужеземец и даже — из-за смуглого лица и темных глаз — как испанец!

Генри Робартс относился к совершенно другому типу автора-моряка. Он выпускал памфлет за памфлетом, прославляя английское искусство мореплавания и подвиги пиратов. Робартс, твердо веривший в патриотическую пропаганду, умудрился даже приписать выходки пиратов Божьему предопределению. Эта идея была очень популярна в то время. Но мысль о том, что материальное благополучие вне зависимости от того, каким путем оно было достигнуто, является доказательством Божьей милости, вовсе не была изобретением жителей той эпохи и не исчезла после ее окончания.

Широко распространенная в то время баллада наглядно отражает народный пыл:

Вы, щеголи, джентльмены, британцы по крови,

Почему не плывете по океанским водам?

Я заявляю, что все вы не стоите фундука,

Если сравнить с сэром Хэмфри Джилбертом.

И в то же время что бы делали моряки без Ричарда Хаклюйта? Он был выдающейся личностью той эпохи, и его «Основные плавания английской нации» — по-прежнему одна из лучших книг, написанных на английском языке. Хаклюйт, как и Харрисон, был священником и миссионером. Он был убежден, что морское могущество Англии призвано с помощью торговли и колонизации «увеличить число владений королевы, обогатить ее казну и обратить язычников в христианскую веру». В XX веке Англия повернула вспять процесс, начало которому положили люди той эпохи. При этом не стоит забывать, что они были столь же уверены в правильности своих действий, как и их далекие потомки, возвращая все на свои места.

Елизаветинцы также очень интересовались тем, что в их время считалось наукой. При острой нехватке врачей каждый глава семьи был просто обязан обладать хотя бы минимумом медицинских знаний. Учитывая влияние звезд на жизнь человека, было просто неразумным не знать хоть что-то из астрономии и астрологии. А так как алхимия всегда была на грани открытия «философского камня», то следовало не отставать от жизни и быть в курсе последних новостей в этой сфере. Практически непонятный сейчас жаргон «Алхимика» был намного более прозрачным для людей той эпохи, чем для нас язык нашей постоянно развивающейся науки.

Справочники, которые мы считаем изобретением современности, были распространены уже в ту эпоху. Джон Маплет в 1567 году выпустил поистине энциклопедическое издание под очаровательным названием «Зеленый лес, или Естественная история». Он хотел упростить университетское обучение и сделать его доступным для обычных людей. Его «Зеленый лес» был одновременно справочником и пособием для самообучения на дому. Информация в нем была поделена на три раздела: животные, растения и минералы, — и по необходимости была краткой. Однако все факты, собранные из латинских трактатов, по которым обучались в университетах, были изложены на английском. Маплет популяризировал Аристотеля, Плиния, Теофраста, Диоскорида и Кардано и сделал их доступными для тех, кто не владел ни латинским, ни греческим, подобно тому, как Чепмен^[102], правда, по другим причинам, «англизировал» Гомера. Большинство ученых трудов того времени писалось на латыни, и одним из достоинств придворного было умение переводить различные книги с латыни на английский язык. Елизавета сама в преклонные годы занималась тем, что в свободное время переводила Боэция.

Кроме этого, были распространены сборники, предоставляющие разнообразную информацию. Постоянно переиздавались «книги тайн» вроде той, что приписывалась Альберту Великому. В его книге содержались эзотерические сведения о травах, камнях, животных, а также полезная информация о семи планетах, «управляющих гороскопами детей». Предполагалось, что дети, родившиеся в один день, один час и один год, испытывают друг к другу сильное влечение — так называемую синархию, и именно синархией объяснялась близость Елизаветы и Роберта Дадли. Считалось, будто совпал не только день, но даже момент рождения королевы и Дадли. Возможно, что это неправда, но сам факт такого убеждения говорит о многом.

Перевод «Сада любопытных цветов» Антонио Торквемады приобрел большую известность благодаря доверчивости, свойственной той эпохе. Среди изложенных там чудес был рассказ о женщине, которую выбросило на африканский берег, где она родила от обезьяны двух сыновей. Елизаветинцы проявляли большой интерес к подобным вещам.

В ходу были также различные обучающие буклеты типа «сделай сам». Томас Хилл был самым плодовитым автором таких работ, с помощью которых ремесленники, не владевшие латынью и греческим, могли постичь секреты природы. Эти откровения включали в себя полезную информацию и некоторую смесь из знаний по садовому искусству, астрономии, астрологии, физиогномике, хиромантии, ботанике, медицине, химии, пчеловодству, толкованию снов и предсказаниям, не говоря уже о тайном рецепте, превращающем воду в вино.

Но расширение горизонтов физического мира закономерно привело к возникновению новых горизонтов в сфере разума. Теперь общество состояло уже не из двух классов, а из трех, и новый, постоянно увеличивающийся средний класс пристрастился к чтению с тем же рвением, что и к торговле. Равенства между людьми нет.

Если бы это было так, то самосовершенствование было бы бессмысленным. Сыновья купцов и ремесленников — а ремесленник изначально сам мог быть сельским жителем — шли получать образование в Оксфорд и Кембридж. И многие из них зарабатывали себе на жизнь — или пытались заработать — с помощью пера. Кристофер Марло^[103] был сыном сапожника, Габриэль Харви^[104] — сыном канатчика, Роберт Херик — сыном кузнеца, Энтони Мандей^[105] — сыном торговца мануфактурными товарами, Джордж Пил^[106] — солевара, Джон Вебстер^[107] — торговца мужским платьем, Джон Донн^[108] — сыном торговца железными и скобяными изделиями. Отец Уильяма Шекспира начинал как перчаточник, а впоследствии стал обеспеченным жителем Стратфорда. Нет причин, по которым можно было бы утверждать, что по рождению и образованию Шекспир не мог быть автором своих произведений. Он умел читать (а в то время недостатка в чтении не было) и, подобно блистательным итальянским актерам, был мастером импровизации.

Публика так стремилась читать и учиться, что практически все, что выходило в то время из-под пера писателей, быстро распродавалось — от недавно «англизированных» шедевров античности до баллад-однодневок.

Надо сказать, что читатели не испытывали нехватки и в «однодневной» литературе. Листовки и баллады печатались в огромном количестве и были, в известном смысле, неким эквивалентом нашим газетам. В виде баллады можно было издать все, что угодно. Англичане так любили песни, и даже плохие, что баллады были просто обречены на успех. И не имело никакого значения, что их содержание зачастую было неприличным, а стихи ужасными. Жалобы по поводу налогов и монополий, якобы предсмертные мысли казненных преступников, ненависть папы Пия V, приключения Дрейка и Хоукинса, конкуренция, вызванная ввозом заграничных товаров, мошенничество ремесленников, пагубное действие вина, женщин и табака — все это обыгрывалось авторами баллад. Обычный человек того времени оказывался на полпути от трубадура к таблоиду.

Не было недостатка и в художественных произведениях. «Аркадия» сэра Филиппа Сидни стала очень популярна в придворных кругах, как и «Эвфуэс, или Анатомия ума» Дж.Лили. Кроме того, были еще «Менафон: пробуждение спящего Эвфуэса Камиллой» Роберта Грина и его пасторальные романы, вроде «Пандосто: Триумф времени» (последний так понравился Шекспиру, что он позаимствовал его сюжет для своей «Зимней сказки»). Грин, называвший Шекспира «выскочкой вороной», был очень плодовитым автором бестселлеров того времени.

Большой популярностью пользовался Томас Лодж, оставивший право ради литературы, а затем литературу ради занятий медициной. В его романе «Маргарита Американская» есть сцена, где добрая героиня Маргарита и Фавния встречают в лесу льва. Лев пожирает Фавнию, склоняет голову на колени Маргарите и начинает лизать ее белые руки. Поведение льва было понятно для каждого елизаветинца, поскольку средневековое убеждение, что король зверей узнает и вознаграждает моральную чистоту, по-прежнему считалось верным. Другой пасторальный роман Лоджа «Розалинда: Золотая Легенда Эвфуэса», написанный им во время поездки на Канарские острова, также был очень известен. (Шекспир использовал этот сюжет в своей пьесе «Как вам это понравится».)

Помимо работ Сидни, Грина, Лоджа, спросом пользовались переводы произведений испанских, французских и итальянских авторов. Любовь к бесконечным и бессодержательным испанским балладам, неумело и зачастую плохо рассказанным, разрушает всякую иллюзию, что елизаветинцы обладали хорошим литературным вкусом. Читателей, принадлежавших к среднему классу, больше заботила мораль, чем вкус. (Хотя моральное совершенство в испанских исторических балладах можно было обнаружить с трудом.) В то же время попадались и реалистичные, и даже пошлые романы. Некоторые из них основывались на эротических новеллах итальянцев вроде «Дворца наслаждений». Другие были скорее памфлетами, чем романами, и рассказывали о различных трюках, с помощью которых жулики обманывали доверчивых простаков. Грин выпустил четыре брошюры «на благо джентльменов, подмастерьев, йоменов и фермеров». Они стали известны как conycatching (силки для зайцев). В них живо описывались западни и ловушки, в которые попадали неотесанные деревенские парни и другие несчастные, незнакомые с превратностями лондонской жизни.

Несмотря на все эти новинки, елизаветинцы по-прежнему очень любили Плиния, в книгах которого было много чудес и загадок. «В Эфиопии водились драконы длиной в 10 фатомов^[109]», — говорил он, и мало кто из читателей в этом сомневался, хотя многие, возможно, и не верили, что существуют дикие собаки с человеческими руками и стопами. А примерное поведение львов, хоть они и не водились в Англии, определенно успокаивало детей. Король зверей «полон благородства и милосердия и скорее нападет на мужчину, чем на женщину и никогда — на ребенка, если только не будет страшно голоден». И уж конечно он не станет трогать своего «собрата» среди людей — об этом известно даже Фальстафу: «Лев из чувства породы никогда не тронет истинного принца»^[110].

Дети во времена Елизаветы, раскрыв глаза, слушали «Естественную историю» Плиния, которую им читали старшие братья или сестры, и от рассказа про львов у них перехватывало дыхание. Большое удовольствие им доставляли и истории про дельфина — «самую милую рыбу в море», которая больше всего любит «маленьких детей и звуки музыки». Считалось, что дельфину также нравится звук человеческого голоса, и ничто не вызывает в нем такого восторга, как обращение «Саймон».

Эдвард Топселл, служивший одно время капелланом церкви Святого Ботолфа, в Олдгейте, по части драконов сумел превзойти Плиния в своей книге «История змей». Прочитав эту книгу, взрослые и дети узнавали, что эфиопский дракон был 30 ярдов в длину — на целых 10 ярдов длиннее, чем утверждал Плиний. У одного вида драконов, эпидорианского, кожа была золотисто-желтой, а другой — жестокий горный дракон — был известен тем, что его веки звенели, как медь. Македонские драконы были «самыми приручаемыми», и счастливые македонские дети держали их как домашних животных, «ездили на них верхом, играли с ними, как будто те были собаками, не причиняя им вреда, и клали с собой в постель, ложась спать».

Примечательно, что эти драконы не были плотоядными и даже не думали похищать принцесс и губить принцев. Драконов раскармливали яйцами. Взрослый дракон проглатывал их целиком, а затем катался, пока скорлупки внутри него не разламывались. Маленький дракон был еще не в состоянии проделать эту процедуру, поэтому ему приходилось, придерживая яйцо хвостом, прокалывать его чешуйкой и высасывать содержимое из скорлупы. Желудок драконов совершенно не переносил яблок. (Может, именно поэтому дракон охранял дерево с золотыми яблоками Гесперид?) Если же он случайно съел яблоко, то ему требовался дикий салат-латук, чтобы нейтрализовать вредное действие фрукта. Некоторые драконы казались очаровательными и преданными ящерами — один из них так полюбил пастуха за прекрасные золотистые волосы, что каждый день приносил ему подарок, — и даже немного грустно, что средневековые отцы церкви именно их называли олицетворением греха и Сатаны.

Очевидно, что елизаветинцы разделяли драконов на две категории — плохих и хороших. Давным-давно король Артур изобразил дракона на своем знамени. Это был именно он, красно-золотой дракон Уэльса, который стал символом Тюдоров и который теперь вместе со львом поддерживает английский герб.